Генрих Гейне «Мемуары» tom4

http://imwerden.de/pdf/heine_polnoe_sobranie_sochineny_tom4_1904_text.pdf
— 489 —
Самые ранніе начатки объясняютъ собою послѣдующія явленія.
Несомнѣнно важно, что мнѣ уже на, тридцатомъ году моей жизни преподаны были всѣ системы свободныхъ мыслителей, и къ тому же почтеннымъ духовнымъ лицомъ, которое' нимало не пренебрегало своими священническими обязанностями, изъ чего я рано увидѣлъ, какъ безъ лицемѣрія религія и скептицизмъ спокойно шли рука объ руку; и зто породило во мнѣ не только невѣріе, но и проникнутое величайшею терпимостью равнодушіе.
 Время и мѣсто также очень важныя данныя: я родился въ концѣ скептическаго XYIII вѣка и въ городѣ, гдѣ во время моего дѣтства господствовали не только французы, но и французскій духъ.
Французы, съ которыми я познакомился, дали мнѣ прочитать, долженъ сознаться, много грязныхъ книгъ,' внушившихъ мнѣ предубѣжденіе противъ всей французской литературы.
 Я и впослѣдствіи никогда не любилъ ея такъ, какъ она того заслуживаетъ, и всего несправедливѣе относился къ французской поэзіи, которая была мнѣ противна съ самой моей молодости.
 В этомъ прежде всего виноватъ проклятый аббатъ Донуа, который въ дюссельдорфскомъ лицеѣ преподавалъ французскій языкъ и непремѣнно хотѣлъ заставить меня писать французскіе стихи. Еще немного, и я по его милости возненавидѣлъ ^т.т не только французскую поэзію, но и поэзію вообще.
 — 490 —
Аббатъ Донуа, патеръ эмигрантъ, былъ старичокъ съ весьма подвижными лицевыми мускулами и въ коричневомъ парикѣ, который, когда онъ сердился, принималъ у него весьма косое положеніе. ,
 Онъ написалъ для различныхъ классовъ, въ которыхъ преподавалъ, нѣсколько французскихъ грамматикъ и хрестоматій, содержавшихъ въ себѣ извлеченія для переводовъ изъ нѣмецкихъ и французскихъ классиковъ; для высшаго класса онъ издалъ также «Art oratoire» и «Art poétique»— двѣ книжечки, изъ коихъ первая заключала въ себѣ рецепты краснорѣчія изъ Квинтиліана, примѣненные къ примѣрамъ изъ проповѣдей Флешье, Массильона, Бурдалу. и Боссюэта, которые казались мнѣ не особенно скучными.
Но другая книжка^ составлявшая приторную копію старой школы Батто и содержавшая опредѣленіе поэзіи «l’art de peindre par les images», равно какъ французскую просодію и вообще всю французскую метрику— чті> это былъ за ужасный кошмаръ!
Я и теперь не знаю ничего нелѣпѣе метрической системы французской поэзіи, этого, какъ французы опредѣляютъ, «art de peindre par les images», каковое превратное понятіе, быть-можетъ, и способствуетъ тому, что онп всегда впадаютъ въ живописующую парафразу.
 Метрику имъ навѣрное выдумалъ Прокрустъ; это настоящая смирительная рубашка для мыслей, которыя, при своей кротости, конечно, не нуждаются въ ней. Изъ того же нелѣпаго источника возникъ смѣшной принципъ, что красота стихотворенія заключается въ иреодолѣніи метрическихъ трудностей. Французскій гекзаметръ, эта римѳованная отрыжка, для меня просто отвратителенъ. Французы всегда сами сознавали эту противную неестественность, которая гораздо грѣховнѣе ужасовъ Содома и Гоморры, и хорошимъ ихъ актерамъ внушается рубить стихи такимъ образомъ, чтобы они походили на прозу; но къ чему въ такомъ случаѣ безполезный трудъ версификаціи?
Такъ думаю я теперь, и то же ощущалъ, еще будучи мальчикомъ, и легко представить послѣ этого, что между мною. и старымъ коричневымъ парикомъ дѣло дошло до открытой вражды, когда я ему объявилъ, что рѣшительно не могу сочинять французскіе стихи. Онъ, отказалъ мнѣ во всякомъ пониманіи поэзіи и назвалъ меня варваромъ изъ Тевтобургскаго лѣса. •
Я и теперь еще съ ужасомъ вспоминаю, какъ меня хо­
L’art de peindre par les images—и с к у с с т в о р и с о в а т ь о б р а з а м и .
 — Б а т т е —з н а м е н и т ы й  в   с в о е в р е м я  ф р а н ц у з с к і й  э с т е т и к ъ .

— 491 —
тѣли заставить перевести изъ хрестоматіи профессора рѣчь Каіфы къ синедріону и передать при этомъ гекзаметры Клопштоковской «Мессіады » французскими александрійскими стихами! Это была утонченная жестокость... Я , да проститъ мнѣ это Богъ, проклиналъ весь міръ.и чужеземныхъ угнетателей, навязывавшихъ намъ свою метрику, и едва не сдѣлался французоѣдомъ.
За Францію я готовъ бы былъ умереть; но писать французскіе стихи— никогда!
Ректоръ и моя мать помирили насъ. Матушкѣ вообще нс нравилось, что я учился сочинять стихи, хотя бы даже только французскіе. Она въ то время очень боялась, чтобы я не сдѣлался поэтому: «хуже этого,-— всегда говорила . она:— ничего бы не 'могло со мною случиться».     Въ тѣ времена съ именемъ поэта не связывали особенно хорошаго понятія, и сочинителя представляли себѣ оборваннымъ бѣднякомъ, изготовляющимъ за нѣсколько' талеровъ стихотворенія на случай и въ концѣ концовъ умирающимъ въ больницѣ. ;
 Но матушка моя непремѣнно хотѣла сдѣлать изъ меня нѣчто очень великое и высокое, и всѣ ея воспитательные пданы клонились къ этой цѣли. Она играла главную роль въ исторіи моего развитія, она составляла программы всѣхъ моихъ уроковъ, и уже съ самаго Moefo рожденія начались ея воспитательные замыслы. Я покорно исполнялъ выраженныя ею желанія, но сознаюсь, что она виновата въ безплодности большей части попытокъ и стремленій моихъ на гражданскомъ поприщѣ, такъ какъ оно никогда не соотвѣтвѣтствовало природнымъ моимъ наклонностямъ.- Это послѣднее обстоятельство гораздо болѣе, чѣмъ міровыя еобытія, обусловило мою будущность.
Въ насъ самихъ лежатъ звѣзды нашего счастья.
Прежде всего ослѣпило мою матушку великолѣпіе имперіи, и такъ какъ дочь одного фабриканта желѣза въ нашихъ краяхъ, которая была съ нею очень дружна, сдѣлалась герцогинею и разсказала ей однажды, что мужъ ея выигралъ очень много сраженій и скоро сдѣлается королемъ, то матушка и для меня стала' мечтать о самыхъ золотыхъ эполетахъ или самыхъ расшитыхъ мундирахъ при дворѣ императора, на служеніе которому она намѣревалась всецѣло посвятить меня. Вотъ почему я долженъ былъ преимущественно заниматься изученіемъ того, чтб могло быть полезнымъ для такого по­
— 492 —
прища, и хотя в  лицеѣ достаточно ужо заботились о математическихъ наукахъ, и милый профессоръ Бреверъ кормилъ меня до-сыта геометріею, статикою, гидростатикою, гидравликою и т. д., а въ логариѳмахъ и алгебрѣ я просто утопалъ, однако, мнѣ приходилось брать еще частные уроки изъ такихъ предметовъ, изученіе которыхъ могло доставить мнѣ возможность сдѣлаться великимъ стратегомъ, или, въ случаѣ надобности, администраторомъ завоеванныхъ провинцій.
Послѣ паденія имперіи матушка, разумѣется, должна была отказаться отъ придуманной ею для меня великолѣпной карьеры; уроки, которые я бралъ съ этою цѣлью, кончились, и,— странное дѣло!— не оставили ни малѣйшаго слѣда въ умѣ моемъ, до такой степени они были ему чужды. Это было только механическое пріобрѣтеніе, которое я отбросилъ въ сторону, какъ безполезный хламъ.
Матушка стала мечтать тогда о блестящей будущности для меня въ другомъ направленіи.
Домъ Ротшильда, съ главою котораго отецъ мой былъ очень друженъ» въ то время началъ уже доходить до своего баснословнаго процвѣтанія; вблизи насъ стали вырастать изъ земли еще другіе цари банка и промышленности, и матушка утверждала, что теперь пробилъ часъ, когда человѣкъ съ головЪю можеть въ торговыхъ дѣлахъ достигнуть самыхъ невѣроятныхъ результатовъ и подняться до апогея свѣтскаго могущества. Она рѣшила поэтому создать изъ меня денежную силу, и я долженъ былъ приняться за изученіе иностранныхъ языковъ, особенно англійскаго, географіи, бухгалтеріи, словомъ — всѣхъ наукъ, относящихся до сухопутной и морской торговли и промышленности.
Чтобы ознакомиться нѣсколько съ вексельнымъ дѣломъ и колоніальною торговлею, мнѣ пришлось ходить въ контору банкира моего отца и въ подвалъ крупнаго бакалейнаго торговца. Посѣщеніе конторы продолжалось не болѣе трехъ недѣль, а посѣщеніе подвала— около четырехъ, но я ознакомился при этомъ случаѣ съ порядкомъ выдачи векселей и узналъ, каковы на видъ мускатные орѣхи.
Знаменитый купецъ, къ которому я хотѣлъ поступить въ качествѣ apprenti шіііопаіге, нашелъ, что у меня нѣтъ таланта наживать деньги, и я признался ему со смѣхомъ, что онъ, пожалуй, правъ. Такъ какъ вскорѣ затѣмъ произошелъ большой торговый кризисъ, и многіе изъ друзей нашихъ, а въ томъ числѣ и
М а к е л ь д е й —п р о ф е с с о р ъ р и м с к а г о п р а в а
. —В е л ь к е р ъ — и з в ѣ с т н ы й  ю р и с т ъ .
 —Corpus Juris—с в о д ъ р и м с к и х ъ з а к о н о в ъ .
— 493 —
мой отецъ, лишились состоянія, то мыльный пузырь меркантилизма лопнулъ еще скорѣе жалкимъ образомъ, чѣмъ пузырь имперіализма, и матушкѣ пришлось помышлять о другой для меня карьерѣ. Теперь она придумала сдѣлать изъ своего сына юриста Мысль эта пришла ей въ голову, когда она замѣтила, что сословіе правовѣдовъ сдѣлалось- всемогущимъ не только давно уже въ Англіи, но и во Франціи и конституціонной Германіи, при чемъ въ особенности адвокаты, вслѣдствіе привычки говорить при публикѣ, играютъ главныя роли болтуновъ и тѣмъ достигаютъ высшихъ государственныхъ должностей. Наблюденіе моей матери было совершенно праг вильное. Такъ какъ въ это время только-что былъ учрежденъ новый университетъ въ Боннѣ, гдѣ юридическій факультетъ имѣлъ своими представителями знаменитѣйшихъ профессоровъ, то матушка немедленно отправила меня въ Боннъ, гдѣ я вскорѣ усѣлся у ногъ Макельдея и Велькера и сталъ, питаться манною ихъ знаній. Изъ семи лѣтъ, проведенныхъ мною въ нѣмецкихъ университетахъ, я три прекрасныхъ цвѣтущихъ года моей жизни даромъ потратилъ на изученіе римской казуистики, юриспруденціи, этой антилиберальнѣйшей науки. Какая ужасная книга— Corpus Juris', эта библія эгоизма! Мнѣ всегда были ненавистны какъ сами римляне, такъ и ихъ юридическій кодексъ. Эти разбойники хотѣли обезпечить за собою то, чтб было ими награблено, и пытались охранить законами завоеванное ихъ мечомъ; вотъ почему римлянинъ былъ въ одно п то же время и воиномъ, и адвокатомъ, и образовалась смѣсь отвратительнѣйшаго свойства. Да, этимъ римскимъ ворамъ обязаны мы теоріею собственности, существовавшей до тѣхъ поръ только какъ фактъ, и разработка этого ученія въ его гнуснѣйшихъ выводахъ есть именно то римское хваленое право, которое лежитъ въ основѣ всѣхъ нашихъ нынѣшнихъ законодательствъ, даже всѣхъ государственныхъ учрежденій новаго времени, хотя находится въ самомъ .рѣзкомъ противорѣчіи съ религіею, нравственностью, гуманностью и разумомъ. Я докончилъ курсъ этихъ проклятыхъ наукъ, но никогда не могъ рѣшиться пользоваться такимъ пріобрѣтеніемъ и повѣсилъ на гвоздь мою докторскую шляпу — быть-можетъ, и подъ вліяніемъ убѣжденія, что другіе легко превзойдутъ меня въ адвокатскихъ словоизверженіяхъ и крючкотворствѣ.
 — 494 —
 •Матушка состроила тогда .еще .болѣе серьезную мину, чѣмъ обыкновенно. Но я былъ уже взрослый человѣкъ, достигшій тѣхъ лѣтъ, когда можно обходиться безъ материнскаго надзора. Добрая женщина сама состарѣлась и, отказавшись послѣ столькихъ фіаско отъ верховнаго руководительства моею жизнью, стала, какъ мы видѣли выше, сожалѣть, что не посвятила меня духовному званію. Теперь она уже восьмидесятисемилѣтняя матрона, но умъ ея отъ старости нисколько не пострадалъ. Господствовать надъ моимъ образомъ мыслей она никогда не посягала и всегда была относительно меня олицетворенною терпимостью и любовью. Вѣрою ея былъ строгій деизмъ, вполнѣ отвѣчавшій преобладающему направленію ея ума. Она была ученицею Руссо, читала его «Эмиля», сама кормйла своихъ дѣтей, и воспитаніе- было ся конькомъ. Сама, она получила научное образованіе іі училась вмѣстѣ со своимъ братомъ, который сдѣлался- отличнымъ врачомъ, но рано умеръ. Совсѣмъ молодою дѣвушкою, она должна была читать своему отцу латинскія диссертаціи и другія ученыя сочиненія, при чемъ нерѣдко приводила старика въ удивленіе своими вопросами. .Умъ и чувство оя были одинаково здравы, и не отъ нея унаслѣдовалъ я склонность къ фантастическому и къ романтизму. Она, какъ я уже. говорилъ, боялась поэзіи, отнимала у меня всякій романъ, который попадался мнѣ въ руки, запрещала ыиѣ ходить въ театръ, не дозволяла никакого участія въ народныхъ играхъ, слѣдила за моими знакомствами, бранила служанокъ, разсказывавшихъ при мнѣ исторіи о привидѣніяхъ, словомъ, дѣлала все возможное для отстраненія отъ меня суевѣрія и поэзіи. •Она была бережлива, но только относительно самой себя; чтобы доставить удовольствіе другимъ, ей- случалось быть расточительною,- и такъ какъ она деньги не любила, а только цѣнила, то дарила весьма охотно, и часто приводила меня въ изумленіе своею благотворительностью н щедростью. ... Какое' самопожертвованіе выказала она въ отношеніи къ своему сыну, для котораго въ трудныя времена не только составила программу занятій, но и изыскала средства, необходимыя для ея осуществленія! Когда я началъ посѣщать университетъ, дѣла моего отца находились въ весьма печальномъ положеніи, н матушка продала свой дорогой уборъ, ожерелье и очень цѣнныя серьги, чтобы я могъ прожить на вырученныя деньги въ первые четыре студенческихъ года.
- 495 —
Я , впрочемъ, не первый въ моемъ семействѣ ѣлъ въ университетѣ драгоцѣнные каменья и глоталъ жемчугъ.
Отецъ моей матушки, какъ она сама мнѣ разсказывала, дѣлалъ тотъ же самый фокусъ. Каменья, украшавшіе молитвенникъ его покойной матери, покрыли расходы на пребываніе его въ университетѣ, когда отеці его, старый Лазарь де-Гель-  дернъ, вслѣдствіе процесса изъ-за наслѣдства съ замужнею сестрою, впалъ въ большую бѣдность послѣ того, какъ наслѣдовалъ отъ своего отца состояніе, о размѣрахъ котораго старая бабушка разсказывала мнѣ чудеса.
Мальчику всегда казалось, что онъ слышалъ сказку изъ «Тысячи и одной ночи», когда старушка повѣствовала  о большихъ дворцахъ, персидскихъ коврахъ и массивной золотой и серебряной посудѣ, которыхъ столь печальнымъ образомъ лишился человѣкъ, пользовавшійся такими почестями при дворѣ курфюрста и его супруги.
Онъ' владѣлъ большимъ домомъ на Рейнштрассе; ему же принадлежала нынѣшняя больница въ Нейштедтѣ и з&мокъ близъ Гравенберга, а къ концу жизни онъ не зналъ, куда и голову приклонить.
Приведу в  pendant къ этому исторію, имѣющую цѣлью возстановить въ общественномъ мнѣніи честь матери одного изъ моихъ товарищей, которая была напрасно опозорена. В   біографіи бѣднаго Дитриха Граббе мнѣ привелось читать, что страстью къ крѣпкимъ напиткамъ, которая его погубила, онъ обязанъ съ молодыхъ лѣтъ своей родной матери, научившей его пить водку, когда онъ былъ мальчикомъ, чуть не ребенкомъ.
Это обвиненіе, почерпнутое издателемь біографіи изъ устъ враждебно настроенныхъ родственниковъ покойнаго, оказывается лишеннымъ всякаго основанія, когда я припоминаю неоднократные отзывы покойнаго Граббе объ его матушкѣ, постоянно предостерегавшей его отъ пьянства въ самыхъ убѣдительныхъ выраженіяхъ. Это была необразованная женщина, жена тюремщика, и, быть-можетъ, иногда царапала своего волчонка Дитриха, когда ласкала его лапами волчицы. Но у нея было истинно материнское сердце, и она проявила ого на дѣлѣ, когда сынъ ея поѣхалъ въ Берлинъ для слушанія лекцій въ университетѣ. На прощаніе, какъ разсказывалъ мнѣ Граббе, она сунула ему въ руку свертокъ, въ которомъ оказались завернутыя въ хлопчатую бумагу полдюжины серебряныхъ ложекъ съ шестью dito маленькими кофейными и большая
— 496 —
dito суповая ложка, составлявшія семейное сокровище, съ которымъ простолюдинки никогда но разстаются безъ острой сердечной боли, потому что эти серебряныя украшенія какъ бы отдѣляютъ ихъ отъ обыкновенной .оловянной черни.
Когда я познакомился съ Граббе, суповая ложка, Голіаѳъ, какъ онъ ее называлъ, была уже имъ съѣдена. На вопросы мои, каковы его дѣла, онъ всегда лаконически и съ омраченнымъ челомъ отвѣчалъ мнѣ: «я принялся за третью ложку», или «я теперь на четвертой ложкѣ».
«Большія, — сказалъ онъ мнѣ однажды со вздохомъ: — уходятъ мало-по-малу, и мнѣ придется порядкомъ голодать, когда очередь дойдетъ до маленькихъ; а если п ихъ не станетъ, то мнѣ совсѣмъ уже будетъ нечего ѣсть».
Къ сожалѣнію, онъ былъ правъ, и чѣмъ менѣе онъ могъ ѣсть, тѣмъ больше принимался пить, и сдѣлался пьяницею.
Сперва бѣдность, а потомъ домашнее горе побудили несчастнаго искать веселья или забвенія въ винѣ, а подъ конецъ онъ, вѣроятно, взялся за питье, какъ другіе берутся за пистолетъ, чтобы положить конецъ своему горестному положенію. «Вѣрьте,— сказалъ мнѣ однажды одинъ наивный вестфальскій землякъ Граббе:— онъ многое могъ вынести и не умеръ бы отъ того, что пилъ; онъ пилъ потому, что хотѣлъ умереть; онъ умеръ отъ самоопоенія».
Возстановленіе чести матери никогда, конечно, не можетъ быть неумѣстно; я до сихъ поръ не говорилъ объ этомъ предметѣ, потому что хотѣлъ коснуться его въ характеристикѣ Граббе; но она такъ и . не была написана, да и въ книгѣ моей «De l’Allemagne» я могъ упомянуть о Граббе только вскользь.
Вышеприведенная замѣтка обращена не столько къ вѣмецкому, сколько къ французскому читателю, и для свѣдѣнія послѣдняго прибавлю здѣсь только, что означенный поэтъ Граббе былъ однимъ изъ величайшихъ германскихъ поэтовъ, и изъ всѣхъ нашихъ драматическихъ писателей можегь быть признанъ состоящимъ въ наибольшемъ родствѣ съ Шекспиромъ.
На лирѣ его, быть-можѳтъ, менѣе струнъ, чѣмъ у другихъ, которые тѣмъ и имѣютъ передъ нимъ преимущество; но тѣ струны, на которыхъ онъ игралъ, звучатъ такъ, какъ мы это находимъ только у великаго англичанина.
У него тѣ же неожиданности, тѣ же естественныя ноты, которыми насъ устрашаетъ, приводить въ содроганіе, восхищаетъ Шекспиръ. Но всѣ его качества омрачаются безвкусіемъ, цинизмомъ

— 497 —
 и необузданностью, которыя превосходятъ все, чті> человѣческій мозгъ когда-либо придумывалъ самаго безумнаго и самаго отвратительнаго. Это было, однако, порожденіемъ не болѣзни, въ родѣ лихорадки или идіотизма, а умственной интоксикаціи генія.
Подобнр тому, какъ Платонъ очень мѣтко называлъ Діогена помѣшаннымъ Сократомъ, нашего Граббе можно было бьі назвать, къ сожалѣнію,, вдвое съ большимъ нравомъ, опьянѣвшимъ Шекспиромъ.
В печатныхъ его драмахъ чудовищности эти значительно смягчены, но онѣ съ ужасающею рѣзкостью выступили въ рукописи его трагедіи «Готландъ», которую онъ, когда я его еще совсѣмъ не зналъ, передалъ мнѣ, или, вѣрнѣе, бросилъ мнѣ подъ ноги со словами: «Мнѣ хотѣлось знать, есть ли у меня дарованіе, и я снесъ эту рукопись профессору Губицу, который, прочитавъ ее, покачалъ головою и, чтобы отдѣлаться отъ меня, направилъ меня къ вамъ, такъ какъ и въ вашей головѣ бродятъ такія же сумасбродныя мысли, какъ и въ моей, а потому вы меня гораздо лучше поймете. .Вотъ вамъ мое писаніе».
 ПослГ'этихъ словъ чудакъ ушелъ, , не дожидаясь. отвѣта, а такъ какъ я шелъ какъ разъ въ это время въ г-жѣ фонъВарнгагенъ, то взялъ рукопись съ собою, чтобы поднести ей первое* произведеніе поэта, ибо изъ немногихъ мѣстъ, мною прочитанныхъ, я тотчасъ увидѣлъ, что имѣю дѣло съ поэтомъ.
Поэтическую дичь мы узнаемъ уже по запаху.
 Но на этотъ разъ запахъ оказался слишкомъ сильнымъ для женскихъ нервовъ, и поздно вечеромъ, около полуночи, г-жа Варнгагенъ пригласила меня къ себѣ и просила ради Бога унести назадъ ужасную рукопись^ такъ какъ она не будетъ въ состояніи спать до тѣхъ поръ, пока рукопись будетъ въ ея домѣ. Такое впечатлѣніе производили твореніц Граббе въ ихъ первобытномъ видѣ.
Охраненіе чести матери всегда бываетъ умѣстно, и читатель, одаренный чувствомъ, не сочтетъ празднымъ отступленіемъ съ моей стороны вышеприведенные отзывы Граббо о бѣдной женщинѣ, которая произвела .его на свѣтъ.
 Теперь, же, исполнивъ долгъ благочестія по отношенію къ-несчастному поэту, возвращусь снова къ моей собственной матери и ея роднѣ, чтобы продолжать о томъ вліяніи, которое было оказано на мое умственное образованіе съ этой стороны. Сдѣланное . мною отступленіе должно. быть оправдано самимъ предметомъ его.
— 498 —
 Послѣ моей матери, этимъ воспитаніемъ особенно занялся дядя мой, Симонъ де-Гельдернъ.
Онъ умеръ уже двадцать лѣтъ назадъ. Это былъ чудакъ невзрачной, даже комической наружности. Фигурка маленькая и толстенькая, лицо блѣдноватое и строгое, а носъ, хотя гречески прямолинейный, но конечно на цѣлую треть длиннѣе Дѣхъ носовъ, которыми обыкновенно обладали греки.
Говорятъ, что въ молодости носъ этоть былъ обыкновенной величины и что дядя черезчуръ вытянулъ его только вслѣдствіе дурной привычки постоянно его подергивать.
Когда мы, дѣти, спрашивали дядю, правда ли это, онъ очень сердился и бранилъ насъ за такія непочтительныя рѣчи, а потомъ тотчасъ снова принимался дергать себя за носъ. Онъ одѣвался совсѣмъ по-старофранкски, носилъ короткія брюки, бѣлые шелковые чулки, башмаки съ пряжками и по старой модѣ довольно длинную косу, которая, когда человѣчекъ сѣменилъ по улицамъ, болталась у него съ плеча на плечо, выдѣлывала всевозможные кабріоли и какъ будто насмѣхалась надъ своимъ господиномъ за его спиною.
Часто, когда добрый дядюшка сидѣлъ, задумавшись, или читалъ газету, я не могъ удержаться отъ преступнаго желанія украдкой дернуть его за косичку, точно это былъ звонокъ у дверей, на что дядюшка также очень сердился, воздымая руки къ небу и жалуясь, что молодое поколѣніе ни къ чему уже болѣе не питаетъ уваженія, перестало бояться и божескихъ, и человѣческихъ законовъ и, наконецъ, станетъ ругаться и надъ святынею.
Но если наружность этого человѣка не могла вселять къ нему уваженія, то тѣмъ почтеннѣе были внутреннія его качества, его сердце, и то было прекраснѣйшее, благороднѣйшее сердце, какое я только зналъ на свѣтѣ.
Честность его напоминала ригоризмъ чести въ. старыхъ испанскихъ драмахъ; а въ отношеніи вѣрности походилъ онъ на героевъ ихъ. Онъ никогда не имѣлъ случая сдѣлаться «врачомъ своей чести», но былъ «стойкимъ принцемъ», съ такимъ же рыцарскимъ величіемъ, хотя не декламировалъ четырехстопныхъ трохеевъ, вовсе не жаждалъ умереть со славою и вмѣсто блестящаго рыцарскаго плаща носилъ невзрачный сюртучокъ съ загнутыми назадъ полами, въ родѣ хвоста трясогузки. Онъ отнюдь не принадлежалъ къ враждебнымъ чувственности аскетамъ, любилъ ярмарочные праздники и кабачокъ
— 499 —

трактирщика Разіа, гдѣ ему были особенно по вкусу дрозды съ можевеловымъ вареньемъ; но всякими дроздами здѣшняго свѣта н в с я к и м и его удовольствіями онъ всегда готовъ былъ пожертвовать съ гордою рѣшимостью, когда дѣло шло объ идеѣ, которую онъ признавалъ вѣрною н справедливою. И онъ дѣлалъ это такъ безпритязательно, даже стыдливо, что пикто и не замѣчалъ въ немъ тайнаго мученика, скрывавшагося за этою комическою оболочкою. По свѣтскимъ понятіямъ, жизнь его была жизнь неудачника.
Симонъ де-Гельдсрнъ окончилъ въ іезуитской коллегіи курсъ такъ-называемыхъ гуманистическихъ наукъ, humaniora; но когда, по смерти своихъ родителей, онъ былъ поставленъ въ полную возможность выбирать себѣ карьеру но своему усмотрѣнію, то не выбралъ никакой, отказался отъ поступленія въ какой-нибудь иностранный университетъ, чтобы научиться тамъ чему-нибудь ради пріобрѣтенія куска насущнаго хлѣба, и предпочелъ остаться у себя дома, въ Дюссельдорфѣ, въ «Ноевомъ ковчегѣ», какъ онъ прозвалъ домикъ, который перешелъ къ нему отъ отца и надъ дверьми котораго красовалось прекрасно высѣченное и пестро раскрашенное изображеніе Ноева ковчега.
Отличаясь неутомимымъ прилежаніемъ, онъ предавался тамъ всѣмъ своимъ любимымъ занятіямъ и забавамъ, своей библіоманіи и особенно страсти къ сочинительству, которой онъ удовлетворялъ главнымъ образомъ въ разныхъ политическихъ газетахъ и темныхъ періодическихъ изданіяхъ. Замѣчу кстати, что ему стоило величайшихъ усилій не только писать, но и думать. Не происходила ли эта страсть къ писательству отъ настойчиваго желанія приносить пользу обществу? Онъ интересовался всѣми вопросами дня и чтеніе газетъ и брошюръ доводилъ до маніи. Сосѣди называли его докторомъ, но собственно не столько за его ученость, сколько потому, что отецъ и братъ его были докторами медицины.
 А у старухъ нельзя было выбить изъ головы, что сынъ стараго доктора, который такъ часто ихъ лѣчилъ, не унаслѣдовалъ отъ отца и его цѣлебныя средства, и когда онѣ заболѣвали, то прибѣгали къ нему со склянками своей мочи и слезными мольбами изслѣдовать ее, сказать имъ, чѣмъ именно онѣ больны. Когда бѣдному дядюшкѣ мѣшали такимъ образомъ заниматься, онъ сердился не на шутку и прогонялъ старыхъ бабъ съ ихъ склянками ко всѣмъ чертямъ. Вотъ этотъ-то дядюшка п имѣлъ большое вліяніе на мое
 — 500 —
 умственное образованіе, и ему я въ этомъ отношеніи безконечно многимъ обязанъ.
 Какъ ни расходились мы съ нимъ во взглядахъ и какъ ни мелки были его литературныя стремленія, они все-таки, быть-можетъ, возбудили во мнѣ охоту къ литературнымъ попыткамъ. Дядюшка писалъ старымъ, дубоватымъ канцелярскимъ слогомъ, какому учатъ въ іезуитскихъ школахъ, гдѣ главный предметъ— латынь, и нелегко свыкался съ мо^імъ способомъ выраженія, представлявшимся ему слишкомъ легковѣснымъ, слишкомъ игривымъ, слишкомъ непочтительнымъ.
Но усердіе, съ какимъ онъ доставлялъ мнѣ средства къ умственному развитію, принесло мнѣ величайшую пользу. Когда я еще былъ мальчикомъ, онъ дарилъ мнѣ самыя лучшія и самыя дорогія сочиненія; онъ отдалъ въ мое распоряженіе свою собственную библіотеку, весьма богатую классическими книгами и важными брошюрами, и позволилъ мнѣ даже рыться на чердакѣ Ноева ковчега въ ящикахъ, въ которыхъ сложены были старыя книги и рукописи покойнаго дѣдушки.
 Какое таинственное блаженство ликовало въ сердцѣ мальчика, когда онъ проводилъ цѣлые дни на этомъ чердакѣ! Помѣщеніе это, однако, было не очень красивое, и единственная его обитательница, толстая ангорская кошка, не особенно дорожила чистотою и изрѣдка только сметала хвостомъ своимъ со скопившагося тамъ стараго хлама пыль и паутину. Но сердце мое было такъ цвѣтуще юно, и солнце такъ свѣтло глядѣло въ круглое окошечко, что все озарялось въ моихъ глазахъ какимъ-то фантастическимъ свѣтомъ, и даже старая кошка представлялась мнѣ заколдованною принцессою, которая когда-нибудь, конечно, снова tосвободится внезапно отъ своего звѣринаго образа и явится въ прежней красотѣ и великолѣпіи, между тѣмъ какъ чердакъ превратится въ великолѣпный дворецъ, какъ это водится во всѣхъ волшебныхъ сказкахъ.
Но добрыя старыя времена сказокъ миновали, кошки такъ и остаются кошками, и чердакъ Ноева ковчега остался пыльнымъ чуланомъ, больницею для неизлѣчимаго домашняго скарба, «Salpétrière» для старой мебели, дошедшей до послѣдней степени ветхости, но которую, по сентиментальной привязанности и въ виду связанныхъ съ нею благочестивыхъ воспоминаній, все-таки не рѣшались выбросить на улицу.
 — 501 —
Стояла там полусгнившая развалившаяся люлька, въ которой когда-то качали мою мать; теперь тутъ лежалъ служебный парикъ моего дѣдушки, совсѣмъ покрывшійся илесенью и какъ будто впавшій въ дѣтство отъ старости. На стѣнѣ висѣли заржавѣвшая парадная птпага дѣдушки, сломанные щипцы и всякая другая инвалидная желѣзная рухлядь.
Рядомъ, на покачивавшейся доскѣ, стояло чучело попугая покойной бабушки, которое теперь было совершенно ощипано и уже не зеленаго, а пепельно-сѣраго цвѣта, и съ однимъ только уцѣлѣвшимъ у него стекляннымъ глазомъ, придававшимъ ему очень зловѣщее выраженіе.
Тутъ же находился и большой зеленый мопсъ изъ фарфора, выдолбленный внутри; часть его задней стороны была отбита, и кошка относилась, повидимому, къ этому произведенію китайскаго или японскаго искусства съ особеннымъ уваженіемъ; она благоговѣйно кувыркалась передъ мопсомъ, принимая его, быть-можетъ, за божество; кошки вѣдь такъ суевѣрны. В одномъ углу лежала старая флейта, принадлежавшая нѣкогда моей матушкѣ; она играла на этомъ инструментѣ, когда была еще молодою дѣвушкою, и выбирала своею концертною залою именно этотъ чердакъ, для того, чтобы старикъ отецъ ея не отвлекался музыкою отъ работы и не сердился на то, что дочь его занимается такою сентиментальною тратою времени.
Теперь кошка обратила эту флейту въ свою самую' любимую игрушку, катая ее по полу за прикрѣпленную къ ней, полинявшую розовую ленту. Въ числѣ древностей на чердакѣ находились и глобусы, причудливѣйшія изображенія планетъ, колбы и реторты, напоминавшія занятія астрологіею и алхиміею. В ящикахъ^ между дѣдушкиными книгами, было также много сочиненій, относящихся къ этимъ таинственнымъ наукамъ.
Большинство старыхъ книгъ было, конечно, медицинскаго содержанія. Въ философскихъ не было недостатка, но на ряду съ архиразумнымъ Картезіемъ красовались и такіе фантазеры, какъ Парацельзъ, ванъ-Гельмонтъ и даже Агриппа фонъ-Неттесгеймъ, сочиненіе котораго «Philosophiaocculta» здѣсь впервые попалось мнѣ на глаза.
Меня уже мальчикомъ забавляли посвященіе этой книги аббату Тритему и напечатанный тутъ же отвѣтъ послѣдняго, заключающій въ себѣ отплату съ процентами за высокопарные комплименты, которыми одинъ шарлатанъ осыпалъ другого. Лучшею и драгоцѣцнѣйшею находкою, которую я сдѣлалъ
 — 502
въ одномъ изъ запыленныхъ ящиковъ, оказалась, однако, записная книжка брата моего дѣдушки, прозваннаго ш е в а л ь е или «восточникомъ», и о которомъ старыя мои тетушки всегда находили чтб пѣть и разсказывать.
Этотъ дѣдушка, котораго также звали Симономъ де-Гельдерномъ, былъ, какъ по всему видно, большой оригиналъ. Прозвище восточника дано ему было за то, что онъ совершилъ большія путешествія на востокъ и по возвращеніи своемъ постоянно носилъ восточную одежду.
Всего дольше пробылъ онъ, повидимому, въ прибрежныхъ городахъ сѣверной Африки, особенно въ мароккскихъ владѣніяхъ, гдѣ научился у одного португальца ремеслу оружейника и занялся имъ весьма успѣшно.
Онъ совершилъ паломничество въ Іерусалимъ, гдѣ во время молитвы на горѣ Моріа его осѣнило видѣніе.
 Какое? Этого онъ никогда никому не открылъ. Одно независимое племя бедуиновъ, исповѣдывавшее не исламъ, а нѣчто въ родѣ моисеизма, и сдѣлавшее какъ бы своею временною квартирой одинъ изъ невѣдомыхъ оазисовъ въ сѣверо-африканской песчаной пустынѣ, выбрало его въ свои предводители или шейхи.
Этотъ воинственный народецъ враждовалъ со всѣми сосѣдними племенами и нагонялъ страхъ на караваны. Говоря европейскимъ языкомъ, мой покойный двоюродный дѣдушка, благочестивый ясновидецъ на святой горѣ Моріа, былъ просто атаманомъ разбойниковъ.
В этой прекрасной мѣстности онъ' пріобрѣлъ и тѣ познанія въ лошадяхъ и научился тѣмъ кавалерійскимъ фокусамъ, которыми повергалъ всѣхъ въ изумленіе, по возвращеніи своемъ на западъ.
При различныхъ дворахъ, посѣщеніе которыхъ заняло у него много времени, онъ блисталъ своею красотою и статностью, равно какъ и великолѣпіемъ восточной одежды, оказывавшей волшебное дѣйствіе въ особенности на женщинъ. Всего болѣе импонировалъ онъ, конечно, мнимымъ своимъ чародѣйствомъ, и никто не рѣшался ронять всемогущаго некроманта въ глазахъ высокихъ его покровителей. Духъ интриги боялся духовъ кабалы. Погубить его могла только  его собственная самонадѣянность, и старыя тетушки съ странною таинственностью покачивали сѣдыми головками, когда разсказывали о любовной связи «восточника» съ одною весьма высокопоставленною дамою, отношенія къ которой вскорѣ перестали быть тайною, что и заставило его оставить какъ можно скорѣе
 — 503 —
и дворъ, и страну.
Только бѣгствомъ, съ оставленіемъ на произволъ судьбы всего своего имущества, избѣжалъ онъ вѣрной смерти, и именно своему искусству верховой ѣзды былъ онъ обязанъ своимъ спасеніемъ. Послѣ этого приключенія онъ, повидийому, нашелъ себѣ въ Англіи вѣрное, но жалкое убѣжище. Я заключаю о томъ изъ напечатанной въ Лондонѣ брошюры этого дѣдушки, которую я случайно нашелъ однажды въ дюссельдорфской библіотекѣ, когда поднялся по лѣстницѣ до одной изъ самыхъ высокихъ полокъ.
Эта была французская ораторія въ стихахъ, подъ названіемъ «Моисей на Хоривѣ», она, быть-можетъ, относилась къ вышеупомянутому видѣнію, но предисловіе къ ней было наиисано по-англійски и помѣчено Лондономъ; стихи, какъ вообще всѣ французскіе стихи, были риѳмованная тепленькая водица, но англійская проза предисловія свидѣтельствовала о неудовольствіи гордаго человѣка, впавшаго въ бѣдность.
Изъ записной книжки дѣдушки я немного могъ узнать достовѣрнаго; она, быть-можетъ, ради осторожности была написана большею частью арабскими, сирійскими и коптскими буквами, и тутъ же, какъ это ни странно, встрѣчались цитаты на всѣхъ языкахъ.
Напримѣръ, мнѣ очень часто попадался французскій стихъ:
Où l’innocence périt, c’est un crime de vivre.
Поразили меня еще другія, также французскія выраженія; какъ видно, писавшій всего болѣе привыкъ изъясняться на французскомъ языкѣ.
Дѣдушка этотъ былъ загадочное, трудно объяснимое явленіе. Онъ велъ одно изъ тѣхъ странныхъ существованій, которыя были возможны только въ началѣ и въ срединѣ восемнадцатаго столѣтія; это былъ наполовину мечтатель, пропагандировавшій космополитическія утопіи, клонящіяся къ осчастливленію міра, наполовину искатель приключеній, ниспровергающій, вслѣдствіе сознанія своей индивидуальной силы, гнилыя преграды, которыя ставитъ ему гнилое общество, или перескакивающій черезъ нихъ. Во всякомъ случаѣ, онъ былъ вполнѣ человѣкъ. Шарлатанство его, котораго мы не оспариваемъ, не принадлежало къ низкопробнымъ. Онъ не былъ обыкновеннымъ шарлатаномъ, вырывающимъ на ярмаркахъ у крестьянъ зубьт, а мужественно проникалъ во дворцы сильныхъ міра сего и вырывалъ у того или другого изъ нихъ
— 504 —
самый крѣпкій коренной зубъ, какъ сдѣлалъ это нѣкогда рыцарь Гюонъ изъ Бордо съ султаномъ вавилонскимъ. «Безъ стука и шума нѣтъ ремесла», говоритъ пословица, а жизнь— такое же ремесло, какъ всякое другое. И какой выдающійся человѣкъ не бываетъ немножко шарлатанъ? Шарлатаны скромности, быть-можетъ, самые скверные, съ ихъ высокомѣріемъ, выдающимъ себя за смиреніе! Тотъ, кто хочетъ дѣйствовать на толпу, нуждается въ шарлатанской приправѣ. Цѣль оправдываетъ средства.......................................................... публикѣ фокусъ изъ области физики внушалъ больше удивленія, чѣмъ всѣ чудеса предвѣчной мысли. Какъ бы то ни было, этотъ двоюродный дѣдушка чрезвычайно занималъ воображеніе мальчика.
Все, чтб разсказывали про него, производило на мой молодой умъ неизгладимое впечатлѣніе, и меня до того поглощали его странствованія и приключенія, что нерѣдко среди бѣлаго дня мною овладѣвало тяжелое чувство, и мнѣ представлялось, будто я самъ не кто иной, какъ покойный дѣдушка, и моя жизнь только продолженіе жизни давно уже умершаго человѣка! По ночамъ все это отражалось ретроспективно въ моихъ сновидѣніяхъ. Жизнь моя походила въ то время на большую газету, въ которой верхній отдѣлъ былъ занятъ настоящимъ нынѣшнимъ днемъ съ его извѣстіями и спорами, а нижній фантастически воспроизводилъ поэтическое прошедшее въ непрерывномъ рядѣ сновъ, подобно фельетонамъ, гдѣ послѣдовательно печатается тотъ или другой романъ. В этихъ снахъ я совсѣмъ отождествлялся съ моимъ дѣдушкой и вмѣстѣ съ тѣмъ съ ужасомъ чувствовалъ, что я не онъ, а другой человѣкъ, и живу въ иныя времена. Тутъ являлись мѣстности, которыхъ я гіикогда прежде не видѣлъ, условія жизни, о которыхъ до тѣхъ поръ не имѣлъ ни малѣйшаго понятія, а между тѣмъ, я ходилъ между ними твердо и увѣренно. Мнѣ встрѣчались люди въ жгуче пестрой, странной одеждѣ и съ причудливо дикими липами, которымъ я, однако, пожималъ руки, какъ старымъ знакомымъ; ихъ чужой, никогда не слыханный языкъ былъ мнѣ понятенъ, къ моему удивленію я отвѣчалъ имъ на томъ же языкѣ, жестикулируя при этомъ съ никогда несвойственною мнѣ живостью и высказывая даже такія вещи, которыя иредста-
 — 505 —
вляли непріятную для меня противоположность съ обычнымъ моимъ образомъ мыслей. Это странное состояніе продолжалось около года, и хотя я вполнѣ вернулся потомъ къ единству самосознанія, но въ душѣ моей, все-таки, остались тайные слѣды. Много идіосинкразій, много фатальныхъ симпатій и антипатій, противорѣчившихъ дѣйствительному моему характеру, многіе поступки, идущіе въ разрѣзъ съ моимъ взглядомъ на вещи, я объясняю себѣ только какъ отраженія того времени грёзъ, когда я былъ моимъ собственнымъ дѣдушкой. Когда мнѣ случается дѣлать ошибки, происхожденіе которыхъ для меня необъяснимо, я охотно ставлю ихъ на счетъ моего восточнаго двойника. Однажды, когда я высказалъ отцу моему такую гипотезу, чтобы скрасить тѣмъ одну небольшую провинность, онъ шутливо отвѣчалъ мнѣ, что надѣется, что мой дѣдушка не подписалъ никакихъ векселей, по которымъ мнѣ придется когда-нибудь платить. Такихъ восточныхъ векселей мнѣ предъявлено не было, и у меня было достаточно хлопотъ съ моими собственными западными векселями. Но предки возлагаютъ на насъ погашеніе долговъ гораздо похуже денежныхъ. Каждое поколѣніе есть продолженіе предыдущаго и отвѣчаетъ за его дѣянія. В ъ Писаніи сказано, что отцы ѣли зеленый виноградъ, а внуки черезъ это страдаютъ оскоминой. Между поколѣніями, слѣдующими одно за другимъ, существуетъ солидарная * связь; даже народы, выступающіе на арену одинъ за другимъ, принимаютъ на себя эту солидарность, и въ концѣ концовъ все человѣчество будетъ ликвидировать великое наслѣдіе прошедшаго. Большая долговая книга будетъ уничтожена въ Іосафатовой долинѣ, а можетъ-быть, и раньше, вслѣдствіе всемірнаго банкротства. Законодатель евреевъ глубоко сознавалъ эту солидарность и выразилъ это особенно въ своихъ законахъ о правахъ наслѣдства; онъ, быть-можетъ, не допускалъ посмертной жизни для отдѣльнаго человѣка и вѣрилъ только въ безсмертіе рода; всѣ имущества были родовою собственностью, и никто не могъ отчуждать ихъ въ такой мѣрѣ, чтобы они, по прошествіи извѣстнаго времени, не могли снова переходить къ членамъ семьи. Рѣзкій контрастъ съ этою гуманною идеею Моисеева закона представляетъ римскій, свидѣтельствующій и въ наслѣдственномъ правѣ объ эгоизмѣ римскаго характера.
— 506 —
 Я не хочу пускаться здѣсь ни въ какія изслѣдованія и, возвращаясь къ моей личной исповѣди, воспользуюсь настоящимъ случаемъ, чтобы показать еще одинъ примѣръ того, какъ мои враги пользовались нерѣдко самыми безобидными фактами для самыхъ злобныхъ инсинуацій. Именно, ими якобы сдѣлано открытіе, будто я въ моихъ біографическихъ сообщеніяхъ очень много говорю о роднѣ моей со стороны матери, но совсѣмъ не упоминаю объ отцовской, и въ этомъ усматривали преднамѣренное выставленіе и умалчиваніе и обвиняли меня въ той же тщеславной задней мысли, которая ставилась въ упрекъ моему покойному коллегѣ Гёте. В ъ запискахъ своихъ онъ, правда, весьма часто и съ особеннымъ удовольствіемъ говоритъ о своемъ дѣдушкѣ по отцѣ, предсѣдательствовавшемъ въ качествѣ старшаго судьи во франкфуртскомъ Ромерѣ, тогда какъ о дѣдушкѣ по матери, который былъ скромнымъ портцрмъ и, сидя на столѣ въ квартиркѣ своей на Бокснгоймской улицѣ, чинилъ старыя брюки республики, не упоминаетъ ни единымъ словомъ. Защищать Гёте отъ упрековъ затакоо игнорированіе пе мое дѣло; но что до меня, то я на всѣ эти злостные и часто эксплоатировавшіеся толки и намеки отвѣчу только; что не моя вина, если въ сочиненіяхъ моихъ никогда не говорилось о дѣдушкѣ съ отцовской стороны. Причина очень простая: я самъ мало зналъ о немъ.
Мой покойный отецъ пріѣхалъ въ родной городъ мой Дюссельдорфъ изъ чужбины и не имѣлъ въ немъ никакихъ родственниковъ, никакихъ старыхъ тетушекъ и сестрицъ, этихъ бардовъ женскаго пола, безпрерывно съ эпическимъ однообразіемъ распѣвающихъ передъ молодымъ поколѣніемъ старыя, се ­ мейныя легенды, при чемъ обязательный у шотландскихъ бардовъ аккомпаниментъ волынки онѣ замѣняютъ сопѣніемъ своихъ носовъ.
Только о великихъ бойцахъ материнскаго клана молодой умъ мой могъ воспринимать раннія впечатлѣнія, и я благочестиво прислушивался къ разсказамъ какой-нибудь старой Брайнле или Брунгильды. Мой отецъ былъ человѣкъ весьма несловоохотливый, и въ ту пору, когда я будни проводилъ въ скучной монастырской школѣ францисканцевъ, воскресенья же дома, воспользовался я здѣсь представившимся мнѣ случаемъ, чтобы спросить моего отца, кто былъ мой дѣдушка. На этотъ вопросъ онъ отвѣтилъ, полусмѣясь, полусердито: «Дѣ­
 — 507 —
душка твой былъ маленькій жидъ, у котораго была большая борода»
ЬІа другой день, когда я вошелъ въ школьную залу, гдѣ собрались уже мои маленькіе товарищи, я поспѣшилъ передать имъ важную новость, что дѣдушка мой былъ маленькій жидъ съ длинною бородою. Едва успѣлъ я сдѣлать это сообщеніе, какъ оно стало перелетать изъ устъ въ уста, и мальчики принялись повторять его на всѣ лады, съ аккомпаниментомъ голосовъ разныхъ животныхъ.
Мальчишки начали прыгать черезъ столы и скамейки, срывать со стѣнъ большія черныя доски, разбрасывать ихъ по полу вмѣстѣ съ чернильницами, сопровождая все это смѣхомъ, блеяніемъ, хрюканьемъ, лаемъ, карканьемъ— истинно адская возня, въ которой припѣвомъ постоянно служилъ мой дѣдушка— который былъ маленькій жидъ съ большою бородою. Учитель, приставленный къ классу, услышавъ гамъ, вошелъ въ залу, весь красный отъ гнѣва, и тотчасъ спросилъ, кто виновникъ такого безчинства. Какъ всегда бываетъ въ подобныхъ случаяхъ, каждый старался малодушно оправдываться, и въ концѣ разслѣдованія оказалось, что я, бѣдняга, былъ обвиненъ въ томь, что весь шумъ произвелъ я разсказомъ о моемъ дѣдушкѣ, и свою вину я искупилъ полученіемъ значительнаго количества побоевъ.
Это были первые побои, которымъ я подвергся на этой землѣ, и они навели меня на философское размышленіе, что тотъ, кто наноситъ ихъ своему ближнему, слава Богу, рано или поздно устаетъ, такъ какъ иначе побои могли бы, наконецъ, сдѣлаться нестерпимыми.
Меня побили тростью желтаго цвѣта, но полосы, оставленныя ею на моей спинѣ, были темно-синія. Я ихъ не забылъ. Не забылъ я тцкже и имени учителя, который меня такъ немилосердно поколотилъ: это былъ патеръ Диккершейтъ; его вскорѣ затѣмъ удалили изъ училища по причинамъ, которыхъ я тоже не забылъ, но оглашать здѣсь не хочу.
Либерализмъ часто взводилъ несправедливыя обвиненія на, духовное сословіе, и къ этому послѣднему молено теперь относиться нѣсколько снисходительнѣе, когда какой-нибудь недостойный членъ его совершаетъ проступки, которые въ сущности слѣдуетъ приписывать только человѣческой натурѣ или, вѣрнѣе, извращенію ея.
 — 503 —
Подобно имени человѣка, нанесшаго мнѣ первые побои, у меня сохранился въ памяти и поводъ къ нимъ, именно мое несчастное генеалогическое сообщеніе, и слѣды этихъ раннихъ дѣтскихъ впечатлѣній остались столь глубоки, что всякій разъ, когда заходила при мнѣ рѣчь о маленькихъ жидахъ съ большими бородами,. у меня по спинѣ пробѣгало, точно мурашки, воспоминаніе о прошломъ. «Кто обжегся на молокѣ, дуетъ и на воду», говоритъ пословица, и всякій легко пойметъ, что я съ тѣхъ поръ не ощущалъ большого желанія собирать болѣе подробныя свѣдѣнія о вышеупомянутомъ опасномъ дѣдушкѣ и его родословномъ древѣ, а тѣмъ менѣе сообщать ихъ взрослой публикѣ, какъ нѣкогда сообщилъ маленькой.
 Не могу, однако, не упомянуть о бабушкѣ моей съ отцовской стороны, о которой также знаю очень немного.
Она была необыкновенно красивая женщина и единственная дочь гамбургскаго банкира, далеко прославившагося своимъ богатствомъ. Обстоятельства эти заставляютъ меня предполагать, что маленькій жидъ, женившійся на этой красавицѣ и увезшій ее изъ богатаго родительскаго дома къ себѣ въ Ганноверъ, обладалъ, кромѣ своей большой бороды, еще другими очень похвальными качествами и былъ, какъ по всему видно, человѣкъ весьма почтенный.
Онъ умеръ рано, оставивъ молодую вдову съ шестью дѣтьми, все мальчиками, въ самомъ нѣжномъ возрастѣ. Она вернулась въ Гамбургъ и скончалась тамъ, также не въ очень преклонныхъ лѣтахъ. В ъ спальнѣ дяди моего, Саломона Гейне, въ Гамбургѣ, я видѣлъ разъ портретъ бабушки.
Живописецъ, старавшійся по рембрандтовской манерѣ производить эффекты свѣта и тѣней, изобразилъ ее въ черномъ монастырскомъ головномъ уборѣ и почти такомъ же строгомъ темномъ платьѣ, на совершенно темномъ фонѣ, такъ что полное лицо съ двойнымъ подбородкомъ было похоже на луну, выглядывающую изъ-за тучъ.
Черты ея носили еще слѣды большой красоты; онѣ были въ одно и то же время и кротки и серьезны. Болѣзненная блѣдность, и особенно morbidezza цвѣта кожи придавала всему лицу выраженіе какой-то своеобразной аристократичности; если бы живописецъ украсилъ грудь этой женщины большимъ брильянтовымъ крестомъ, то можно было бы подумать, что это портретъ какой-нибудь знатной игуменьи нротестантскаго монастырскаго заведенія для благородныхъ дѣвицъ. '
 — 509 —
Изъ дѣтей моей бабушки, сколько мнѣ извѣстно, только двое наслѣдовали ея необычайную красоту, а именно мой отецъ и мой дядя Саломонъ Гейне, покойный глава банкирскаго дома этой фирмы въ Гамбургѣ. Красота моего отца имѣла въ себѣ нѣчто черезчуръ мягкое, безхарактерное, почти женское. Брата же его отличался больше мужественною красотою и былъ вообще человѣкомъ, сила характера котораго проглядывала подавляющимъ, даже иногда смущающимъ образомъ въ благороднопропорціональныхъ, правильныхъ чертахъ его лица. Дѣти его, всѣ безъ исключенія, были восхитительно красивы, но смерть похитила ихъ въ цвѣтѣ лѣта, и изъ этого прекраснаго человѣческаго букета остались теперь въ живыхъ только двое: нынѣшній глава банкирскаго дома и сестра его, рѣдкое явленіе съ........ Я очень любилъ всѣхъ этихъ дѣтей, и любилъ также ихъ мать, которая была такъ красива и умерла такъ рано, и всѣ они стоили мнѣ многихъ слезъ. В ъ настоящую минуту я право ощущаю потребность потрясти моимъ дурацкимъ колпакомъ для того, чтобы звонъ его погремушекъ заглушилъ во мнѣ слезливыя мысли. Выше я сказалъ, что въ красотѣ моего отца было нѣчто женское. Я этимъ отнюдь не хочу указать на отсутствіе въ немъ мужчинства; это послѣднее онъ часто доказывалъ на дѣлѣ въ своей молодости, и я самъ вѣдь этому живое доказательство. Въ этихъ словахъ не было никакого неприличнаго заявленія; я имѣлъ въ виду только внѣшнія формы его іфла, которыя не отличались крѣпостью и упругостью, а скорѣе были мягко и нѣжно округлены. Контурамъ чертъ его лица недоставало рѣзкости штриховъ, и они расплывались въ неопредѣленномъ выраженіи. Въ позднѣйшіе годы онъ былъ тученъ, да и въ молодости впрочемъ, кажется, не отличался худощавостью. В ъ этомъ предположеніи укрѣпляетъ меня портрета, который потомъ сгорѣлъ во время пожара въ квартирѣ моей матери и на которомъ отецъ мой изображенъ молодымъ человѣкомъ лѣтъ восемнадцати или девятнадцати, въ красномъ мундирѣ, съ пудреною головою и съ собранными сзади въ кошелькѣ волосами. Этотъ портретъ, къ его выгодѣ, написанъ пастелью. Я говорю— къ выгодѣ, потому что этотъ родъ письма гораздо лучше, чѣмъ масляныя краски съ ихъ глянцовитымъ лакомъ, можетъ передать ту цвѣточную пыль, которая замѣ­
— 510 —
чается на лицахъ людей, носящихъ пудру, и удачно сглаживаетъ неопредѣленность чертъ. Тѣмъ, что живописецъ на означенномъ портретѣ окрузкилъ розоватое лицо рамкою изъ бѣлыхъ напудренныхъ волосъ и такого же бѣлаго галстука, онъ придалъ ему посредствомъ контраста болѣе сильный колоритъ, и оно выступаетъ болѣе рельефно. И пунцовый цвѣтъ кафтана, такъ непріятно рѣзкущій глазъ на картинахъ, писанныхъ масляными красками, здѣсь, напротивъ, производитъ хорошій эффектъ, потому что этимъ пріятно смягчается розовый цвѣтъ лица. Типъ красоты, сказывавшійся въ чертахъ этого лица, не напоминалъ ни строго цѣломудренной идеальности греческихъ художественныхъ произведеній, ни спиритуалистически мечтательнаго, но пропитаннаго языческимъ здоровьемъ, стиля Возрожденія; нѣтъ, этотъ портретъ, напротивъ, вполнѣ носилъ на себѣ характеръ эпохи, которая сама не имѣла никакого характера, которая любила меньше красоту, чѣмъ все хорошенькое, миловидное, кокетливо граціозное; эпохи, возводившей приторность до поэзіи; той слащавой, вычурной эпохи рококо, которая называлась также «эпохою волосныхъ кошельковъ» и дѣйствительно носила, въ видѣ своего характеристическаго признака, волосные кошельки, только не на лбу, а на затылкѣ. Если бы изображеніе моего отца на вышеупомянутомъ портретѣ было нѣсколько болѣе въ миніатюрѣ, то молено было бы подумать, что нарисовалъ его чудесный Ватто для того, чтобы онъ красовался на вѣерѣ маркизы Помпадуръ, окруженный фантастическими арабесками изъ пестрыхъ драгоцѣнныхъ каменьевъ и золотой мишуры. Заслуживаетъ вниманія, быть-мозкетъ, то обстоятельство, что отецъ мой н въ позднѣйшіе годы оставался вѣренъ старинной модѣ и пудрился до самой своей кончины, хотя волосы у него были самые прекрасные, какіе только можно себѣ представить. Они были бѣлокураго, почти золотого цвѣта и отличались мягкостью, какую я находилъ только въ китайскомъ шелкѣ-сырцѣ. Волосной кошелекъ онъ, конечно, такзке охотно бы сохранилъ, но прогрессивный духъ времени былъ неумолимъ. Изъ такого затруднительнаго нолозкенія батюшка придумалъ для себя успокоительный выходъ. Онъ пожертвовалъ только формою— чернымъ мѣшочкомъ, кошелькомъ; длинные же локоны изъ собственныхъ волосъ заплетались въ широкій шиньонъ, прикрѣпленный къ головѣ маленькою гребенкою. Этотъ шиньонъ, при млг
- 511 —
кости волосъ и пудрѣ, почти вовсе не былъ замѣтенъ, и потому батюшка въ сущности все-таки нс былъ отщепенцемъ отъ старыхъ волосныхъ кошельковъ и только внѣшнимъ образомъ, какъ многіе криптоортодоксы, покорялся жестокому духу времени. Красный мундиръ, въ которомъ его сняли на'вышеупомянутомъ портретѣ, указываетъ на службу его въ Ганноверѣ.
В началѣ французской революціи онъ состоялъ въ свитѣ принца Эрнста Кумберлэндскаго и участвовалъ въ походѣ во Фландрію и Брабантъ въ должности провіантмейстера пли комиссара— officier de bouche, какъ называютъ французы; въ Пруссіи для этой должности названіе «мучной червякъ». Собственно же служба его въ самой ранней молодости состояла въ томъ, что онъ былъ фаворитомъ принца, au petit pied Бруммелемъ, и безъ туго накрахмаленнаго галстука, да въ концѣ концовъ онъ раздѣлилъ и участь такого рода игрушекъ милости высокихъ особъ. Мой отецъ, правда, всю жизнь свою былъ убѣжденъ, что принцъ, сдѣлавшійся потомъ королемъ ганноверскимъ, никогда о немъ не забывалъ, но все-таки онъ никакъ не могъ объяснить себѣ, почему принцъ никогда за нпмъ не посылалъ, никогда о немъ не справлялся, хотя онъ вѣдь не могъ знать, въ какомъ положеніи находится бывшій его любимецъ, не нуждается ли онъ, быть-можетъ, въ матеріальной помощи.
Къ временамъ этой кампаніи относятся разныя опасныя «страстишки» моего отца, отъ которыхъ матушка могла отучить его только мало-по-малу. Такъ, напримѣръ, онъ пріохотился къ высокой игрѣ, покровительствовалъ драматическому искусству, или вѣрнѣе— жрицамъ его, и пристрастился даже къ лошадямъ и собакамъ. Когда онъ пріѣхалъ въ Дюссельдорфъ, гдѣ изъ любви къ моей матери завелъ купеческую контору, то привезъ съ собою двѣнадцать прекраснѣйшихъ лошадей, но онъ продалъ ихъ по настоятельному желанію своей молодой жены, которая убѣдила его, что этотъ четвероногій капиталъ съѣдаетъ слишкомъ много овса н не даетъ никакого дохода. .Труднѣе было моей матери удалить и шталмейстера, коренастаго олуха, который постоянно игралъ въ карты въ конюшнѣ съ первымъ встрѣчнымъ бродягою. Онъ ушелъ, наконецъ, самъ, въ сопровожденіи золотыхъ часовъ съ репетиціею, принадлежавшихъ моему отцу, и нѣсколькихъ другихъ цѣнныхъ вещей. Отдѣлавшись отъ этого негодяя, матушка уволила въ от­
— 512 —
ставку и охотничьихъ-собакъ моего отца, за исключеніемъ одной, которую звали Жоли, но которая была архибезобразна. Матушка смилостивилась надъ этою собакою потому, что она совсѣмъ не походила на охотничью и могла обратиться въ бюргерски вѣрную и добродѣтельную дворовую собаку. Ее помѣстили въ пустой конюшнѣ, въ старой батюшкиной коляскѣ, и когда онъ тамъ съ нею встрѣчался, то оба обмѣнивались многозначительными взглядами. «Такъ-то, Жоли»,— говорилъ со вздохомъ отецъ, а Жоли въ отвѣтъ на это уныло помахивалъ хвостомъ. Я думаю, что собака эта была лицемѣрна, и однажды, когда батюшка былъ не въ духѣ, онъ, услышавъ черезчуръ жалобный визгъ своего любимца, получившаго отъ кого-то ударъ ногою, самъ сознался, что каналья притворяется. Въ концѣ концовъ Жоли очень опаршивѣлъ, и такъ какъ онъ обратился въ передвижную казарму блохъ, то его пришлось утопить, чему батюшка нисколько не воспротивился. Люди жертвуютъ своими четвероногими любимцами съ такимъ же равнодушіемъ, какъ высокопоставленныя особы двуногими. Походною жизнью моего отца объясняется, конечно, и его безпредѣльная любовь ко всему военному, или вѣрнѣе— къ игрѣ въ солдаты, расположеніе къ веселому, праздному образу жизни, при которомъ мишура и пунцовыя тряпки прикрываютъ внутреннюю пустоту, и упоенное тщеславіе имѣетъ возможность принимать видъ мужества. В ъ окружавшей его средѣ дворянчиковъ не было ни серьезнаго интереса къ военному дѣлу, ни дѣйствительнаго славолюбія; о геройствѣ и рѣчи быть не могло. Главное дѣло составляли для него парады, бряцаніе саблями, плотно прилегающій къ тѣлу мундиръ, который всегда бываетъ къ лицу красивымъ мужчинамъ. Какъ счастливъ былъ поэтому мой отецъ, когда въ Дюссельдорфѣ учредили гражданскую гвардію, и онъ, въ качествѣ офицера ея, могъ надѣть прекрасный темно-синій мундиръ съ небесно-голубыми бархатными отворотами и во тлавѣ своихъ колоннъ маршировать мимо нашего дома! Матушкѣ, которая, съ румянцемъ на лицѣ, стояла у окна, онъ салютовалъ съ прелестнѣйшею любезностью; султанъ на его треугольной шляпѣ гордо развѣвался, и при солнечномъ свѣтѣ радостно сверкали эполеты. Ещ е счастливѣе былъ мой отецъ въ тѣхъ случаяхъ, когда до него доходила очередь расположиться, въ качествѣ командующаго офицера, на гауптвахтѣ и заботиться о без-
 — 513 —
опасности города. В ъ такіе дни рюдесгѳймеры и асмансгейзеры самыхъ лучшихъ сборовъ лились потоками, и все на счетъ командующаго офицера, щедростью котораго его гвардейцы, его Крети и Плети, не могли достаточно нахвалиться. Потому-то отецъ мой пользовался между ними популярностью, равнявшеюся развѣ тому одушевленію, съ какимъ старая гаардія привѣтствовала Наполеона. Этотъ послѣдній, правда, умѣлъ приводить солдатъ своихъ въ упоеніе инымъ способомъ. У гвардейцевъ моего батюшки но было недостатка въ извѣстнаго рода храбрости, особенно, когда дѣло шло о взятіи штурмомъ батареи бутылокъ съ дулами величайшаго калибра. Но геройство ихъ все-таки было иного сорта, чѣмъ то, которое мы видѣли въ старой императорской гвардіи. Та умирала, но не сдавалась, между тѣмъ какъ гвардейцы моего отца всегда оставались въ живыхъ и часто сдавались. Что касается до безопасности города Дюссельдорфа в ъ тѣ ночи, когда отецъ мой командовалъ на гауптвахтѣ, то она находилась, вѣроятно, въ очень плачевномъ состояніи. Онъ заботился, правда, о разсылкѣ патрулей, которые съ пѣніемъ и музыкою расхаживали по городу въ различныхъ направленіяхъ. Однажды два такихъ патруля встрѣтились,, и въ темнотѣ каждый изъ нихъ принялъ другой за сборище пьяницъ и буяновъ, хотѣлъ арестовать его. Къ счастью, земляки мои народецъ безобидно веселый; они во хмелю дородушны. Ils ont le vin bon, и бѣды тутъ не приключилось, оба патруля сдались другъ другу. Главною чертою характера моего отца была безпредѣльная жизнерадостность; онъ былъ пристрастенъ ко всякаго рода удовольствіямъ и веселью, всегда въ розовомъ настроеніи. На душѣ у него постоянно былъ праздникъ, и если иногда музыка не играла особенно шумно, то скрипки постоянно настраивались. Всегда безоблачная, какъ голубое небо, веселость и трубные звуки легкомыслія. Беззаботность, забывавшая о вчерашнемъ днѣ и не хотѣвшая думать о завтрашнемъ. Этотъ характеръ шелъ самымъ страннымъ образомъ в ъ разрѣзъ съ важностью, лежавшею на его строго спокойномъ лицѣ и проявлявшеюся въ осанкѣ и каждомъ движеніи тѣла. Тотъ, кто его не зналъ и въ первый разъ въ жизни видѣлъ эту серьезную, напудренную фигуру и эту важную мину, навѣрно могъ бы подумать, что имѣетъ передъ собою одного изъ семи мудрецовъ Греціи. Но при ближайшемъ знаком
 — 514 —
ствѣ всѣ замѣчали, что онъ не Фалесъ и не Лампсакъ, обдумывающій космогоническія проблемы. Важность эта была, правда, не напускная, но все-таки напоминала тЬ античные барельефы, на которыхъ веселый ребенокъ держитъ передъ лицомъ большую трагическую маску. Онъ былъ дѣйствительно большой ребенокъ съ дѣтскою наивностью, которую плоскіе виртуозы разсудка весьма легко могли принять за ограниченность, но которая временами свидѣтельствовала тѣмъ или другимъ глубокомысленнымъ изреченіемъ о значительной способности правильно смотрѣть на вещи (интуиція). Своими умственными щупальцами онъ осязалъ то, до чего умные доходили только медленно, путемъ размышленія. Онъ думалъ не столько головою, сколько сердцемъ, а сердце у него было такое милое, какое только можно себТГ представить. Улыбка, игравшая на его губахъ и представлявшая комически граціозный контрастъ съ вышеупомянутою серьезностью, была прелестнымъ отраженіемъ его душевной доброты. И голосъ его, хотя мужественно звучный, имѣлъ въ себѣ нѣчто дѣтское, я готовъ почти сказать— нѣчто, напоминающее звуки ряподова; когда онъ говорилъ, то голосъ его такъ прямо доходилъ до сердца слушателя, какъ будто вовсе и не нуждался совершить свой путь черезъ уши. Онъ говорилъ на нарѣчіи Ганновера, гдѣ, какъ и въ южномъ сосѣдствѣ съ этимъ городомъ, всего лучше произносятъ по-нѣмецки. Для меня. было великою выгодою, что у меня такимъ образомъ уже съ дѣтства, черезъ посредство моего отца, ухо привыкло къ хорошему нѣмецкому произношенію, тогда какъ въ нашемъ городѣ говорятъ на томъ дурномъ нижне-рейнскомъ жаргонѣ, который въ Дюссельдорфѣ еще сколько-нибудь сносенъ, въ сосѣднемъ же Кельнѣ истинно отвратителенъ. Кельнъ— Тоскана классически дурного нѣмецкаго произношенія, и Коббесъ съ Марицбиль изъясняются на такомъ нарѣчіи, которое напоминаетъ по звуку, и чуть не по запаху, гнилыя яйца.
В языкѣ дюссельдорфцевъ замѣтенъ уже переходъ къ лягушечьему кваканію въ голландскихъ болотахъ. Я отнюдь не намѣренъ оспаривать у голландскаго языка его своеобразныя красоты, но сознаюсь, что онѣ моему уху недоступны. Можетъ-быть, даже и справедливо, что нашъ собственный нѣмецкій языкъ, какъ утверждали патріоты-лингвисты въ Нидерландахъ, больше ничего, какъ испорченный голландскій. Это возможно.
 — 515 —
Это напоминаетъ мнѣ утвержденіе одного космополита зоолога, провозглашающаго обезьяну родоначальницею человѣческаго рода; люди, но его мнѣнію, только образованныя, даже черезчуръ образованныя обезьяны. Если бы обезьяны могли говорить, то, вѣроятно, стали бы утверждать, что люди— только выродившіяся обезьяны, что человѣчество — испорченный обезьяній родъ, точно такъ же, какъ по мнѣнію голландцевъ, нѣмецкій языкъ— испорченный голландскій. Я говорю—-если бы обезьяны могли говорить, хотя въ неспособности ихъ къ тому нисколько не убѣжденъ. Негры на Сенегалѣ положительно увѣряютъ, что обезьяны совершенно такіе же люди, какъ мы, но умнѣе, потому что воздерживаются отъ рѣчей для того, чтобы ихъ не принимали за людей и не принуждали къ работѣ; что ихъ интересныя обезьяньи шутки не что иное, какъ хитрость, съ тою цѣлью, чтобы властелины міра сего не сочли ихъ годными для эксилоатированія, какому они подвергаютъ нашего брата.
Такое отреченіе отъ всякаго тщеславія дало бы мнѣ весьма высокое понятіе объ этихъ людяхъ, соблюдающихъ нѣмецкое инкогпито и, быть-можетъ, насмѣхающихся надъ нашимъ недоуміемъ. Они живутъ себѣ на свободѣ по своимъ лѣсамъ, никогда не отказываясь отъ первобытнаго состоянія. Они дѣйствительно могли бы съ полнымъ правомъ утверждать, что человѣкъ есть выродившаяся обезьяна. Быть-можетъ, наши предки еще въ восемнадцатомъ вѣкѣ подозрѣвали нѣчто подобное и инстинктивно чувствуя, что наша гладкая ультрацивилизація болѣе ничего, какъ покрытая лакомъ гнилость, и что человѣку необходимо возвратиться въ природѣ, старались снова приблизиться къ нашему коренному типу, природному обезьянству. Они сдѣлали все возможное, и когда, наконецъ, имъ, чтобы обратиться совершенно въ обезьяну, недостало только хвоста, они замѣнили этотъ недостатокъ косою. Такимъ образомъ, мода на косы— знаменательный симптомъ серьезной потребности, а не игра прихоти. Но я тщетно пытаюсь потряхиваніемъ моего колпака заглушить грустное чувство, овладѣвающее мною всякій разъ, когда мнѣ приходитъ на мысль мой покойный отецъ. Изъ всѣхъ людей я никого такъ не любилъ на этой землѣ, какъ его. Онъ умеръ тому назадъ уже болѣе двадцати пяти лѣтъ. Я никогда не думалъ, что когда-нибудь лишусь его, и даже теперь едва могу вѣрить, что дѣйствительно его лишился. Вѣдь такъ трудно убѣждать себя въ смерти доро
 — 516 —
гихъ людей. Но оии и не умираютъ, а продолжаютъ жить въ насъ и обитаютъ въ нашей душѣ. Съ тѣхъ поръ не проходило ни одной ночи, когда бы я не думалъ ноневолѣ а моемъ покойномъ отцѣ, и когда я утромъ просыпаюсь, мнѣ часто слышится еще звукъ его голоса, какъ отголосокъ сна. В ъ такихъ случаяхъ мнѣ кажется, что я долженъ одѣться какъ молено скорѣе и поспѣшить, какъ я дѣлалъ это мальчикомъ, въ большую комнату къ моему отцу. Батюшка имѣлъ обыкновеніе вставать всегда очень рано и тотчасъ приниматься за дѣло, какъ зимою, такъ и лѣтомъ, и обыкновенно я заставалъ его уже за письменнымъ столомъ, при чемъ онъ, не поднимая глазъ, давалъ цѣловать свою руку. Это была прекрасная, тонко выточенная, аристократическая рука, которую онъ всегда мылъ миндальнымъ мыломъ. Я и теперь вижу ее передъ собою, вижу каждую голубую жилку, испещрявшую эту ослѣпительно бѣлую мраморную руку. Мнѣ представляется, какъ будто запахъ миндаля производитъ щекотаніе въ моемъ носу, и глаза мои покрываются влагою. Иногда дѣло не ограничивалось цѣлованіемъ руки, и отецъ сажалъ меня на колѣни и цѣловалъ въ лобъ. Въ одно утро онъ обнялъ меня съ совершенно необычною нѣжностью іг сказалъ: «Я прошлую ночь видѣлъ о тебѣ во снѣ нѣчто прекрасное и очень доволенъ тобою, мой милый Гарри». В ъ то время, какъ онъ произносилъ эти наивныя слова, на его губахъ играла улыбка, которая какъ будто говорила: «Пусть Гарри на самомъ дѣлѣ и большой шалунъ, я все-таки, чтобы безпрепятственно любить его, всегда буду видѣть о немъ во снѣ одно только прекрасное». Гарри у англичанъ— фамильярное прозвище тѣхъ, которые носятъ имя Генри, и оно вполнѣ соотвѣтствуетъ моему нѣмецкому имени Генрихъ. Фамильярныя ррозвища этого послѣдняго на діалектѣ моей родины крайне неблагозвучны и даже почти вульгарны, какъ, напримѣръ; Гейнцъ, Гейнцхенъ, Гинцъ. Гейнцхенъ также часто называютъ маленькихъ домовыхъ, а Гинце— кота въ сапогахъ въ кукольной пьесѣ и вообще кота въ народной сказкѣ. Но мое имя отецъ мой англизировалъ не съ цѣлью избѣжать такого неблагозвучія, а въ честь одного изъ лучшихъ своихъ пріятелей въ Англіи. Мистеръ Гарри былъ корреспондентомъ его въ Ливерпулѣ; онъ хорошо зналъ тамъ лучшія фабрики для йзготовленія вельветина— товара, которымъ батюшка очень интересовался больше изъ честолю-
— 517 —
бія, чѣмъ изъ-за барышей, и хотя онъ увѣрялъ, будто наживаетъ на вельветинѣ много денегъ, но это оставалось проблематическимъ, и онъ, можотъ-быть, приплачивалъ бы свои деньги, если бы нужно было продавать вельветинъ въ большемъ количествѣ и лучшаго качества, чѣмъ это дѣлали его конкуренты. Вообще, отецъ мой, хотя и сводилъ постоянно какіе-то счеты, но не отличался расчетливымъ купеческимъ духомъ; и торговля была для него скорѣе игрою, какъ дѣти играютъ въ солдатики или кухню. Дѣятельность его была собственно непрерывная суетливость. Конькомъ его былъ вельветинъ, и онъ бывалъ счастливъ всякій разъ, когда разгружались большія фуры съ этимъ товаромъ и уже въ это время дворъ наполнялся всѣми европейскими торговцами сосѣднихъ мѣстностей; ибо они были лучшіе кліенты моего отца и не только раскупали его вельветинъ въ огромномъ количествѣ, но и оказывали ему почетъ. Такъ какъ ты, любезный читатель, можеть-быть, не знаешь, что такое «вельветинъ», то я позволю себѣ объяснить тебѣ, что это — англійское слово, означающее бархатовидный, н такъ называютъ родъ бумажнаго бархата, плисъ, изъ котораго шьютъ прекрасные брюки, жилеты, даже камзолы. Эга матерія носитъ такъ же названіе «Манчестеръ», по городу того же имени, гдѣ его впервые начали фабриковать. И вотъ потому, что пріятель моего отца, отличный знатокъ въ покупкѣ, носилъ имя Гарри, получилъ,и я это.имя, и Гарри называли меня и въ семействѣ, и у сосѣдей, и у близкихъ знакомыхъ. Я и теперь очень люблю, когда меня зовутъ Гарри, хотя имя это причинило мнѣ и много непріятностей, одна изъ которыхъ въ дѣтствѣ моемъ была для меня особенно чувствительна. Въ настоящее время только, когда я пересталъ жить въ обществѣ живыхъ, и слѣдовательно въ душѣ моей погасло всякаго рода тщеславіе, я могу говорить объ этомъ предметѣ безъ смущенія. Здѣсь во Франціи, тотчасъ • послѣ моего пріѣзда въ Парижъ, нѣмецкое имя «Heinrich» нереволи въ «Henri», и я долженъ былъ этому покориться и, наконецъ, самъ поневолѣ началъ звать себя такимъ образомъ, потому что французскому уху не нравилось слово «Heinrich», да и вообще французы любятъ, чтобы все складывалось вокругъ нихъ такъ, какъ имъ удобнѣе. Именъ «Henri Heine» они тоже никогда не умѣли выговорить правильно, и большею частью меня зовутъ m -r E n ri Enn; многіе стягиваютъ эти два слова
518 —
 въ одно — Enrienne, а нѣкоторые называли меня m - г Un rien. В ъ литературномъ отношеніи это мнѣ часто вредитъ, но съ другой стороны доставляетъ и нѣкоторые выгоды. Такъ, напримѣръ, изъ моихъ благородныхъ соотечественниковъ, пріѣзжающихъ въ Парижъ, многіе весьма желали бы на меня позлословить, но такъ какъ они всегда произносятъ мою фамилію по-нѣмецки, ѣо французамъ и въ голову не приходитъ, что злодѣй и отравитель колодцевъ невинности, котораго такъ ужасно бранятъ, не кто иной, какъ пріятель ихъ monsieur Enrienne, и тѣ благородныя души тщетно старались распускать поводья у своего добродѣтельнаго рвенія. Французы не знаютъ, что рѣчь идетъ обо мнѣ, и зарейнская добродѣтель напрасно раскрывала всѣ шлюзы клеветы.
Но дурное произношеніе именъ, какъ я уже замѣтилъ, имѣетъ свои непріятныя стороны. Встрѣчаются люди, весьма обидчивые въ этомъ отношеніи. Я для шутки спросилъ однажды старика Керубини, правда ли, что императоръ Наполеонъ всегда выговаривалъ его фамилію: Шерюбини, а не Керубини, хотя съ итальянскимъ языкомъ былъ достаточно знакомъ, чтобы знать въ какихъ случаяхъ итальянское ch произносится, какъ que или к. Допросъ этотъ привелъ стараго маэстро въ высшей степени комическую ярость. Я ничего подобнаго никогда не ощущалъ. Heinrich, Harry, Henri — всѣ эти имена благозвучны, когда вылетаютъ изъ прекрасныхъ устъ. Всего красивѣе, конечно, звучитъ signor Enrico. Такъ звали меня въ свѣтлоголубыя, съ вышивкою изъ большихъ серебряныхъ звѣздъ, лѣтнія ночи той благородной и несчастной страны, которая есть родина красоты и произвела Рафаэля Санціо изъ Урбино, Джоакимо Россини и принцессу Христину Бельджойозо.
Такъ какъ мое физическое состояніе отнимаетъ у меня всякую надежду когда-нибудь снова жить въ обществѣ, и оно дѣйствительно для меня уже болѣе не существуетъ, то я сбросилъ съ себя и оковы того личнаго тщеславія, которыми надѣленъ всякій, принужденный толкаться между людьми, въ такъ-называемомъ свѣтѣ. Я могу поэтому теперь безпристрастно говорить о злосчастіи, которое было связано съ моимъ именемъ Harry и отравило мнѣ лучшіе весенніе годы моей жизни.
Вотъ въ чемъ дѣло. В родномъ моемъ городѣ прожи­
 — 519
валъ человѣкъ, котораго звали «Dreckmichel», потому что онъ каждое утро разъѣзжалъ по улицамъ съ телѣгой, въ которую былъ запряженъ оселъ, и останавливался передъ каждымъ домомъ для нагрузки этой телѣги соромъ, собраннымъ горничными въ красивыя кучки, послѣ чего все увозилось за городъ, на навозное поле. Наружность этого человѣка подходила къ его ремеслу, и оселъ, съ своей стороны похожій на своего господина, останавливался передъ домами или пускался рысью, смотря по интонаціи, какую Михель придавалъ восклицанію «Haarüh!», съ которымъ онъ къ нему обращался. Было ли это дѣйствительное имя осла, или только его прозвище? Не знаю; несомнѣнно только, что вслѣдствіе сходства между этимъ словомъ и моимъ именемъ Harry мнѣ приходилось чрезвычайно много терпѣть отъ моихъ школьныхъ товарищей и сосѣдскихъ дѣтей. Чтобы дразнить меня, они выговаривали это имя совершенно такъ, какъ D reckmichel звалъ своего осла, и когда я на это злился, плутишки дѣлали самую невинную мину, и просили меня, во избѣжаніе всякихъ перевираній, научить ихъ, какъ Слѣдуетъ произносить мое имя и имя осла; но притворялись при этомъ очень непонятливыми и говорили, что Михель обыкновенно растягиваетъ первый слогъ и весьма быстро спускаетъ второй; иногда же это дѣлается у него наоборотъ, и тогда зовъ совершенно равнозвученъ моему имени. Перепутывая нелѣпѣйшимъ образомъ и смѣшивая поперемѣнно то меня съ осломъ, то осла со мною, мальчишки производили этимъ самые дурацкіе* coq-à-l’âne, надъ которыми всѣ другіе смѣялись, но самъ я плакалъ. Когда я пожаловался на это матушкѣ, она посовѣтовала мнѣ только получше учиться и поумнѣть, и тогда никто не станетъ принимать меня за осла. Но мое одноименство съ грязнымъ длинноухимъ оставалось моимъ кошмаромъ. Большіе мальчики, проходя мимо, привѣтствовали меня восклицаніемъ «Haarüh!», а маленькіе посылали мнѣ тотъ же привѣтъ, только на нѣкоторомъ разстояніи. Въ школѣ та же тема разрабатывалась съ утонченною жестокостью; какъ скоро рѣчь заходила объ ослѣ вообще, всѣ косились въ мою сторону, при чемъ я всегда краснѣлъ, и невѣроятно, какъ школьники умѣютъ придираться ко всякому удобному случаю, или изобрѣтать ихъ. Такъ, напримѣръ, одинъ спрашивалъ другого: «Чѣмъ
 — 520 —
отличается зебръ отъ ослицы Валаама, сына Боерова?» На это слѣдовалъ отвѣтъ: «Первый говоритъ по-зебрейски, а вторая говорила по-еврейски».
Затѣмъ слѣдовалъ вопросъ: «Какое различіе между осломъ Дрекмихеля и его тезкой?» и дерзкій отвѣтъ: «Мы этого различія не знаемъ». Когда я въ такихъ случаяхъ готовился ударить моего оскорбителя, то другіе пытались меня успокоить, а пріятель мой Дитрихъ, умѣвшій рисовать удивительно красивые образки и впослѣдствіи дѣйствительно сдѣлавшійся знаменитымъ живописцемъ, утѣшилъ йеня однажды обѣщаніемъ подарить мнѣ картину. Онъ нарисовалъ для меня св. Михаила— но злодѣй позорно насмѣялся надо мною. Архангелу онъ придалъ черты Дрекмихеля, конь его былъ совершенно похожъ на осла мусорщика, а копье прокалывало, вмѣсто дракона, издохшую кошку. Даже бѣлокурый, кроткій, дѣвушкообразный Францъ, котораго я такъ любилъ, поступилъ разъ со мною предательски: онъ заключилъ меня въ свои объятія, нѣжно приложилъ свою щеку къ моей, долго лежалъ сентиментально на моей груди— и вдругъ со смѣхомъ закричалъ мнѣ въ ухо «Haarüh!»— кинувшись затѣмъ бѣжать, повторяя это слово на всѣ лады, такъ что звукъ его долго еще перекатывался въ коридорахъ монастыря. Ещ е грубѣе обращались со мною нѣкоторыя сосѣдскія дѣти, тѣ уличные мальчишки изъ низшаго класса, которыхъ мы звали въ Дюссельдорфѣ «галютами»— слово, которое охотники до этимологіи навѣрно произвели бы отъ спартанскихъ «илотовъ».. Такимъ галютомъ былъ маленькій Юппъ, т. е. Іосифъ, котораго я буду называть по фамиліи— Фладеромъ, чтобъ «го отнюдь не смѣшивали съ Юппомъ .Рершемъ, очень милымъ мальчикомъ, и который, какъ я случайно узналъ, живетъ теперь почтовымъ чиновникомъ въ Боннѣ. Юппъ Фладеръ всегда носилъ при себѣ длинную рыбачью палку, которою ударялъ меня при каждой встрѣчѣ. Любилъ онъ также кидать въ меня «лошадиными яблоками», которыя поднималъ съ улицы совсѣмъ теплыми, какими они выходили изъ устроенной для нихъ природою печки. Но при этомъ онъ постоянно выкрикивалъ фатальное «Haarüh!»— придавая ему самыя разнообразныя модуляціи. Злой мальчишка былъ внукъ старухи Фладеръ, принадлежавшей къ кліенткамъ моего отца. Насколько онъ былъ злобенъ, настолько добродушна была бѣдная бабушка,
— 521 —
 олицетвореніе нищеты, но не отвратительной, а только раздирающей душу. Ей было, конечно, болѣе восьмидесяти лѣтъ, и она представляла изъ себя длинную, сухощавую фигуру съ блѣднымъ кожанымъ лицомъ, тусклыми тоскливыми глазами и мягкимъ, хриплымъ, дребезжащимъ голосомъ; милостыню просила она безъ всякихъ фразъ, чтб всегда страшно слышать. Батюшка всякій разъ подавалъ ей стулъ, когда она приходила за своимъ ежемѣсячнымъ подаяніемъ въ тѣ дни, когда онъ, въ качествѣ члена общества попеченія о бѣдныхъ, принималъ нуждающихся. Изъ этихъ засѣданій его памятны мнѣ только тѣ, которыя происходили зимою, рано утромъ, когда было еще темно. Батюшка сидѣлъ за большимъ столомъ, покрытымъ всякой величины мѣшочками съ деньгами; вмѣсто серебряныхъ подсвѣчниковъ съ восковыми свѣчами, которыя онъ обыкновенно употреблялъ и которыми онъ, со свойственнымъ его сердцу большимъ тактомъ не хотѣлъ чваниться передъ бѣдностью, на столѣ его стояли въ такихъ случаяхъ два мѣдныхъ подсвѣчника съ сальными свѣчами, которыя краснымъ огнемъ толстыхъ, нагорѣвшихъ фитилей печально освѣщали присутствовавшее общество. Это были бѣдняки всякаго возраста, длинная вереница которыхъ тянулась отъ передней до залы. Всѣ они, одинъ за другимъ, приходили за своими мѣшочками, и нѣкоторымъ доставалось два; большой мѣшочекъ содержалъ въ себѣ подаяніе моего отца, а маленькій— деньги изъ кассы для бѣдныхъ. Я сидѣлъ на высокомъ стулѣ, рядомъ съ батюшкою, и передавалъ ему мѣшочки. Батюшка хотѣлъ, чтобы я научился, какъ слѣдуетъ подавать милостыню, и въ этой области у моего отца дѣйствительно многому хорошему можно было научиться. У многихъ людей сердце находится на надлежащемъ мѣстѣ, но они не умѣютъ благотворить, воля ихъ сердца долго прокладываетъ себѣ дорогу къ ихъ карману; между добрымъ намѣреніемъ и его исполненіемъ время тащится такъ же медленно, какъ почтовый дилижансъ. Между сердцемъ моего отца и его карманомъ была уже какъ бы выстроена желѣзная дорога. Что акціями такой дороги онъ обогатиться не могъ, это разумѣется само собою. Акціи дорогъ сѣверной или ліонской, несомнѣнно, дали своимъ владѣльцамъ больше барышей.
— 522 —
 Большинство кліентовъ моего отца состояло изъ женщинъ, и притомъ старыхъ, и также въ позднѣйшія времена, даже когда обстоятельства его начали дѣлаться весьма неблестящими, онъ продолжалъ производить небольшія пенсіи нѣсколькимъ старухамъ. Онѣ подкарауливали его вездѣ, гдѣ бы онъ ни проходилъ, и такимъ образомъ онъ имѣлъ какъ бы тайную лейбъ-охрану изъ старухъ, какъ нѣкогда покойный Робеспьеръ. В ъ рядахъ этой сѣдой лейбъ-гвардіи было много старыхъ шлюхъ, которыя бѣгали за нимъ не изъ нужды, а только для того, чтобы полюбоваться его особой, его привѣтливымъ, неизмѣнно милымъ съ ними обращеніемъ. Да, онъ былъ олицетворенною учтивостью по отношенію не только къ молодымъ, но и къ пожилымъ женщинамъ, а старухи, которыя бываютъ всегда такъ жестоки, когда ихъ оскорбляютъ, являются самымъ благодарнымъ народомъ на свѣтѣ, когда имъ Доказываютъ нѣкоторое вниманіе и предупредительность, и тотъ, кто любитъ, чтобы ему платили лестью, всегда найдетъ въ нихъ людей, нисколько на нее не скупящихся, между тѣмъ какъ молоденькія задорныя дѣвчонки за всю нашу любезность едва удостаиваютъ кивкомъ головы. А такъ какъ для красивыхъ мужчинъ, спеціальность которыхъ въ томъ заключается, что они красивые мужчины, лесть составляетъ большую потребность, и имъ при этомъ все равно, выходитъ ли ѳиміамъ изъ розовыхъ или уже поблекшихъ устъ, лишь бы только онъ сильно пахнулъ и расточался въ изобиліи— то дорогой мой батюшка, въ сношеніяхъ своихъ со старыми дамами, всегда оставался въ барышѣ, хотя собственно на это не спекулировалъ. Обкуривали онѣ его ѳиміамомъ зачастую въ непостижимо громадномъ количествѣ, и непостижимо также, какъ хорошо онъ могъ переносить самую большую порцію его. Причиною тому былъ его счастливый темпераментъ, а отнюдь не ограниченность. Онъ очень хорошо зналъ, что ему льстятъ, но зналъ и то, что лесть всегда сладка, какъ сахаръ, и онъ былъ похожъ на ребенка, говорящаго своей матери: «польсти мнѣ немножко, даже немножко много, милая мама». Отношенія моего отца къ этимъ женщинамъ имѣли, кромѣ того, и болѣе серьезное основаніе. Онъ былъ ихъ совѣтчикомъ, и замѣчательно, что этотъ человѣкъ, который былъ такъ непрактиченъ въ своихъ собственныхъ дѣлахъ, являлся
 — 523 —
воплощеніемъ житейской мудрости, когда ему приходилось другимъ давать хорошіе совѣты при затруднительныхъ обстоятельствахъ. Онъ тотчасъ же уяснялъ себѣ тогда положеніе дѣла, и когда опечаленная кліентка объясняла ему, что дѣла ея идутъ съ каждымъ днемъ все хуже и хуже, онъ оканчивалъ разговоръ изреченіемъ, которое я часто слышалъ изъ его устъ, когда все шло очень плохо: «надо почать въ такомъ случаѣ другой боченокъ». Этимъ онъ хотѣлъ сказать, что на проигранномъ дѣлѣ не слѣдуетъ упорно настаивать, а лучше взяться за что-нибудь иное, пойти инымъ путемъ, лучше сейчасъ же выбить дно
 у старой бочки, изъ которой еле каплетъ кислое вино, и «почать новый боченокъ». Но вмѣсто этого лѣниво ложатся съ открытымъ ртомъ подъ краномъ, изъ котораго ничего уже болѣе не льется, и надѣются, что вино потечетъ слаще и изобильнѣе. Когда старая Ганна пожаловалась моему отцу, что у нея практика уменьшилась и что ей нечего больше желать и— чтб для нея еще чувствительнѣе— нечего глотать, онъ далъ ей сперва талеръ, а потомъ принялся раздумывать, какъ бы ей помочь. Старая Ганна была прежде одною изъ лучшихъ повивальныхъ бабокъ, но подъ старость стала нѣсколько предаваться пьянству и особенно нюханью табаку, и такъ какъ въ ея носу была всегда влага и капанье изъ него пачкало бѣлыя простыни родильницъ, то ей вездѣ и стали отказывать. Послѣ зрѣлаго размышленія, батюшка сказалъ наконецъ: «Необходимо почать новый боченокъ, и на этотъ разъ— боченокъ съ водкою; совѣтую вамъ завести въ порядочной улицѣ, въ гавани, гдѣ бываютъ матросы, небольшой кабачокъ». Бывшая повивальная бабка послѣдовала этому совѣту; она принялась торговать въ гавани водкою, дѣла ея пошли хорошо, и она даже навѣрно нажила бы себѣ состояніе, если бы, къ несчастью, сама не была лучшею своею покупательницею. Она продавала и табакъ, и я часто видѣлъ ее стоящею передъ входомъ въ свое заведеніе, съ краснымъ, распухшимъ отъ нюхательнаго табаку носомъ, какъ живая реклама, привлекавшая многихъ чувствительныхъ моряковъ. Къ прекраснымъ качествамъ моего отца принадлежала главнымъ образомъ изысканная вѣжливость, съ которою онъ, какъ истинно знатный человѣкъ, относился одинаково
— 524 —
 и къ бѣднымъ, и богатымъ. Я замѣчалъ это особенно во время вышеупомянутыхъ засѣданій, когда онъ, передавая бѣднякамъ мѣшочки, неизмѣнно говорилъ им
— 525 —
 сили. Злой мальчикъ нимало не перемѣнился. .Я увидѣлъ ого на улицѣ на другой день послѣ вышеупомянутой встрѣчи нашей у батюшки. Онъ держалъ въ рукѣ свою длинную рыбачью палку. Онъ снова ударилъ меня ею, а потомъ снова принялся кидать въ меня «лошадиными яблоками» и кричать фатальное «Harrüh», и притомъ такъ громко и такъ вѣрно подражалъ голосу Дрекмихеля, что оселъ его, случайно очутившійся въ сосѣднемъ переулкѣ, подумалъ, что слышитъ зовъ своего господина, и радостно закричалъ. Какъ я уже сказалъ, бабушка Юппа скоро послѣ тогоумерла— и съ репутаціею колдуньи, но очевидно безъ всякаго основанія, хотя наша Циппель и упорно утверждалапротивное. Циппель звали одну, не очень старую еще женщину, имя которой собственно было Сивила; она была моею первою нянькою и потомъ осталась въ нашемъ домѣ. Случайно она присутствовала при разсказанной выше сценѣ, когда старуха Фладеръ расточала мнѣ столько восхваленій и дивилась моей красотѣ. Когда Циппель услышала эти слова, въ ней проснулось старое народное суевѣріе, что такія похвалы вредны для ребенка, что ихъ отъ этого постигаетъ болѣзнь или какое-нибудь другое бѣдствіе— и чтобы отвратить зло, которое, по ея убѣжденію, отнынѣ грозило мнѣ, она приб ѣ га л а къ самому вѣрному по народнымъ повѣріямъ средству, которое состоитъ въ томъ, что на расхваленнаго ребенка надо плюнуть. Быстро подскочила она ко мнѣ и поспѣшно плюнула три раза на мою голову. Но это были только временные плевки, такъ какъ, помнѣнію знающихъ людей, въ тѣхъ случаяхъ, когда опасныя похвалы исходили изъ устъ колдуньи, злыя чары могутъ быть разсѣяны только такою женщиною, которая сама колдунья; и потому Циппель въ тотъ же день отправилась къ женщинѣ, извѣстной ей за ворожею, и неоднократно, какъ я узналъ впослѣдствіи, оказывавшей своимъ таинственнымъ и запрещеннымъ искусствомъ много услугъ ей самой. Эта колдунья, омочивъ большой палецъ слюною, провела имъ вдоль моего черепа, при чемъ отрѣзала у меня на головѣ нѣсколько волосъ; точно также погладила она меня и по другимъ мѣстамъ, бормоча при этомъ всяческую безсмысленную абракадабру, и такимъ образомъ я, бытьможетъ, съ малолѣтства уже былъ обреченъ на служеніедьяволу. Во всякомъ случаѣ, эта женщина, съ которою я поддер­
 — 526 —
живалъ съ тѣхъ поръ знакомство, впослѣдствіи, когда я сдѣлался уже взрослымъ человѣкомъ, посвятила меня въ тайны ея искусства. Я самъ, правда, не сдѣлался колдуномъ, но знаю, какъ колдуютъ, и особенно хорошо знаю то, чтб не есть колдовство. Женщину эту звали мастершею, а также гохенкой, потому что она была уроженкою города Гоха, гдѣ ея покойный мужъ занимался гнуснымъ ремесломъ палача, и откуда его приглашали въ далекія и близкія мѣста для совершенія казней. Ходила молва, что онъ оставилъ своей вдовѣ много тайныхъ средствъ, и она умѣла извлекать выгоду для себя изъ этихъ слуховъ. Е я лучшую практику составляли содержатели пивныхъ лавокъ, которымъ она продавала пальцы отъ труповъ, увѣряя, что это оставлено ей мужемъ въ наслѣдство. Они выдавались за пальцы повѣшенныхъ воровъ и служили къ тому, чтобы придавать хорошій вкусъ пиву въ бочкѣ. Именно, если палецъ повѣшеннаго, особенно повѣшеннаго невинно, опустить на бечёвкѣ въ бочку съ пивомъ, то не только пиво сдѣлается отъ этого вкуснѣе, но и количество его удвоится, даже учетверится сравнительно съ другою бочкой такой же величины. Просвѣщенные содержатели пивныхъ лавокъ прибѣгаютъ обыкновенно для увеличенія количества пива къ болѣе раціональному средству, но оно отнимаетъ у пива часть его крѣпости. Посѣщали также колдунью молодые люди съ нѣжными сердцами, и она снабжала ихъ любовными наиитками, которые она въ своей шарлатанской латиноманіи, побуждавшей ее дѣлать латинскія слова еще болѣе латинскими, называла philtrarium; мужчина, подносившій такой напитокъ св.оей возлюбленной, носилъ у нея названіе philtrarius, а даму она называла philtrariata. Случалось иногда, что philtrarium не оказывалъ никакого дѣйствія, или производилъ дѣйствіе противоположное. Такъ, напримѣръ, одинъ нелюбимый парень, уговорившій красотку, въ которую онъ былъ влюбленъ и которая пренебрегла имъ, распить съ нимъ бутылку вина, нечаянно налилъ ей въ стаканъ philtrarium и вскорѣ замѣтилъ въ обращеніи съ нимъ его philtrariata странную перемѣну, какое-то смущеніе, которое онъ принялъ- за взрывъ любовной страсти, и вообразилъ, что великая минута наступила для него. Но— увы!— въ то мгновеніе, какъ онъ пылко заключилъ въ объятья зарумянившуюся — 527 — дѣвушку, ему въ носъ ударилъ запахъ, не принадлежащій къ благоуханіямъ Амура; онъ замѣтилъ, что philtrarium дѣйствуетъ скорѣе, какъ Іахагіиш, и страсть его получила весьма противное охлажденіе. Колдунья спасла репутацію своего искусства увѣреніемъ, что она не поняла, чего именно хотѣлъ отъ нея несчастный philtrarius, и думала, что онъ желалъ излѣчиться отъ своей любви. Лучше любовныхъ напитковъ колдуньи были совѣты, которыми она тутъ же надѣляла своихъ фильтраріевъ; именно, она совѣтовала имъ класть въ карманъ нѣсколько золотыхъ монетъ, такъ какъ золото очень здорово и особенно приноситъ счастье влюбленнымъ. Какъ не припомнить при этомъ совѣта, который честный Яго даетъ въ «Отелло» влюбленному Родригу: «Take money in your pocket!» «Положи-ка, братъ, побольше денегъ въ карманъ». Съ этою-то великою мастерицею наша Циппель была очень дружна и хотя не покупала у нея больше любовныхъ напитковъ для себя самой, но обращалась къ искусству гохенки въ тѣхъ случаяхъ, когда надо было отомстить счастливой соперницѣ, вышедшей за одного изъ ея бывшихъ любовниковъ, каковое мщеніе состояло въ томъ, что колдунья вышедшей замужъ женщинѣ, прививала безплодіе, а невѣрнаго любовника дѣлала импотентнымъ... Я иногда ходилъ къ гохенкѣ. Мнѣ было около шестнадцати лѣтъ отъ роду, когда меня стали притягивать туда чары посильнѣе всѣхъ ея philtraria. Дѣло въ томъ, что у нея была племянница тоже шестнадцати лѣтъ, но вдругъ разомъ развившаяся настолько, что она казалась на видъ гораздо старше. Слишкомъ быстрый ростъ былъ причиною и необыкновенной худобы ея. Талія у нея была очень тоненькая, какъ у квартеронокъ въ Вестъ-Индіи, и такъ какъ она не носила ни корсета, ни дюжины юбокъ, то платье, плотно прилегавшее къ ея тЬлу, походило на влажную одежду статуи. Никакая мраморная статуя не могла, однако, соперничать съ нею въ красотѣ, такъ какъ она .была сама жизнь, а каждое ея двйженіе явно свидѣтельствовало о гармоніи всѣхъ частей ея тѣла, можно даже сказать— выражало собою музыку ея души. Ни у одной изъ дочерей Ніобеи не было лица съ болѣе благороднымъ очертаніемъ; цвѣтъ его, какъ и цвѣтъ ея кожи вообще, былъ нѣсколько мѣняющейся бѣлизны. Е я большіе, глубоко тем- .ные глаза какъ будто спокойно выжидали разрѣшенія за­ — 528 — данной ими загадки, между тѣмъ какъ ротъ съ тонкими, приподнятыми губами и бѣлыми, какъ мѣлъ, нѣсколько длинноватыми зубами, какъ будто говорили: «нѣтъ, ты слишкомъ глупъ и никакъ не отгадаешь». Волосы у нея были рыжіе, совсѣмъ кроваво-красные, и спадали длинными прядями на плечи, такъ что она могла завязывать ихъ ниже подбородка. Но это придавало ей такой видъ, какъ будто ей перерѣзали шею, іі изъ этого мѣста красными струями вытекаетъ кровь. Голосъ Іозефы, или рыженькой Зефхенъ, какъ называли хорошенькую племянницу гохенки, былъ не особенно благозвученъ и иногда становился глухимъ до беззвучности; но вдругъ, при взрывахъ страсти, изъ горла ея вылетали богатѣйшіе металлическіе звуки, особенно поражавшіе меня тѣмъ, что голосъ Іозефы имѣлъ такое большое сходство съ моимъ. Когда она говорила, я иногда пугался, и мнѣ казалось, что я слышу самого себя, да и пѣніе ея напоминало мнѣ тѣ сны, въ которыхъ мнѣ чудилось, что и я пою совершенно такъ же. Она знала много старыхъ народныхъ пѣсенъ и, бытьможетъ, заставила меня полюбить этого рода поэзію, какъ и вообще она безспорно имѣла самое сильное вліяніе на пробуждавшагося поэта, вслѣдствіе чего первыя мои стихотворенія, «Сновидѣнія», написанныя мною вскорѣ затѣмъ, имѣютъ мрачный и суровый колоритъ, такой же, какой легъ на эпизодъ, въ то время бросившій кровавыя тѣни на мою молодую жизнь и на мои мысли. Въ числѣ пѣсенъ, которыя пѣла Іозефа, находилась одна народная пѣсня, которой научила ее старая Циппель, не разъ напѣвавшая эту пѣсню и мнѣ, когда я былъ еще ребенкомъ, такъ что я запомнилъ изъ нея двѣ строфы, приводимыя мною здѣсь тѣмъ охотнѣе, что я не встрѣчалъ этого стихотворенія ни въ одномъ изъ существующихъ сборниковъ народныхъ пѣсенъ. Начинается она словами злого Трагига: Н е п о с л ѣ д н е й , О т и л і я , м и л ы й д р у г ъ м о й , В ѣ р о я т н о , т ы б у д е ш ь ; с к а ж и ж е , к а к о й П р е д п о ч т е ш ь т ы у д ѣ л ъ : в ы с о к о л и в и с ѣ т ь М е ж ъ д е р е в ъ , и л и п л ы т ь п о в о л н а м ъ г о л у б ы м ъ , И л и х о ч е ш ь т ы м е ч ъ о б н а ж е н н ы й л о б з а т ь , М е ч ъ , н и с п о с л а н н ы й Г о с п о д о м ъ Б о г о м ъ с а м и м ъ ? Отилія отвѣчаетъ:
 — 529 —
— 529 — М е л а в ы с о к и х т з д е р е в ъ н е х о ч у я в и с ѣ т ь , Ы о х о ч у я и п л ы т ь п о в о л н а м ъ г о л у б ы м ъ , Н ѣ т ъ , х о ч у я л и ш ь м е ч ъ о б н а ж е н н ы й л о б з а т ь , М е ч ъ , н и с п о с л а н н ы й Г о с п о д о м ъ Б о г о м ъ с а м и м ъ . Однажды, когда Зефхенъ дошла до конца этой строфы, н я подмѣтилъ овладѣвшее ею волненіе, меня такъ потрясло ея пѣніе, что я вдругъ заплакалъ, и мы оба съ рыданіемъ бросились другъ другу въ объятія, ис говорили ни слова почти часъ, и слезы до того застилали намъ глаза, что мы смотрѣли другъ на друга, какъ бы сквозь завѣсу. Я попросилъ Зефхенъ написать мнѣ эти строфы, и она это сдѣлала, но написала ихъ не чернилами, а свою кровыо; красный автографъ впослѣдствіи пропалъ у меня, но строфы неизгладимо врѣзались въ мою память. Мужъ гохенки приходился братомъ отцу Зефхенъ, который также былъ палачомъ, но такъ какъ онъ рано умеръ, то тетка взяла ребенка къ себѣ. Когда же вскорѣ затѣмъ скончался и ея мужъ, и она поселилась въ Дюссельдорфѣ, то передала дѣвочку дѣду, который тоже былъ палачомъ и проживалъ въ Вестфаліи. Здѣсь, въ «свободномъ домѣ», какъ называли обиталище палачей, Зефхенъ пробыла до четырнадцатилѣтняго возраста, когда умеръ ея дѣдъ, послѣ чего тетка снова приняла къ себѣ круглую сиротку. Вслѣдствіе того, что происхожденіе ея считалось позорнымъ, Зефхенъ съ дѣтства до дѣвическихъ лѣтъ вела уединенную жизнь и даже въ свободномъ домѣ была совсѣмъ отдѣлена отъ всякихъ общественныхъ сношеній. Этимъ объясняются ея боязнь людей, содроганіе, въ которое приводила ее, какъ цвѣтокъ «не тронь меня», всякое прикосновеніе чужой руки, таинственная мечтательность, связанная съ самымъ несговорчивымъ упрямствомъ, съ величайшею строптивостью и дикостью. Странно! даже во снѣ, какъ она однажды мнѣ призналась, она жила не съ людьми, а ей снились только звѣри. При одинокости въ домѣ палача, она могла заниматься только старыми книгами дѣда, который, хотя самъ училъ ее грамотѣ, но былъ крайне скупъ на слова. Иногда онъ со своими слугами уѣзжалъ на нѣсколько дней, и дѣвочка оставалась одна въ домѣ, который былъ выстроенъ въ очень уединенной лѣсистой мѣстности, близъ зданія уголовнаго суда. Все ея общество составляли три старухи съ сѣдыми трясущимися головами, которыя цѣлый
 день сидѣли за прялками, кашляли, ссорились между собою и пили много водки. Особенно въ зимнія ночи, когда вѣтеръ качалъ старые дубы и въ боіыітомъ пылавшемъ каминѣ слышался странный вой, бѣдной Зефхенъ становилось очень жутко въ одинокомъ домѣ, потому что въ эту нору боялись посѣщенія воровъ, только не живыхъ, а умершихъ, повѣшенныхъ, которые, сорвавшись съ-висѣлицы, стучались въ низкія окна и требовали, чтобы ихъ впустили и дали имъ немного погрѣться. Они дѣлаютъ при этомъ такія жалкія замерзшія гримасы. Прогнать ихъ молено только тогда, когда изъ желѣзной комнаты вынесешь мечъ палача и погрозишь имъ этимъ орудіемъ; тутъ они, какъ вихорь, уносятся прочь. Иногда заманиваетъ ихъ не только пламя камина, но и желаніе вновь завладѣть пальцами, которые укралъ у нихъ палачъ. Если дверь не плотно затворена, то ихъ и послѣ смерти не оставляютъ старыя воровскія привычки, и они воруютъ простыни изъ шкаповъ и съ кроватей. Одна изъ старухъ, вб-время замѣтивъ, однажды, такую покражу, побѣжала вслѣдъ за мертвымъ воромъ, въ рукѣ котораго простыня развѣвалась но вѣтру, и схвативъ ее за одинъ конецъ, успѣла отнять похищенную вещь въ ту самую минуту, когда онъ добѣжалъ до висѣлицы и хотѣлъ уже взобраться на ея перекладину. Только въ тѣ дни, когда дѣдушка готовился къ казни важнаго преступника, къ нему пріѣзжали изъ окрестностейколлеги, и тогда въ домѣ принимались варить, жарить, пировать, пить, но говорили мало, и совсѣмъ не пѣли. Пили изъ серебряныхъ кубковъ, тогда какъ въ трактирахъ палачу и даже его слугамъ, въ отличіе отъ другихъ посѣтителей, пьющихъ изъ кружекъ съ оловянными крышками, подаютъ кружки съ крышками деревянными. Во многихъ мѣстностяхъ разбиваютъ стаканъ, изъ котораго пилъ палачъ, никто не говоритъ съ нимъ, и всѣ избѣгаютъ малѣйшаго съ нимъ соприкосновенія. Этотъ позоръ лежитъ на всей его роднѣ, а потому семьи палачей роднятся между собою. Когда Зефхенъ, какъ она мнѣ разсказывала, было уже восемь лѣтъ, въ домъ дѣдушки, въ одинъ прекрасный осенній день, въ который, впрочемъ, не предстояло совершить казнь или исполнить какую-либо другую тяжелую служебную обязанность, съѣхалось необычное число гостей. Собралось болѣе дюжины, все почти очень старые люди съ сѣдыми или лысыми головами, въ самой праздничной, по
 — 530 —
 — 531 —
 совсѣмъ старофранкской одеждѣ и съ мечами подъ длинными красными плащами. Они собрались, по ихъ словамъ, -«на съѣздъ», и имъ подали за обѣдомъ все, чтб было самаго дорогого въ кухнѣ и погребѣ. Это были старѣйшіе палачи изъ самыхъ отдаленныхъ мѣстностей, они давно не видались другъ съ другомъ, безпрестанно пожимали одинъ другому руки, говорили мало, и часто съ помощью таинственныхъ знаковъ, и веселились по-своему— «moult tristem ent», какъ выразился Фруассаръ про англичанъ, пировавшихъ послѣ битвы при Пуатье. Съ наступленіемъ ночи хозяинъ выслалъ изъ дома слугъ, приказалъ старой ключницѣ взять изъ погреба три дюжины бутылокъ лучшаго рейнвейна и поставить ихъ на каменный столъ передъ большими, образовавшими на дворѣ полукругъ, дубами; на томъ же столѣ поставлены были по его приказанію желѣзные подсвѣчники для смоляныхъ факеловъ, послѣ чего и старуха, вмѣстѣ съ другими двумя вѣдьмами, также была выслана изъ дому подъ какимъ-то предлогомъ. Даже отверстіе въ собачьей канурѣ дѣдушка заткнулъ лошадиной попоною, а дворовую собаку велѣлъ посадить на цѣпь. Рыжую Зефхенъ дѣдъ оставилъ дома, онъ поручилъ ей выполоскать до-чиста большой серебряный бокалъ, на которомъ были изображены морскіе боги съ ихъ дельфинами и трубами изъ раковинъ, и поставить его на вышеупомянутый каменный столъ, но потомъ,— прибавилъ онъ съ нѣкоторымъ смущеніемъ,— немедленно уйти къ себѣ въ спальню и лечь въ постель. Нептуновъ бокалъ рыжая Зефхенъ, какъ вполнѣ послушная дѣвочка, хорошенько вымыла и поставила на каменный столъ, рядомъ съ бутылками, но въ постель не легла, а подъ вліяніемъ любопытства спряталась въ кустахъ близъ дубовъ, откуда, правда, не многое могла разслышать, но имѣла полную возможность видѣть все, что произойдетъ. Чужіе люди, съ дѣдушкою во главѣ, торжественно вошли попарно и полукругомъ усѣлись на высокихъ деревянныхъ скамьяхъ, за каменнымъ столомъ, на которомъ зажжены были смоляные факелы, бросавшіе какой-то страшный свѣтъ на ихъ серьезныя, жесткія, какъ камень, лица. Долго сидѣли они молча, или, вѣрнѣе, бормоча что-то, быть-можетъ, молитвы. Потомъ дѣдушка наполнилъ виномъ большой бокалъ, который сталъ передаваться отъ одного гостя къ другому, въ круговую; каждый, выпивъ, крѣпко пожималъ руку сосѣду. 34* — 532 — В ъ заключеніе дѣдушка произнесъ рѣчь, изъ которой Зефхенъ немного смогла разслышать и ничего не поняла, но которая, повидимому, касалась весьма грустныхъ предметовъ, потому что изъ глазъ старика катились крупныя слезы, и другіе старцы также горько плакали, чтб представляло ужасное зрѣлище, такъ какъ люди эти имѣли обыкновенно суровый видъ, напоминавшій сѣрыя каменныя фигуры передъ церковною папертью, а теперь изъ выпученныхъ окаменѣлыхъ глазъ лились слезы, и они рыдали, какъ дѣти. Луна при этомъ такъ меланхолически выглядывала изъза своей облачной завѣсы на беззвѣздномъ небѣ, что сердце подсматривавшей дѣвушки готово было разорваться отъ состраданія. Особенно тронула ее скорбь маленькаго старичка, рыдавшаго сильнѣе другихъ и вопившаго такъ громко, что она могла явственно разслышать нѣкоторыя слова. Онъ безпрестанно восклицалъ: «О, Господи! о, Господи! Слишкомъ долго уже длится несчастье; человѣческая душа не можетъ этого дольше вытерпѣть! О, Господи! Ты несправедливъ, несправедливъ!» Товарищи, повидимому, только съ большимъ трудомъ успѣли его успокоить. Наконецъ, всѣ встали съ своихъ мѣстъ, сбросили съ себя красные плащи и попарно, съ мечами йодъ мышками, направились къ дереву, позади котораго лежалъ желѣзный заступъ, послѣ чего одинъ изъ нихъ въ нѣсколько минутъ вырылъ въ землѣ глубркую яму. Тутъ къ ней подошелъ дѣдушка Зефхенъ, снявшій своего краснаго плаща, какъ другіе, и вынулъ изъ-подъ него бѣлый свертокъ, весьма узкій, но въ брабантскій аршинъ слишкомъ длиною и завернутый въ -простыню; свертокъ этотъ онъ тщательно уложилъ въ яму и съ большою поспѣшностью зарылъ ее. Бѣдная Зефхенъ не могла долѣе выдержать въ своей засадѣ; при видѣ таинственнаго погребенія, волосы у нея встали дыбомъ и бѣдное дитя въ страхѣ убѣжало въ свою спальню, закрылось одѣяломъ и уснуло. На другое утро, Зефхенъ все это казалось сновидѣніемъ, но когда она увидѣла, что земля за знакомымъ деревомъ разрыта, то убѣдилась, что это была дѣйствительность. Долго она размышляла надъ тѣмъ, что могло быть тамъ погребено: ребенокъ? звѣрь? кладъ? Но никому ни слова не сказала она о ночномъ происшествіи, а съ годами оно отодвинулось въ ея памяти на задній планъ. Только пять лѣтъ спустя, когда дѣдушка умеръ и гохенка — 533 пріѣхала, за дѣвушкою, чтобы увезти ее въ Дюссельдорфъ, она рѣшилась раскрыть свое сердце передъ теткою.. Но ту эта странная исторія не испугала и не удивила; она, напротивъ, сильно обрадовалась и сказала, что въ землѣ зарыто не дитя, и не кошка, и не сокровище, а старый дѣдушкинъ мечъ, которымъ онъ у ста бѣдныхъ грѣшниковъ отрубилъ головы. У палачей, какъ она объяснила, вошло въ обычай не держать у себя меча, которымъ совершена была смертная казнь сто разъ, а тѣмъ менѣе пользоваться имъ долѣе, потому что такой мечъ не похожъ на другіе, а пріобрѣтаетъ съ теченіемъ времени тайное самосознаніе, и въ такойгже мѣрѣ, какъ человѣкъ, нуждается, наконецъ, въ успокоеніи въ могилѣ. Притомъ, по мнѣнію многихъ, такіе мечи становятся, наконецъ, отъ усиленнаго кровопролитія жестокими и жаждутъ крови, и около полуночи ясно можно разслышать иногда, какъ оніі возятся и тревожно стучатъ въ шкапѣ, гдѣ ихт> повѣсили; нѣкоторые дѣлаются даже Злыми и коварными, совершенно какъ нашъ братъ человѣкъ, и до такой степени отуманиваютъ несчастнаго, который держитъ такой мечъ въ рукахъ, что онъ наноситъ раны своему лучшему другу. Такъ даже въ семьѣ самой гохенки одинъ братъ закололъ такимъ мечомъ другого. Гохенка призналась, однако, что съ помощью такого меча, казнившаго сто человѣкъ, можно совершать величайшія волшебства, и въ ту же ночь поспѣшила вырыть похороненный за деревомъ мечъ, который и хранила потомъ въ своей кладовой вмѣстѣ съ разными другими колдовскими принадлежностями. Разъ, когда ея не было дома, я попросилъ Зефхенъ показать мнѣ эту достопримѣчательность. Она не заставила себя упрашивать, пошла въ кладовую и тотчасъ же вернулась оттуда съ громаднымъ мечомъ, которымъ, несмотря на худобу своихъ рукъ, ирйнялась махать очень сильно, напѣвая при этомъ съ плутовски угрожающимъ видомъ: « Х о ч е ш ь т ы м е ч ъ о б н а ж е н н ы й л о б з а т ь , М е ч ъ , н и с п о с л а н н ы й Б о г о м ъ с а м и м ъ ? » Я отвѣтилъ на тотъ же мотивъ: «Не хочу я цѣловать обнаженный мечъ— хочу цѣловать рыжую Зефхенъ», и такъ какъ она, изъ боязни ранить меня страшною сталью, не могла сопротивляться, то допустила меня крѣпко обхватить ея тонкій станъ и поцѣловать въ строптивыя губы. Да, несмотря на мечъ палача, которымъ была обезглавлена уже сотня горемыкъ, и вопреки безчестію, которому подвергаетъ — 534 — всякаго прикосновеніе къ членамъ позорнаго рода ліалачей, я поцѣловалъ прекрасную дочь палача. Я поцѣловалъ ее не только по нѣжному влеченію, но и изъ презрѣнія къ старому обществу и всѣмъ его мрачнымъ предразсудкамъ, и въ эту минуту загорѣлось во мнѣ первое пламя тѣхъ двухъ страстей, которымъ была посвящена вся моя послѣдующая жизнь: любовь къ прекраснымъ женщинамъ и любовь къ французской революціи, къ тому furor francese новаго времени, которымъ былъ охваченъ и я въ борьбѣ съ средневѣковыми ландскнехтами. Не стану описывать подробнѣе мою любовь къ Іозефѣ. Сознаюсь, однако, въ томъ, что она была тольк^прелюдіей, предшествовавшей великимъ трагедіямъ болѣе зрѣлаго періода моей жизни. Такъ Ромео прежде, чѣмъ встрѣтить свою Юлію, влюбленъ въ Розалинду. В ъ любви тоже существуетъ, какъ въ римско-католической религіи, временное чистилище, въ которомъ, прежде чѣмъ войти въ дѣйствительный вѣчный адъ, надо пріучить себя къ поджариванію. Адъ? Позволительно ли упоминать о любви на ряду съ этимъ безобразіемъ? Ну, коли хотите, я сравню ее и съ небомъ. Къ сожалѣнію, въ любви никогда не разберешь, гдѣ начинается ея самое близкое сходство съ раемъ или адомъ, точно такъ же,' какъ не знаешь, съ кѣмъ ты тутъ или тамъ встрѣтился— съ чортомъ ли, который замаскировался ангеломъ, или съ ангеломъ, который замаскировался чортомъ. Откровенно сказать, какая страшная болѣзнь— любовь къ женщинѣ! Тутъ, какъ, къ сожалѣнію, мы видѣли, не помогаетъ никакая прививка болѣзни. Очень свѣдущіе и опытные врачи совѣтуютъ въ этомъ случаѣ перемѣнить мѣсто жительства и думаютъ, что съ удаленіемъ отъ чаровницы разрушаются и чары; Принципъ гомеопатіи, по которому отъ женщины излѣчиваетъ насъ женщина, можетъ-быть, самый доказанный опытомъ. Во всякомъ случаѣ, дорогой читатель, ты замѣтилъ, что прививка любви, которую моя мать попыталась сдѣлать въ дѣтствѣ, не увѣнчалась успѣхомъ. Было предопредѣлено, что великимъ недугомъ— оспою сердца, я буду страдать сильнѣе, чѣмъ всѣ другіе смертные, .и въ моемъ сердцѣ такое множество дурно залѣченныхъ слѣдовъ, что оно похоже на гипсовую маску Мирабо, или на фасадъ Palais Mazarin послѣ славныхъ іюльскихъ дней, или даже па репутацію величайшей трагической актрисы.
 — 535 —
Но неужели нѣтъ никакихъ лѣкарствъ отъ ужасной болѣзни? Недавно одинъ психологъ высказалъ мнѣніе, что ее можно одолѣть, если при самомъ началѣ возникновенія употребить нѣсколько надлежащихъ средствъ. Но этотъ рецептъ напоминаетъ одинъ старый нѣмецкій молитвенникъ, въ которомъ напечатаны молитвы на всѣ несчастные случаи, какіе могутъ угрожать человѣку, и между прочимъ, длинная, въ нѣсколько страницъ, молитва, которую долженъ прочитать кровельщикъ, какъ только онъ ощутитъ головокруженіе и увидитъ себя въ опасности немедленно слетѣть съ крыши. Точно такъ же смѣшно совѣтовать заболѣвшему любовью бѣжать отъ своей красавицы и искать себѣ выздоровленія въ одиночествѣ, на груди природы. Ахъ, на этой зеленой груди онъ найдетъ только скуку, и мы совѣтовали бы ему, напротивъ, если въ немъ не погасла всякая энергія, искать на совсѣмъ иной и очень бѣлой груди если не спокойствія, то цѣлительнаго безпокойства, ибо самое дѣйствительное противоядіе противъ женщинъ— женщины; правда, это значило бы изгонять Сатану Вельзевуломъ, да кромѣ того, въ такихъ случаяхъ лѣкарство еще пагубнѣе болѣзни. Но это все-таки шансъ на выздоровленіе, и въ печальныхъ любовныхъ неудачахъ перемѣна возлюбленной есть, конечно, лучшее, чт0 можно посовѣтовать, и мой отецъ могъ бы и здѣсь съ полнымъ основаніемъ сказать: теперь надо почать новый боченокъ. Да, возвратимся къ моему милому отцу, которому, конечно, сострадательная бабья душа донесла о моихъ учащенныхъ визитахъ къ гохенкѣ и моей склонности къ рыжей Зефхенъ.
Но эти доносы имѣли только тотъ результатъ, что дали моему отцу поводъ проявить свою прелестную вѣжливость. Скоро послѣ того Зефхенъ разсказала мнѣ, что на прогулкѣ встрѣтился съ нею одинъ очень важный и напудренный господинъ, въ сопровожденіи другого, и когда этотъ послѣдній шепнулъ ему нѣсколько словъ, тотъ ласково посмотрѣлъ на нее и, проходя мимо нея, снялъ шляпу и поклонился. Когда она болѣе подробно описала поклонившагося господина, я узналъ въ немъ моего милаго, добраго отца. Не съ такимъ же снисхожденіемъ отнесся онъ ко мнѣ, когда ему сообщили о нѣкоторыхъ моихъ насмѣшкахъ надъ религіею. Меня обвинили въ отрицаніи Бога, и по этому случаю мой отецъ обратился ко мнѣ съ рѣчью, конечно, самою длинною, какую онъ когда-либо произносилъ и ко­ — 536 торая гласила такъ: «Любезный сынъ! Твоя мать посылаетъ тебя къ ректору Шальмейеру слушать лекціи философіи. Это ея дѣло. Я съ своей стороны не люблю философіи, ибо она не что иное, какъ суевѣріе, а я купецъ, и моя голова нужна мнѣ для моихъ дѣлъ. Ты можешь быть философомъ, сколько тебѣ угодно, но, пожалуйста, не высказывай твоихъ мыслей публично, ибо ты повредилъ бы моимъ дѣламъ, если бы мои кліенты узнали, что у меня есть сынъ, который не'вѣритъ въ Бога; особенно евреи перестали бы покупать у меня вельветинъ, а они честные люди, платятъ исправно и тоже имѣютъ основаніе держаться своей религіи. Л твой отецъ, и такимъ образомъ старше тебя, а слѣдовательно и опытнѣе; поэтому ты долженъ мнѣ вѣрить на слово, когда я позволяю себѣ сказать тебѣ, что атеизмъ большой грѣхъ».