Книга польского христианского теолога Юлиана Гжесика
Возвращение. История евреев в свете ветхо– и новозаветных пророчествГжесик Юлиан
https://history.wikireading.ru/340301
Автор книги, чья юность прошла в оккупированной фашистской Германией Польше, собственными глазами видел злодеяния нацистов по отношению к евреям, и его мысль тщетно искала ответ на вопрос о природе мирового зла до тех пор, пока свои вопросы он не обратил непосредственно к Создателю мира.
пятница, 27 марта 2020 г.
Руппин, Артур (1876-). ... Евреи нашего времени , 1917
... Евреи нашего времени / А. Руппин; Авториз. пер. Х.И. Гринберга. - Москва : Сафрут, 1917
https://dlib.rsl.ru/viewer/01004219938#?page=5&view=list
В 1908 г. в Палестину приехал доктор Артур Руппин со своим секре тарем Яковом Тоном, после чего в Яффе было образовано «Палес тинское сионистское
https://dlib.rsl.ru/viewer/01004219938#?page=5&view=list
В 1908 г. в Палестину приехал доктор Артур Руппин со своим секре тарем Яковом Тоном, после чего в Яффе было образовано «Палес тинское сионистское
Сказания современников о Димитрии Самозванце
I. Бер, Мартин (конец XVI-нач. XVII вв.).
II. Маржерет, Жак (XVI-XVII в.).
III. Паерле, Георг (нач. XVII в.).
IV. Ту, Жак Огюст де (1553-1617)
https://dlib.rsl.ru/viewer/01003834138#?page=5&view=list
----------------
Сказания современников о Димитрии Самозванце / [c предисл. Н. Устрялова]. - Изд. 3-е, испр. - Санкт-Петербург : в Тип. Императорской акад. наук, 1859. -
Ч. 2: Маскевич и дневники. - 1859
https://dlib.rsl.ru/viewer/01003834137#?page=14
II. Маржерет, Жак (XVI-XVII в.).
III. Паерле, Георг (нач. XVII в.).
IV. Ту, Жак Огюст де (1553-1617)
----------------
Сказания современников о Димитрии Самозванце / [c предисл. Н. Устрялова]. - Изд. 3-е, испр. - Санкт-Петербург : в Тип. Императорской акад. наук, 1859. -
Ч. 2: Маскевич и дневники. - 1859
https://dlib.rsl.ru/viewer/01003834137#?page=14
О. А. Рабинович. И. Г. Оршанский : литературно-биографические очерки
Гессен, Юлий Исидорович (1871-1939).
О. А. Рабинович. И. Г. Оршанский : литературно-биографические очерки : с портретами
1898.
(Галерея еврейских деятелей; вып. 1).
Рабинович, Осип Ааронович (1817-1869) - как журналист
Оршанский Илья Григорьевич (1848-1875) – юрист
О. А. Рабинович. И. Г. Оршанский : литературно-биографические очерки : с портретами
1898.
(Галерея еврейских деятелей; вып. 1).
Рабинович, Осип Ааронович (1817-1869) - как журналист
Оршанский Илья Григорьевич (1848-1875) – юрист
Гессен, Юлий Исидорович (1871-1939.).
Велижская драма : из истории обвинения евреев в ритуальных преступлениях /
, 1904
https://dlib.rsl.ru/viewer/01002921823#?page=7&view=list
Велижская драма : из истории обвинения евреев в ритуальных преступлениях /
, 1904
Гессен, Юлий Исидорович (1871-1939). История евреев в России : , 1914.
История евреев в России : (С ил. и карт.) / Юлий Гессен. - Санкт-Петербург : скл. изд. при Юрид. кн. скл. "Право", 1914.
https://dlib.rsl.ru/viewer/01003814932#?page=1&view=list
https://dlib.rsl.ru/viewer/01003814932#?page=1&view=list
четверг, 26 марта 2020 г.
о романе заговорили в связи со столетним юбилеем писательницы.
КНЯЗЕВА ЕЛЕНА ПЕТРОВНА
ПИСАТЕЛЬ И ВРЕМЯ В РОМАНАХ О.Д. ФОРШ 1920 – 1930-Х ГОДОВ («СОВРЕМЕННИКИ», «ВОРОН», «СУМАСШЕДШИЙ КОРАБЛЬ»)
ДИССЕРТАЦИЯ
на соискание ученой степени кандидата филологических наук
«О борьбе с формализмом и натурализмом», в рамках которой выступил Е.С. Добин с критикой книги «Город Эн» Л.И. Добычина.
О. Форш по этому поводу «выразила свое опасение, что Добычин после такой резкой критики может покончить самоубийством, так как он находится в состоянии сильного расстройства»
обстоятельства смерти Л.И. Добычина до сих пор не выяснены.
В.А. Каверин вспоминает, что он был выбран мальчиком для битья, «над ним смеялись, издевались, оскорбляли. Он покончил с собой. Ему было сорок лет»
В год выхода романа досталось от рапповцев и самой О. Форш, о чем свидетельствуют статьи А. Котляра «Безотрадное плаванье»293, Зел. Штейнмана «Курс корабля… на рифы»294, Н. Лесючевского «Или союзник, или враг»295 , Т. Трифонова «Сумасшедший корабль»296 и мн. др. Один из авторов заметил, что роман О. Форш – «книга, достойная внимательного рассмотрения» как «продуманный идейно-творческий документ, под которым подпишется всякий, пытающийся уйти от действительных задач революционной литературы…»297 . Критик обвинил автора в том, что «здесь – под прикрытием новых слов – ведется атака против реалистического искусства», «против революционной перестройки попутнической литературы».
Обвинили О. Форш и в том, что в романе сказались настроения той группы интеллигенции, которая определяет свои пути не с пролетариатом, а его «классовыми врагами».
В течение следующих десятилетий роман был предан забвенью, упоминать о нем было не принято.
Иначе и быть не могло, поскольку в «Сумасшедшем корабле» упомянуты литераторы, имена которых были вычеркнуты из истории литературы.
Среди них литературный критик А. Волынский, поэт Н. Клюев, С. Есенин, Н. Гумилев.
Е. Полонская узнала эпизод описанного в романе «живого кино», участниками которого в реальности были шестнадцатилетний сын О. Форш Дима и его ровесник Коля Чуковский, изображавшие морские волны под елисеевским ковром и дельфинов.
Кино ставилось «еженедельно в одной из гостиных под режиссерством <…> Евгения Шварца, который фигурировал в книге О. Форш как Геня Чорн»
Н. Тихонов назвал роман О. Форш интереснейшим, «написанным с большой страстью», отметив, что «писательница любила эту свою книгу, считала ее лучшей».
По его мнению, несмотря на то, что «многие характеристики для простого человека носят характер шифра», «все бывшие жильцы Дома искусств разгадали себя, были раскрыты все псевдонимы, иные из которых были прозрачны, и ничего особенного не произошло, потому что все это было известно и понятно жильцам Диска»
Жуканец – частично Шкловский, частично сын О. Форш
Некоторые прозвища разгадываются по созвучию имен и фамилий:
Копильский (Слонимский),
Фома Жанов (Всеволод Иванов),
художница Котихина (Щекотихина),
Акович (Аким Львович Волынский),
Корюс – Барбюс.
В других случаях имена героев романа спроецированы на их литературную судьбу.
Так, например, Инопланетный Гастролер, автор «Романа итогов» А. Белый, для своего времени не понятен, не всегда принят в литературной среде
Вслед за Гаэтаном в романе появляется образ другого поэта «с лицом египетского письмоводителя и глазами нильского крокодила», который попросил обитателей «Сумасшедшего корабля» что-нибудь для секции детской литературы, а ночью был арестован: «Никто не знал почему, но думали – конечно, пустяки»331 . «А назавтра, хотя улицы полны были народом, они показались пустынными. Такое безмолвие может быть только в степи в жгучий полдень, и еще когда в доме покойник и живые к нему только что вошли. На столбах был расклеен один, приведенный уже в исполнение приговор. Имя поэта там значилось. Никто никому ничего не пояснял. Не спрашивали. Не толкались. К уже стоящим недвижно подходил новый, прочитывал – чуть отойдя, оставался стоять. На проспектах, улицах, площадях возникли окаменелости. Каменный город» Н. Гумилев
«Трудности каждого дня» представлены в романе в зловещем разнообразии:
это голод, когда по пайкам выдается черный перец и лавровый лист, а на кухне жарятся конские ноги;
это когда аресты превращаются почти в будничное явление.
Это и повсеместное отношение «общества» к писателям как к людям бесполезным, не имеющим никакого «весу» (в прямом и переносном смысле), «прохвостам».
https://books.google.co.il/books?id=5TS5AAAAQBAJ&lpg=PT170&ots=5WkMH0bCEY&dq=%D0%BE%D0%BB%D1%8C%D0%B3%D0%B0%20%D1%84%D0%BE%D1%80%D1%88%20%D0%98%D0%B2%D0%B0%D0%BD%D0%BE%D0%B2&pg=PT171#v=onepage&q=%D0%BE%D0%BB%D1%8C%D0%B3%D0%B0%20%D1%84%D0%BE%D1%80%D1%88%20%D0%98%D0%B2%D0%B0%D0%BD%D0%BE%D0%B2&f=false
ПИСАТЕЛЬ И ВРЕМЯ В РОМАНАХ О.Д. ФОРШ 1920 – 1930-Х ГОДОВ («СОВРЕМЕННИКИ», «ВОРОН», «СУМАСШЕДШИЙ КОРАБЛЬ»)
ДИССЕРТАЦИЯ
на соискание ученой степени кандидата филологических наук
«О борьбе с формализмом и натурализмом», в рамках которой выступил Е.С. Добин с критикой книги «Город Эн» Л.И. Добычина.
О. Форш по этому поводу «выразила свое опасение, что Добычин после такой резкой критики может покончить самоубийством, так как он находится в состоянии сильного расстройства»
обстоятельства смерти Л.И. Добычина до сих пор не выяснены.
В.А. Каверин вспоминает, что он был выбран мальчиком для битья, «над ним смеялись, издевались, оскорбляли. Он покончил с собой. Ему было сорок лет»
В год выхода романа досталось от рапповцев и самой О. Форш, о чем свидетельствуют статьи А. Котляра «Безотрадное плаванье»293, Зел. Штейнмана «Курс корабля… на рифы»294, Н. Лесючевского «Или союзник, или враг»295 , Т. Трифонова «Сумасшедший корабль»296 и мн. др. Один из авторов заметил, что роман О. Форш – «книга, достойная внимательного рассмотрения» как «продуманный идейно-творческий документ, под которым подпишется всякий, пытающийся уйти от действительных задач революционной литературы…»297 . Критик обвинил автора в том, что «здесь – под прикрытием новых слов – ведется атака против реалистического искусства», «против революционной перестройки попутнической литературы».
Обвинили О. Форш и в том, что в романе сказались настроения той группы интеллигенции, которая определяет свои пути не с пролетариатом, а его «классовыми врагами».
В течение следующих десятилетий роман был предан забвенью, упоминать о нем было не принято.
Иначе и быть не могло, поскольку в «Сумасшедшем корабле» упомянуты литераторы, имена которых были вычеркнуты из истории литературы.
Среди них литературный критик А. Волынский, поэт Н. Клюев, С. Есенин, Н. Гумилев.
Е. Полонская узнала эпизод описанного в романе «живого кино», участниками которого в реальности были шестнадцатилетний сын О. Форш Дима и его ровесник Коля Чуковский, изображавшие морские волны под елисеевским ковром и дельфинов.
Кино ставилось «еженедельно в одной из гостиных под режиссерством <…> Евгения Шварца, который фигурировал в книге О. Форш как Геня Чорн»
Н. Тихонов назвал роман О. Форш интереснейшим, «написанным с большой страстью», отметив, что «писательница любила эту свою книгу, считала ее лучшей».
По его мнению, несмотря на то, что «многие характеристики для простого человека носят характер шифра», «все бывшие жильцы Дома искусств разгадали себя, были раскрыты все псевдонимы, иные из которых были прозрачны, и ничего особенного не произошло, потому что все это было известно и понятно жильцам Диска»
Жуканец – частично Шкловский, частично сын О. Форш
Некоторые прозвища разгадываются по созвучию имен и фамилий:
Копильский (Слонимский),
Фома Жанов (Всеволод Иванов),
художница Котихина (Щекотихина),
Акович (Аким Львович Волынский),
Корюс – Барбюс.
В других случаях имена героев романа спроецированы на их литературную судьбу.
Так, например, Инопланетный Гастролер, автор «Романа итогов» А. Белый, для своего времени не понятен, не всегда принят в литературной среде
Вслед за Гаэтаном в романе появляется образ другого поэта «с лицом египетского письмоводителя и глазами нильского крокодила», который попросил обитателей «Сумасшедшего корабля» что-нибудь для секции детской литературы, а ночью был арестован: «Никто не знал почему, но думали – конечно, пустяки»331 . «А назавтра, хотя улицы полны были народом, они показались пустынными. Такое безмолвие может быть только в степи в жгучий полдень, и еще когда в доме покойник и живые к нему только что вошли. На столбах был расклеен один, приведенный уже в исполнение приговор. Имя поэта там значилось. Никто никому ничего не пояснял. Не спрашивали. Не толкались. К уже стоящим недвижно подходил новый, прочитывал – чуть отойдя, оставался стоять. На проспектах, улицах, площадях возникли окаменелости. Каменный город» Н. Гумилев
«Трудности каждого дня» представлены в романе в зловещем разнообразии:
это голод, когда по пайкам выдается черный перец и лавровый лист, а на кухне жарятся конские ноги;
это когда аресты превращаются почти в будничное явление.
Это и повсеместное отношение «общества» к писателям как к людям бесполезным, не имеющим никакого «весу» (в прямом и переносном смысле), «прохвостам».
https://books.google.co.il/books?id=5TS5AAAAQBAJ&lpg=PT170&ots=5WkMH0bCEY&dq=%D0%BE%D0%BB%D1%8C%D0%B3%D0%B0%20%D1%84%D0%BE%D1%80%D1%88%20%D0%98%D0%B2%D0%B0%D0%BD%D0%BE%D0%B2&pg=PT171#v=onepage&q=%D0%BE%D0%BB%D1%8C%D0%B3%D0%B0%20%D1%84%D0%BE%D1%80%D1%88%20%D0%98%D0%B2%D0%B0%D0%BD%D0%BE%D0%B2&f=false
Сумасшедший корабль. автор Форш Ольга Дмитриевна 1873 — 1961
Роман «Сумасшедший Корабль» был написан Ольгой Форш в 1930
Замысел романа «Сумасшедший корабль» (далее: СК), предположительно, мог возникнуть в интервале 1923 – 1928 гг. :
между годом закрытия ДИСК´а и датой, зафиксированной в дневниковой записи К. Чуковского от 14 мая 1928 г. :
«Форш хочет написать хронику «Дома Искусств» «Ледяной Корабль »
Первым подходом О.Форш к созданию образов писателейсовременников, населявших ДИСК, стал написанный по свежим впечатлениям от жизни в «Доме Искусств» рассказ «Без сигары» (1924).
В этом произведении уже был заложен комплекс мотивов, получивших развитие в СК.
Герой рассказа (поэт Клест) «жил в общежитии с коридорной системой, где в номерах развелись сплошь прозаики и поэты» .
Образ этого общежития практически идентичен образу ДИСК`а с его причудливой сетью коридоров и геометрически неправильными помещениями.
ЧИСТОБАЕВ АЛЕКСАНДР ВАЛЕРЬЕВИЧ
ТВОРЧЕСТВО О. ФОРШ 1910–1930-Х ГГ. В КОНТЕКСТЕ РУССКОЙ КУЛЬТУРЫ НАЧАЛА XX В.
Диссертация
Очевидно, что к концу 1920-х г. О. Форш ясно осознала разрушительность большевистской власти.
писательница признавалась коллеге по Вольфиле: «Если большевистская Россия есть ад, то Дом искусств – ад в аду. Столько взаимного подсиживания, столько тщеславия, столько честолюбия, готовности предать людей, чтобы самому заслужить чин или орден, было там, что человеческому уму невозможно даже представить»
Во время своего путешествия в 1927 г. О. Форш посетила М. Горького на Капри. Воспоминанием об этом может быть «итальянский след» в СК. Тем не менее, главным толчком для создания романа был факт реального проживания О. Форш в «Доме Искусств».
Сам автор романа и его Alter-ego (прозаик Долива)
Взгляды автора выражены в речах филолога Сохатого, в образе прозаика Доливы.
юноша-фавн Вова (Лев Лунц) и Геня Чорн (Евгений Шварц)
М. Шагинян выведена в «Сумасшедшем корабле» в образе глухой писательницы Ариосты.
Вторая часть романа (шестая – девятая волны) посвящена крупным фигурам Серебряного века – А. Блоку, Ф. Сологубу, А. Белому, М. Горькому и Н. Клюеву. В произведении им соответствуют вымышленные герои – Гаэтан, Старик-поэт, Инопланетный Гастролѐр, Еруслан и Микула.
Восьмая волна посвящена размышлениям Сохатого относительно проблемы гибели русского интеллигента на примере разбора «Романа итогов». Именно так герой назвал роман А. Белого «Петербург».
фигура учителя Сохатого (прототип этого героя – Е. Замятин)
Название романа, с одной стороны, является парафразой названия одноимѐнной картины И. Босха (1490) «Корабль дураков» – ѐмкий символ, возникший ещѐ в Средние века
деление романа на «волны». Их количество доходит до девяти. Как известно, «девятый вал» - самая сильная волна на море во время шторма. Отметим, что именно на «девятой волне» «Дом искусств» прекращает своѐ существование. «Сумасшедший корабль» - это символ старой культуры, которая «падает» с «девятым валом революции». Кроме того, «9» – это особое число. Согласно теории пифагорейцев, оно «называется числом человека, из-за девяти месяцев его эмбрионального развития.
В основе романа – жизнь петроградского Дома искусств (Диска), созданного в 1919 году по инициативе Чуковского и при ближайшем участии Горького, где жили и работали писатели и художники – Александр Блок (Гаэтан), Андрей Белый (Инопланетный Гастролер), Евгений Замятин (Сохатый), Михаил Слонимский (Копильский)... Имена легко разгадываются, истории жизни почти подлинны, но главное – Форш удалось описать судьбу Художника во время Революции.
Дмитрий Быков
она курила Сафо за Сафо
канифасовые чехлы с умчавшихся диванов
В редкие минуты, когда несогласный собеседник успевал вставить в водопад эрудиции Аковича свое мнение (Акович — Аким Волынский)
Замысел романа «Сумасшедший корабль» (далее: СК), предположительно, мог возникнуть в интервале 1923 – 1928 гг. :
между годом закрытия ДИСК´а и датой, зафиксированной в дневниковой записи К. Чуковского от 14 мая 1928 г. :
«Форш хочет написать хронику «Дома Искусств» «Ледяной Корабль »
Первым подходом О.Форш к созданию образов писателейсовременников, населявших ДИСК, стал написанный по свежим впечатлениям от жизни в «Доме Искусств» рассказ «Без сигары» (1924).
В этом произведении уже был заложен комплекс мотивов, получивших развитие в СК.
Герой рассказа (поэт Клест) «жил в общежитии с коридорной системой, где в номерах развелись сплошь прозаики и поэты» .
Образ этого общежития практически идентичен образу ДИСК`а с его причудливой сетью коридоров и геометрически неправильными помещениями.
ЧИСТОБАЕВ АЛЕКСАНДР ВАЛЕРЬЕВИЧ
ТВОРЧЕСТВО О. ФОРШ 1910–1930-Х ГГ. В КОНТЕКСТЕ РУССКОЙ КУЛЬТУРЫ НАЧАЛА XX В.
Диссертация
Очевидно, что к концу 1920-х г. О. Форш ясно осознала разрушительность большевистской власти.
писательница признавалась коллеге по Вольфиле: «Если большевистская Россия есть ад, то Дом искусств – ад в аду. Столько взаимного подсиживания, столько тщеславия, столько честолюбия, готовности предать людей, чтобы самому заслужить чин или орден, было там, что человеческому уму невозможно даже представить»
Во время своего путешествия в 1927 г. О. Форш посетила М. Горького на Капри. Воспоминанием об этом может быть «итальянский след» в СК. Тем не менее, главным толчком для создания романа был факт реального проживания О. Форш в «Доме Искусств».
Сам автор романа и его Alter-ego (прозаик Долива)
Взгляды автора выражены в речах филолога Сохатого, в образе прозаика Доливы.
юноша-фавн Вова (Лев Лунц) и Геня Чорн (Евгений Шварц)
М. Шагинян выведена в «Сумасшедшем корабле» в образе глухой писательницы Ариосты.
Вторая часть романа (шестая – девятая волны) посвящена крупным фигурам Серебряного века – А. Блоку, Ф. Сологубу, А. Белому, М. Горькому и Н. Клюеву. В произведении им соответствуют вымышленные герои – Гаэтан, Старик-поэт, Инопланетный Гастролѐр, Еруслан и Микула.
Восьмая волна посвящена размышлениям Сохатого относительно проблемы гибели русского интеллигента на примере разбора «Романа итогов». Именно так герой назвал роман А. Белого «Петербург».
фигура учителя Сохатого (прототип этого героя – Е. Замятин)
Название романа, с одной стороны, является парафразой названия одноимѐнной картины И. Босха (1490) «Корабль дураков» – ѐмкий символ, возникший ещѐ в Средние века
деление романа на «волны». Их количество доходит до девяти. Как известно, «девятый вал» - самая сильная волна на море во время шторма. Отметим, что именно на «девятой волне» «Дом искусств» прекращает своѐ существование. «Сумасшедший корабль» - это символ старой культуры, которая «падает» с «девятым валом революции». Кроме того, «9» – это особое число. Согласно теории пифагорейцев, оно «называется числом человека, из-за девяти месяцев его эмбрионального развития.
В основе романа – жизнь петроградского Дома искусств (Диска), созданного в 1919 году по инициативе Чуковского и при ближайшем участии Горького, где жили и работали писатели и художники – Александр Блок (Гаэтан), Андрей Белый (Инопланетный Гастролер), Евгений Замятин (Сохатый), Михаил Слонимский (Копильский)... Имена легко разгадываются, истории жизни почти подлинны, но главное – Форш удалось описать судьбу Художника во время Революции.
Дмитрий Быков
получить удовольствие от чтения «Сумасшедшего Корабля» можно, понятия не имея, чтоудачно стукнулся черепом о панель и умер.
Черномор — Михаил Гершензон,
а Акович — Аким Волынский.
Книга ведь не про то, это не биографический справочник — хотя «Корабль» являет собою эталонный роман «с ключом»,
и именно от форшевских кличек ведут свое происхождение
Королевич, Синеглазый и Командор
в катаевском «Алмазном моем венце».
Сама Форш, как вы наверняка знаете, — Долива. мало кто догадается, что Олькин — Нельдихен, потому что вряд ли кто из неспециалистов помнит Сергея Нельдихена (1891–1942) Касталия — если называть ее по имени обители художников в утопии Гессе «Игра в бисер» Блок, выведенный у Форш под именем Гаэтана.
она курила Сафо за Сафо
канифасовые чехлы с умчавшихся диванов
В редкие минуты, когда несогласный собеседник успевал вставить в водопад эрудиции Аковича свое мнение (Акович — Аким Волынский)
среда, 25 марта 2020 г.
Автор: Ноам Хомский Язык и мышление. Перевод с английского Б.Ю. Городецкого М.: Изд. МГУ, 1972
Автор: Ноам Хомский Язык и мышление. Перевод с английского Б.Ю. Городецкого М.: Изд. МГУ, 1972
Хомский заключает:
человеческая языковая способность укоренена в биологии.
Язык — это орган человеческого тела, суперкомпьютер, который вшит в нашу черепную коробку.
Хомский заключает:
человеческая языковая способность укоренена в биологии.
Язык — это орган человеческого тела, суперкомпьютер, который вшит в нашу черепную коробку.
понедельник, 23 марта 2020 г.
Петли для пуговиц спицами
Вязание. Все документы https://vjazem.ru/petli-dlya-pugovits-spitsami/
Роспуск старого изделия и подготовка пряжи к вязаниюТаблица расхода пряжи; термины ручного вязанияКак вязать двухцветные узорыКак вязать плотные узоры ч.2.Как вязать плотные узоры ч.1.Как вязать ажурные узорыКак связать: детскую безрукавку; куртку для подросткаКак связать: мужской пуловер с рукавами погон; топКак связать: шаль; блузку с широкими рукавами; пальтоКак связать: жилет и шапочку; жакет с кокеткойКак связать: шапочку-шлем; шапочку и шарф; жилет из мохераКак связать: куртку; мужской пуловерКак связать: голубой пуловер; короткую куртку; розовую шальКак связать жакет с цельновязаными рукавами и др.Урок 34: как вязать носкиУрок 33: как вязать перчаткиУрок 32: как связать варежкиУрок 31: как связать шапочкуУрок 30: как вязать орнаменты; схемы для вязания орнаментовУрок 29: вышивка на трикотажном полотнеУрок 28: отделка трикотажа крючкомУрок 27: техника вязания крючком; как вязать игрушкиУрок 26: особенности и основы вязания крючкомУрок 25: реглан, вывязанный от горловиныУрок 24: вывязывание линий регланаУрок 23: выкройка-основа регланаУрок 22: как связать воротник «хомут» и капюшонУрок 21: как вязать воротники: английский, «апаш», отложнойУрок 20: цельновязаные воротникиУрок 19: как связать воротник свитераУрок 18: как связать V-образный вырез горловиныУрок 17: планка «под горлышко»Урок 16: влажная обработка трикотажных деталейУрок 15: как вязать карманыУрок 14: петли для пуговицУрок 13: вывязывание пройм, горловины и плеч передаУрок 12: вывязывание переда до проймУрок 11: как вязать втачной рукавУрок 10: вывязывание пройм, плеч и горловины спинкиУрок 9: с чего начинать вязаниеУрок 8: выкройка вязаной одеждыУрок 7.2: практические советы по выбору фасонаУрок 7.1: снятие мерок; особенности телосложенияУрок 6: трикотажные швы и способы их выполненияУрок 5: прибавление и убавление петельУрок 4.3: узоры из бугорковУрок 4.2: узоры из жгутов, обхватывающих петельУрок 4.1: жгуты; обхватывающие петлиУрок 3.3: узоры со снятыми петлямиУрок 3.2: ажурные (кружевные) узорыУрок 3.1: накиды; снятые петлиУрок 2.2: узоры из лицевых и изнаночных петельУрок 2.1: изнаночные петли; скрещенные петлиУрок 1.2: набор петель начального ряда; лицевые петлиУрок 1.1: набор петель начального ряда; лицевые петлиКак смотать пряжу в клубки; как выбрать спицыКак выбрать пряжу; меланжированная пряжаДля любителей вязать
Большая энциклопедия рукоделия By Мария Ануфриева
https://books.google.co.il/books?id=w7DvBwAAQBAJ&lpg=PA619&dq=%D0%B2%D1%8B%D0%B2%D1%8F%D0%B7%D1%8B%D0%B2%D0%B0%D0%BD%D0%B8%D0%B5%20%D0%BF%D0%B5%D1%82%D0%B5%D0%BB%D1%8C%20%D0%B4%D0%BB%D1%8F%20%D0%BF%D1%83%D0%B3%D0%BE%D0%B2%D0%B8%D1%86%20%D1%80%D0%B0%D0%B7%D0%BC%D0%B5%D1%80&pg=PA616#v=onepage&q=%D0%B2%D1%8B%D0%B2%D1%8F%D0%B7%D1%8B%D0%B2%D0%B0%D0%BD%D0%B8%D0%B5%20%D0%BF%D0%B5%D1%82%D0%B5%D0%BB%D1%8C%20%D0%B4%D0%BB%D1%8F%20%D0%BF%D1%83%D0%B3%D0%BE%D0%B2%D0%B8%D1%86%20%D1%80%D0%B0%D0%B7%D0%BC%D0%B5%D1%80&f=false
воскресенье, 22 марта 2020 г.
Питер Акройд - Ньютон: Биография Peter Ackroyd
Исаак Ньютон. Биография. — М.: КоЛибри, Азбука-Аттикус, 2011. — 256 с. — ISBN 978-5-389-01754-2.
Newton (third book in the 'Brief Lives' series) — 2007
Isaac Newton (1642-1727), the English genius
https://audiobook-mp3.com/audio-9887-isaak-njuton
Isaac Newton (1642-1727), the English genius
Поддерживая Ария, Ньютон объявил, что священники и епископы церкви в своем поклонении Христу занимаются идолопоклонством.
https://audiobook-mp3.com/audio-9887-isaak-njuton
каталог 70 пророков
Ньютон составил хронологию не только прошлого, но и будущего. Она стала продолжением его работы над пророчествами, и она так же пестрит формулами и всевозможными правилами интерпретации. В 1944 году окончатся «тяготы евреев» (он «ошибся» на один год), а в 2370-м наступит мирное тысячелетие.
четверг, 19 марта 2020 г.
Дети мои | Автор книги - Гузель Яхина
Онлайн книга - Дети мои | Автор книги - Гузель Яхина
Cтраница 101
Онлайн книга - Как организовали "внезапное" нападение 22 июня 1941. Заговор Сталина. Причины и следствия | Автор книги - Борис Шапталов
Демонтаж сталинского наследия начался сразу после смерти вождя.
Вот краткая хроника этих действий.
17 марта 1953 года Берия, занявший пост министра внутренних дел, санкционировал арест бывшего заместителя министра госбезопасности Рюмина, сфабриковавшего «дело врачей».
3 апреля 1953 года политбюро постановило освободить всех арестованных по «делу врачей» (37 человек) и привлечь к ответственности работников МГБ СССР «особо изощрявшихся в фабрикации этого провокационного дела».
Также 3 апреля за убийство актера и общественного деятеля Михоэлса был санкционирован арест министра госбезопасности Белорусской ССР Цанавы.
4 апреля приказом по МВД запрещено применение к арестованным «мер физического воздействия». Приказано также упразднить в Лефортовской и Внутренней (на Лубянке) тюрьмах помещения для пыток и уничтожить «все орудия, посредством которых осуществлялись пытки».
17 апреля Берия представил в ЦК записку с просьбой прекратить дело арестованных «за вредительскую деятельность» работников Главного артиллерийского управления Советской армии во главе с маршалом Яковлевым. Созданная Берией следственная группа приступила к пересмотру ряда особо важных политических афер – «дела авиаторов» (1946), «дела Еврейского антифашистского комитета» (1948–1952), «заговора в МГБ» (1951), «дела артиллеристов» (1952), «мингрельского дела» (1951–1952), «дела врачей» (1951–1953).
Уже к июню 1953 года почти все арестованные были признаны невиновными, а сами дела – сфальсифицированными.
9 мая политбюро постановило реабилитировать адмиралов Алафузова, Степанова, Галлера (посмертно), осужденных за «пособничество иностранной разведке». В тот же день было принято решение не принимать больше во внимание анонимки «как документы, заслуживающие доверие, чем широко пользуются клеветники».
9 мая по предложению Берии Президиум ЦК КПСС принимает постановление, запрещающее впредь оформлять портретами советских вождей колонны демонстрантов, здания и другие постройки в дни государственных праздников.
Это постановление будет отменено сразу же после ареста Берии.
Портреты были свидетельством принадлежности к клану «вождей», и они ревниво относились к «иконостасу».
13 июля 1953 года постановлением ЦК была реабилитирована группа генералов и адмиралов в количестве 54 человек. Указом Президиума Верховного Совета СССР от 1 сентября 1953 года упразднено Особое совещание при МВД СССР, созданное 5 ноября 1934 года для ускоренного внесудебного рассмотрения уголовных дел, подпадавших под 58-ю статью УК РСФСР («контрреволюционная деятельность»). 16 марта 1953 года председатель Совета министров СССР Маленков призывает западные державы к поиску путей мирного разрешения спорных вопросов. 27 июля 1953 года подписано перемирие, положившее конец военным действиям в Корее. Была признана ошибочным характеристика режима в Югославии как фашистского. В августе 1953 года на сессии Верховного Совета СССР объявили о снижении налогов с крестьян.
Был разработан оригинальный, так называемый «альбомный порядок» арестов.
Начальство НКВД на местах составляет справку на репрессированных («альбом») и направляет их в Москву.
В Москве рассматривать «альбомы» было поручено нескольким начальникам отделов Центрального аппарата.
Ими также занимались Сталин и Молотов. Но они не могли справиться с огромным объемом работы.
«Между отправкой «альбома» в Москву и получением его назад проходило несколько месяцев.
Летом 1938 года в Центре скопилось «альбомов» более чем на 100 тысяч человек.
С мест сыпались жалобы на перегруженность вследствие этого тюрем.
Поэтому 15 сентября 1938 года политбюро приняло решение отменить «альбомный порядок» осуждения и создать в каждом регионе специально для вынесения приговоров Особые тройки.
В тройки входили: местный партийный руководитель, прокурор, начальник НКВД.
Решения троек приводились в исполнение немедленно.
«За два неполных месяца Особые тройки рассмотрели дела – по всем «национальным линиям» – почти на 108 тысяч человек, из которых освободили 137 человек»
Cтраница 101
скоро дела по национальной линии стали рассматриваться не в единичном порядке, а в “альбомном”. Документация по отдельным обвиняемым, включая предлагаемый местным руководством НКВД и прокуратурой приговор, сшивалась в толстые “альбомы” и высылались в Москву, на рассмотрение наркому Ежову и прокурору СССР Вышинскому, – те для ускорения утверждали приговоры также поальбомно, то есть оптом. Никто – ни сам вождь, ни Ежов – не отдавал распоряжения о переходе к “альбомному” принципу в немецкой операции: система сделала это сама, в порядке инициативы снизу.
Онлайн книга - Как организовали "внезапное" нападение 22 июня 1941. Заговор Сталина. Причины и следствия | Автор книги - Борис Шапталов
Демонтаж сталинского наследия начался сразу после смерти вождя.
Вот краткая хроника этих действий.
17 марта 1953 года Берия, занявший пост министра внутренних дел, санкционировал арест бывшего заместителя министра госбезопасности Рюмина, сфабриковавшего «дело врачей».
3 апреля 1953 года политбюро постановило освободить всех арестованных по «делу врачей» (37 человек) и привлечь к ответственности работников МГБ СССР «особо изощрявшихся в фабрикации этого провокационного дела».
Также 3 апреля за убийство актера и общественного деятеля Михоэлса был санкционирован арест министра госбезопасности Белорусской ССР Цанавы.
4 апреля приказом по МВД запрещено применение к арестованным «мер физического воздействия». Приказано также упразднить в Лефортовской и Внутренней (на Лубянке) тюрьмах помещения для пыток и уничтожить «все орудия, посредством которых осуществлялись пытки».
17 апреля Берия представил в ЦК записку с просьбой прекратить дело арестованных «за вредительскую деятельность» работников Главного артиллерийского управления Советской армии во главе с маршалом Яковлевым. Созданная Берией следственная группа приступила к пересмотру ряда особо важных политических афер – «дела авиаторов» (1946), «дела Еврейского антифашистского комитета» (1948–1952), «заговора в МГБ» (1951), «дела артиллеристов» (1952), «мингрельского дела» (1951–1952), «дела врачей» (1951–1953).
Уже к июню 1953 года почти все арестованные были признаны невиновными, а сами дела – сфальсифицированными.
9 мая политбюро постановило реабилитировать адмиралов Алафузова, Степанова, Галлера (посмертно), осужденных за «пособничество иностранной разведке». В тот же день было принято решение не принимать больше во внимание анонимки «как документы, заслуживающие доверие, чем широко пользуются клеветники».
9 мая по предложению Берии Президиум ЦК КПСС принимает постановление, запрещающее впредь оформлять портретами советских вождей колонны демонстрантов, здания и другие постройки в дни государственных праздников.
Это постановление будет отменено сразу же после ареста Берии.
Портреты были свидетельством принадлежности к клану «вождей», и они ревниво относились к «иконостасу».
13 июля 1953 года постановлением ЦК была реабилитирована группа генералов и адмиралов в количестве 54 человек. Указом Президиума Верховного Совета СССР от 1 сентября 1953 года упразднено Особое совещание при МВД СССР, созданное 5 ноября 1934 года для ускоренного внесудебного рассмотрения уголовных дел, подпадавших под 58-ю статью УК РСФСР («контрреволюционная деятельность»). 16 марта 1953 года председатель Совета министров СССР Маленков призывает западные державы к поиску путей мирного разрешения спорных вопросов. 27 июля 1953 года подписано перемирие, положившее конец военным действиям в Корее. Была признана ошибочным характеристика режима в Югославии как фашистского. В августе 1953 года на сессии Верховного Совета СССР объявили о снижении налогов с крестьян.
Часть вторая http://loveread.ec/read_book.php?id=52751&p=57
Следствия
Расстрелы как диалектическая проблема
Расстрелы как диалектическая проблема
Был разработан оригинальный, так называемый «альбомный порядок» арестов.
Начальство НКВД на местах составляет справку на репрессированных («альбом») и направляет их в Москву.
В Москве рассматривать «альбомы» было поручено нескольким начальникам отделов Центрального аппарата.
Ими также занимались Сталин и Молотов. Но они не могли справиться с огромным объемом работы.
«Между отправкой «альбома» в Москву и получением его назад проходило несколько месяцев.
Летом 1938 года в Центре скопилось «альбомов» более чем на 100 тысяч человек.
С мест сыпались жалобы на перегруженность вследствие этого тюрем.
Поэтому 15 сентября 1938 года политбюро приняло решение отменить «альбомный порядок» осуждения и создать в каждом регионе специально для вынесения приговоров Особые тройки.
В тройки входили: местный партийный руководитель, прокурор, начальник НКВД.
Решения троек приводились в исполнение немедленно.
«За два неполных месяца Особые тройки рассмотрели дела – по всем «национальным линиям» – почти на 108 тысяч человек, из которых освободили 137 человек»
воскресенье, 15 марта 2020 г.
ВТОРАЯ КНИГА
Часть тринадцатая
ПРОТИВ ДОМА С ФИГУРАМИ
нелюбовь почти как убийство
Часть тринадцатая
ПРОТИВ ДОМА С ФИГУРАМИ
2
К группе читавших подошел исхудалый, давно не мывшийся и оттого казавшийся смуглым человек одичалого вида с котомкой за плечами и палкой. В сильно отросших его волосах еще не было седины, а темнорусая борода, которою он оброс, стала седеть.
Это был доктор Юрий Андреевич Живаго. Шубу, наверное, давно сняли с него дорогою, или он сбыл ее в обмен на пищу. Он был в вымененных короткорукавых обносках с чужого плеча, не гревших его.
В мешке у него оставалась недоеденная краюшка хлеба, поданная в последней пройденной подгородной деревне, и кусок сала. Около часу назад он вошел в город со стороны железной дороги, и ему понадобился целый час, чтобы добрести от городской заставы до этого перекрестка, так он был измучен ходьбою последних дней и слаб. Он часто останавливался и еле сдерживался, чтобы не упасть на землю и не целовать каменьев города, которого он больше не чаял когда-нибудь увидеть, и виду которого радовался, как живому существу.
Когда Юрий Андреевич приближался к городу на своем последнем переходе и час или два тому назад шел по нему, безмерно увеличившаяся его слабость казалась ему признаком грозящего близкого заболевания и пугала его.
Безумное возбуждение и необузданная суетливость сменили его предшествующий упадок сил. Это оживление было более верным симптомом начинающейся болезни, чем недавняя слабость.
какое унизительное, уничтожающее наказание нелюбовьКогда Юрий Андреевич приближался к городу на своем последнем переходе и час или два тому назад шел по нему, безмерно увеличившаяся его слабость казалась ему признаком грозящего близкого заболевания и пугала его.
Безумное возбуждение и необузданная суетливость сменили его предшествующий упадок сил. Это оживление было более верным симптомом начинающейся болезни, чем недавняя слабость.
нелюбовь почти как убийство
суббота, 14 марта 2020 г.
ВТОРАЯ КНИГА
ЧАСТЬ девятая.
ВАРЫКИНО
1
Зимою, когда времени стало больше, Юрий Андреевич стал вести разного рода записи.
2
Несколько позднее доктор записал:
Лариса Федоровна
ЧАСТЬ девятая.
ВАРЫКИНО
1
Зимою, когда времени стало больше, Юрий Андреевич стал вести разного рода записи.
2
Несколько позднее доктор записал:
Без конца перечитываем «Войну и мир», «Евгения Онегина» и все поэмы, читаем в русском переводе «Красное и Черное» Стендаля, «Повесть о двух городах» Диккенса и коротенькие рассказы Клейста».
Лариса Федоровна
Или когда начались преследования и избиения евреев.
Кстати.
Если мы городские жители и люди умственного труда, половина наших знакомых из их числа.
И в такие погромные полосы, когда начинаются эти ужасы и мерзости, помимо возмущения, стыда и жалости, нас преследует ощущение тягостной двойственности, что наше сочувствие наполовину головное, с неискренним неприятным осадком.
Люди, когда-то освободившие человечество от ига идолопоклонства и теперь в таком множестве посвятившие себя освобождению его от социального зла, бессильны освободиться от самих себя, от верности отжившему допотопному наименованию, потерявшему значение, не могут подняться над собою и бесследно раствориться среди остальных, религиозные основы которых они сами заложили и которые были бы им так близки, если бы они их лучше знали.
Наверное, гонения и преследования обязывают к этой бесполезной и гибельной позе, к этой стыдливой, приносящей одни бедствия, самоотверженной обособленности, но есть в этом и внутреннее одряхление, историческая многовековая усталость.
Я не люблю их иронического самоподбадривания, будничной бедности понятий, несмелого воображения. Это раздражает, как разговоры стариков о старости и больных о болезни.
четверг, 12 марта 2020 г.
С вокзала по соседству ветер приносил плаксивые пересвистывания маневрировавших вдали паровозов.
...воздух дымился снегом...
Разносилось их карканье, раскатистое, как треск древесного сука.
Миша Гордон, одиннадцатилетний мальчик с задумчивым лицом и большими черными глазами.
Он не мог понять положения, при котором, если ты хуже других, ты не можешь приложить усилий, чтобы исправиться и стать лучше.
Что значит быть евреем? Для чего это существует?
Чем вознаграждается или оправдывается этот безоружный вызов, ничего не приносящий, кроме горя?
И делая исключение для отца и матери, Миша постепенно преисполнился презрением к взрослым, заварившим кашу, которой они не в силах расхлебать.
Он был уверен, что когда он вырастет, он все это распутает.
...воздух дымился снегом...
Разносилось их карканье, раскатистое, как треск древесного сука.
Миша Гордон, одиннадцатилетний мальчик с задумчивым лицом и большими черными глазами.
Он не мог понять положения, при котором, если ты хуже других, ты не можешь приложить усилий, чтобы исправиться и стать лучше.
Что значит быть евреем? Для чего это существует?
Чем вознаграждается или оправдывается этот безоружный вызов, ничего не приносящий, кроме горя?
И делая исключение для отца и матери, Миша постепенно преисполнился презрением к взрослым, заварившим кашу, которой они не в силах расхлебать.
Он был уверен, что когда он вырастет, он все это распутает.
вторник, 10 марта 2020 г.
суббота, 7 марта 2020 г.
четверг, 5 марта 2020 г.
Олег Радзинский "Случайные жизни"
http://www.e-reading-lib.com/book.php?book=1067324
Олег Радзинский "Случайные жизни"
Москва 70-х годов – золотой поры советского застоя – жила удивительно богатой и насыщенной жизнью. e-reading.club
Учили нас прекрасно, и учиться было интересно. Лекции по развитию русского языка читал профессор Панов, высказывания которого мы считали фрондой. Ничего особо смелого Панов, конечно, не говорил, но мы – повсюду ищущие оппозиционность – интерпретировали его слова, как нам хотелось. На лекции по изменению орфоэпических норм – правил произношения – Панов среди прочего приводил примеры отвердения переднеязычных зубных звуков [д] и [т] перед мягкими губными, как, скажем, [в]. Михаил Викторович говорил тихим занудным глухим голосом, и мы ловили каждое слово: – Произносительной нормой русского языка ранее считалось мягкое произношение переднеязычных зубных перед мягкими губными, как в словах “дьверь” и “Тьверь”. В дальнейшем переднеязычные отвердели, и теперь допускается произносить “дверь” и “Тверь”. Впрочем, в слове “Тьверь”, – подумав, добавил Панов, – произошли более радикальные фонетические изменения: теперь оно произносится “Калинин”. e-reading.club
среда, 4 марта 2020 г.
Еврейка
Повесть Исаака БАБЕЛЯ, так и не увидевшая свет
Рисунки Менделя ГОРШМАНА
I.
По закону старуха просидела семь дней на полу. Она встала на восьмой день и вышла на улицу в местечке. Погода была прекрасна. Перед домом стояло каштановое дерево с уже зажегшимися свечками. На нем расплылось солнце. Когда думаешь о недавних мертвецах в прекрасный летний день — жуть берет*, бедствия кажутся беспощадными, безвыходными.
На старухе было черное шелковое старинное платье с тиснеными черными цветами и шелковым "кружевом". Она оделась так для умершего своего мужа, чтобы соседи не подумали, что он и она жалки в смерти. В этом платье старая Эстер (Эрлих) пошла на кладбище.
Цветы, брошенные на могильный холм, свернулись. Она тронула их пальцами, они стали падать и ломаться. К Эстер подбежал кладбищенский завсегдатай Алтер…
— Панихиду, мадам?
Она раскрыла сумку. Медленно посчитала деньги, несколько серебряных денег, и отдала их Алтеру, торжественно молча. От ее молчания Алтеру стало /даже как-то/ не по себе. Он ушел на кривых ногах, тихонько разговаривая сам с собой. Солнце проводило его согбенную вылинявшую спину. Женщина осталась наедине с могилой. Ветер прошел по верхушкам деревьев и /всколыхнул/ их.
— Мне очень плохо без тебя, Маркус, — сказала маленькая старуха в шелковом платье, — нельзя тебе сказать, как мне плохо!..
Она просидела у могилы до полудня, сжимая в морщинистых руках осыпавшиеся цветы. Она сжимала пальцы до боли для того, чтобы отбиться от воспоминаний. Страшно вспоминать жене перед могильным холмом о тридцати пяти годах супружества, о днях и ночах совместной жизни.
Уничтоженная борьбой с воспоминаниями, […] она вечером поплелась в шелковом платье через нищее местечко домой. На базарной площади лежали желтые лучи. Исковерканные старики и старухи продавали с лотков подсолнечное масло, увядший лук, рыбешку, ирисы для детей. У дома Эстер встретила пятнадцатилетняя дочь.
— Мама — закричала девочка особым еврейским отчаянным женским голосом. Ты не будешь нас мучить. Боря приехал…
Двигая пальцами, сын стоял в дверях — в военной форме, с орденами на груди. Сломанная старуха с /печальным лицом/ и лихорадочно /горевшими глазами/ остановилась.
— Как ты смел опоздать к постели своего отца?.. Как ты смел это ему сделать?..
Дети под руку ввели ее в комнату. Она села на скамейку, на ту самую, на которой просидела семь дней, и, глядя на сына в упор, стала терзать его рассказом о смерти отца. Рассказ этот был обстоятелен, в нем не было упущено /ничего, и главное / как звал отец умирая своего сына. Она /рассказывала, как/ стояла на коленях перед его постелью, /как/ сжимала в своих руках его руку. Отец отзывался слабым пожатием и произносил без отдыха имя своего сына. Выкатив сияющие глаза, он сначала /бормотал/ не отдыхая, произносил его имя — … Борис, /и слово это/ жужжало в помертвевшей тишине, как жужжание веретена, — потом старик задохнулся. Он перевел хрипящее дыхание и прошептал: Боречка! Глаза его выкатились и он стал исходить воем и рычанием: Боречка!.. Старуха, согревающая его руки, сказала: "Я здесь, твой сын здесь". Рука умирающего налилась силой и /энергией/. Она стала /упругой/. Он начал /снова/ кричать это слово — Боречка — голосом таким, каким у него не было во всю его жизнь, и умер с этим словом на устах.
— Как смел ты опоздать? — сказала старуха сыну, сидевшему боком у стола.
Лампы не разжигали. Приехавший сидел во тьме, обливавшей /фигуру не подвижной старухи, которая/ тяжело, гневно дышала с полу. Борис поднялся, зацепив револьвером край стола и вышел.
Полночи ходил он по еврейскому местечку, его родине… На реке дрожали чистые змеи /отражения звезд/. От избушек, стоявших на берегу, несло вонью. В синагоге, противостоявшей некогда бандам Хмельницкого, были взломаны трехсотлетние стены. Родина его кончалась. Часы столетия вызванивали конец беззащитной жизни. "Конец или возрождение?" спросил себя Борис. Сердце его так терзалось, что он не нашел в себе силы ответить на этот вопрос. Школа, где он учился, была разрушена атаманом Струком в 19 году. В доме, где жила семья Н., помещалась теперь биржа труда. Он ходил мимо развалин, мимо кривых приземистых домов. Из подворотен полз дымок нищей вони — и /Борис, глядя на убогие дома, мысленно/ прощался с ними.
Дома ждали его сестра и мать. На столе кипел нечищеный самовар и валялся кусок синей курицы. Эстер пошла к нему на слабых ногах, прижалась и заплакала. Сквозь кофту, сквозь дряблую /материнскую/ кожу он чувствовал, как билось и улетало ее сердце — и /как отзывалось/ его сердце, — потому что они были одни и те же /плоть от плоти/. И запах сотрясающейся материнской плоти был так горек, так жалок, так /им/ эрлиховским /родным/, что ему сделалось нестерпимо, невыразимо жалко /ее/ сердца. СТАРУХА ПЛАКАЛА, ТРЯСЛАСЬ У ЕГО ГРУДИ И ДВУХ ОРДЕНОВ КРАСНОГО ЗНАМЕНИ. Ордена были мокры от слез. Так началось ее выздоровление, /ее/ привычка к горю.
На старухе было черное шелковое старинное платье с тиснеными черными цветами и шелковым "кружевом". Она оделась так для умершего своего мужа, чтобы соседи не подумали, что он и она жалки в смерти. В этом платье старая Эстер (Эрлих) пошла на кладбище.
Цветы, брошенные на могильный холм, свернулись. Она тронула их пальцами, они стали падать и ломаться. К Эстер подбежал кладбищенский завсегдатай Алтер…
— Панихиду, мадам?
Она раскрыла сумку. Медленно посчитала деньги, несколько серебряных денег, и отдала их Алтеру, торжественно молча. От ее молчания Алтеру стало /даже как-то/ не по себе. Он ушел на кривых ногах, тихонько разговаривая сам с собой. Солнце проводило его согбенную вылинявшую спину. Женщина осталась наедине с могилой. Ветер прошел по верхушкам деревьев и /всколыхнул/ их.
— Мне очень плохо без тебя, Маркус, — сказала маленькая старуха в шелковом платье, — нельзя тебе сказать, как мне плохо!..
Она просидела у могилы до полудня, сжимая в морщинистых руках осыпавшиеся цветы. Она сжимала пальцы до боли для того, чтобы отбиться от воспоминаний. Страшно вспоминать жене перед могильным холмом о тридцати пяти годах супружества, о днях и ночах совместной жизни.
Уничтоженная борьбой с воспоминаниями, […] она вечером поплелась в шелковом платье через нищее местечко домой. На базарной площади лежали желтые лучи. Исковерканные старики и старухи продавали с лотков подсолнечное масло, увядший лук, рыбешку, ирисы для детей. У дома Эстер встретила пятнадцатилетняя дочь.
— Мама — закричала девочка особым еврейским отчаянным женским голосом. Ты не будешь нас мучить. Боря приехал…
Двигая пальцами, сын стоял в дверях — в военной форме, с орденами на груди. Сломанная старуха с /печальным лицом/ и лихорадочно /горевшими глазами/ остановилась.
— Как ты смел опоздать к постели своего отца?.. Как ты смел это ему сделать?..
Дети под руку ввели ее в комнату. Она села на скамейку, на ту самую, на которой просидела семь дней, и, глядя на сына в упор, стала терзать его рассказом о смерти отца. Рассказ этот был обстоятелен, в нем не было упущено /ничего, и главное / как звал отец умирая своего сына. Она /рассказывала, как/ стояла на коленях перед его постелью, /как/ сжимала в своих руках его руку. Отец отзывался слабым пожатием и произносил без отдыха имя своего сына. Выкатив сияющие глаза, он сначала /бормотал/ не отдыхая, произносил его имя — … Борис, /и слово это/ жужжало в помертвевшей тишине, как жужжание веретена, — потом старик задохнулся. Он перевел хрипящее дыхание и прошептал: Боречка! Глаза его выкатились и он стал исходить воем и рычанием: Боречка!.. Старуха, согревающая его руки, сказала: "Я здесь, твой сын здесь". Рука умирающего налилась силой и /энергией/. Она стала /упругой/. Он начал /снова/ кричать это слово — Боречка — голосом таким, каким у него не было во всю его жизнь, и умер с этим словом на устах.
— Как смел ты опоздать? — сказала старуха сыну, сидевшему боком у стола.
Лампы не разжигали. Приехавший сидел во тьме, обливавшей /фигуру не подвижной старухи, которая/ тяжело, гневно дышала с полу. Борис поднялся, зацепив револьвером край стола и вышел.
Полночи ходил он по еврейскому местечку, его родине… На реке дрожали чистые змеи /отражения звезд/. От избушек, стоявших на берегу, несло вонью. В синагоге, противостоявшей некогда бандам Хмельницкого, были взломаны трехсотлетние стены. Родина его кончалась. Часы столетия вызванивали конец беззащитной жизни. "Конец или возрождение?" спросил себя Борис. Сердце его так терзалось, что он не нашел в себе силы ответить на этот вопрос. Школа, где он учился, была разрушена атаманом Струком в 19 году. В доме, где жила семья Н., помещалась теперь биржа труда. Он ходил мимо развалин, мимо кривых приземистых домов. Из подворотен полз дымок нищей вони — и /Борис, глядя на убогие дома, мысленно/ прощался с ними.
Дома ждали его сестра и мать. На столе кипел нечищеный самовар и валялся кусок синей курицы. Эстер пошла к нему на слабых ногах, прижалась и заплакала. Сквозь кофту, сквозь дряблую /материнскую/ кожу он чувствовал, как билось и улетало ее сердце — и /как отзывалось/ его сердце, — потому что они были одни и те же /плоть от плоти/. И запах сотрясающейся материнской плоти был так горек, так жалок, так /им/ эрлиховским /родным/, что ему сделалось нестерпимо, невыразимо жалко /ее/ сердца. СТАРУХА ПЛАКАЛА, ТРЯСЛАСЬ У ЕГО ГРУДИ И ДВУХ ОРДЕНОВ КРАСНОГО ЗНАМЕНИ. Ордена были мокры от слез. Так началось ее выздоровление, /ее/ привычка к горю.
II.
Наутро пришли родственники — остатки большой и старинной семьи. В семье этой были торговцы-авантюристы и робкие поэтические революционеры времен народовольчества. Тетка Бориса — фельдшерица, учившаяся /когда-то/ на 20 р/ублей/ в месяц в Париже, /где/ слушала Жореса и де Геда**. Дядька его был неудачливым и трогательным местечковым философом. Другие дядья были торговцами хлебом, коммивояжерами, лавочниками — теперь вышибленными из жизни /какая-то/ толпа распавшихся и жалких людей, в /нелепых/ рыжих пальто и в распаренных галошах.
/Тетка/ еще рассказала Борису, как пухли ноги его отца, где образовались у него пролежни, кто бегал в аптеку за кислородом. Торговец хлебом, богатый когда-то человек, выгнанный теперь из своего дома и обвязывавший старые худые ноги солдатскими обмотками, отвел Бориса в сторону и, глядя на него мигающими глазами, /как бы/ ослепшими изнутри, рассказал (и сделал это для того, чтобы сблизиться с племянником), что он никогда не ожидал, чтобы у отца сохранилось такое чистое, гладкое тело, они смотрели, когда его обмывали, — он был строен и гладок как юноша… И /он/ подумал, что /всего отказал/ какой-то клапан где-то в сердце, /какая-то/ жила в один миллиметр… Дядька говорил это и думал, верно, что ведь и они с покойником рождены от одной матери и у него, верно, точь-в-точь такой же сердечный клапан, как у брата, умершего неделю тому назад…
На следующий день у Бориса, сначала робко, потом с содроганием давно сдерживаемого отчаяния, попросили рекомендации в профсоюз. Никого из Эрлихов из-за бывшего их положения не принимали в члены профсоюза. Жизнь их была невыразимо печальна — дома развалились и протекли, продано было все, даже платяные шкафы; на службу их не брали — плата за квартиру и воду высчитывалась с них как с людей не занимающихся трудом, кроме того они все были стары и больны ужасными болезнями — предвестниками раков и сукоти — как во всех полагающихся старых еврейских семьях.
/…/Он превозмог себя и пошел к председателю Исполкома.
Председатель Исполкома, петербургский рабочий, — казалось, ждал его всю свою жизнь для того, чтобы рассказать, как тяжела, /как/ мрачна работа Исполкома в этой бывшей проклятой, так называемой черте оседлости, как трудно воскресить эти местечки /Юго-/западного края, издыхающие на глазах /…/ и создать /здесь/ основы нового благополучия /…/
Несколько дней перед Борисом стояло кладбище его родного города и молящие глаза его дядьев, веселых когда-то, щеголеватых бывших коммивояжеров, мечтающих теперь о вступлении в профсоюз или на биржу труда.
Бабье лето сменилось осенью. Пошел слякотный местечковый дождь. Грязь с камнями катила как будто с горы. В передней было полно воды. Под скважины потолка подставили заржавленные миски и пасхальные кастрюли. Идя по передней надо было балансировать, чтобы не попасть ногой в миску.
— Едем, — сказал тогда матери Борис.
— Куда?
— В Москву, мама!
— Без нас в Москве мало евреев, что ли?
— Вздор, — сказал Борис, — нам нет дела до того, что болтают…
Сидя в своем углу в протекавшей передней, у окна, из которого видна была избитая мостовая и обвалившийся дом соседа, вот так сидя и обделяя душевной слезой и старческой страстью всех своих сестер и шуровьев, которым судьба не дала такого сына как у нее, — Эстер ждала, что рано или поздно они заговорят о Москве, и знала, что она сдастся. Но она сделала все для того, чтобы замучить себя и пропитать свою сдачу горем всей жизни.
Она сказала, что ей смертельно грустно ехать одной без него, который так мечтал о Москве, так мечтал оставить проклятые богом места и прожить остаток жизни, от которой /уже/ ничего не хочешь, кроме покоя и радости, с сыном — в этом новом мире… И вот — он лежит всю ночь в могиле, а она поедет в Москву, где, говорят, люди счастливы, веселы, бодры и полны планов и делают какие-то особенные дела. Эстер сказала, что ей тяжело оставить все их могилы — отцов и дедов, раввинов и цадиков, талмудистов, покоящихся под традиционными серыми камнями. Она их больше не увидит — и как он, ее сын, ответит перед ней, когда ей придется умирать в чужой земле, среди невообразимо чужих людей… И потом — как простит она себе — если ей в Москве будет хорошо житься?..
/Искривленные увлажнившиеся пальцы ее старческих подагрических рук дрожали, когда Эстер высказывала, как нестерпимо ей быть счастливой в это время. На желтой ее груди страшно выступали и ходили жилы. В железную крышу стучался /меленький/ дождь…/ Во второй раз, с тех пор как приехал ее сын, — маленькая старая еврейка в местечковых туфлях заплакала. Она согласилась поехать в Москву, так как больше некуда было ехать и потому, что сын ее так был похож на мужа, что ей нельзя было оставить его /…/.
/Тетка/ еще рассказала Борису, как пухли ноги его отца, где образовались у него пролежни, кто бегал в аптеку за кислородом. Торговец хлебом, богатый когда-то человек, выгнанный теперь из своего дома и обвязывавший старые худые ноги солдатскими обмотками, отвел Бориса в сторону и, глядя на него мигающими глазами, /как бы/ ослепшими изнутри, рассказал (и сделал это для того, чтобы сблизиться с племянником), что он никогда не ожидал, чтобы у отца сохранилось такое чистое, гладкое тело, они смотрели, когда его обмывали, — он был строен и гладок как юноша… И /он/ подумал, что /всего отказал/ какой-то клапан где-то в сердце, /какая-то/ жила в один миллиметр… Дядька говорил это и думал, верно, что ведь и они с покойником рождены от одной матери и у него, верно, точь-в-точь такой же сердечный клапан, как у брата, умершего неделю тому назад…
На следующий день у Бориса, сначала робко, потом с содроганием давно сдерживаемого отчаяния, попросили рекомендации в профсоюз. Никого из Эрлихов из-за бывшего их положения не принимали в члены профсоюза. Жизнь их была невыразимо печальна — дома развалились и протекли, продано было все, даже платяные шкафы; на службу их не брали — плата за квартиру и воду высчитывалась с них как с людей не занимающихся трудом, кроме того они все были стары и больны ужасными болезнями — предвестниками раков и сукоти — как во всех полагающихся старых еврейских семьях.
/…/Он превозмог себя и пошел к председателю Исполкома.
Председатель Исполкома, петербургский рабочий, — казалось, ждал его всю свою жизнь для того, чтобы рассказать, как тяжела, /как/ мрачна работа Исполкома в этой бывшей проклятой, так называемой черте оседлости, как трудно воскресить эти местечки /Юго-/западного края, издыхающие на глазах /…/ и создать /здесь/ основы нового благополучия /…/
Несколько дней перед Борисом стояло кладбище его родного города и молящие глаза его дядьев, веселых когда-то, щеголеватых бывших коммивояжеров, мечтающих теперь о вступлении в профсоюз или на биржу труда.
Бабье лето сменилось осенью. Пошел слякотный местечковый дождь. Грязь с камнями катила как будто с горы. В передней было полно воды. Под скважины потолка подставили заржавленные миски и пасхальные кастрюли. Идя по передней надо было балансировать, чтобы не попасть ногой в миску.
— Едем, — сказал тогда матери Борис.
— Куда?
— В Москву, мама!
— Без нас в Москве мало евреев, что ли?
— Вздор, — сказал Борис, — нам нет дела до того, что болтают…
Сидя в своем углу в протекавшей передней, у окна, из которого видна была избитая мостовая и обвалившийся дом соседа, вот так сидя и обделяя душевной слезой и старческой страстью всех своих сестер и шуровьев, которым судьба не дала такого сына как у нее, — Эстер ждала, что рано или поздно они заговорят о Москве, и знала, что она сдастся. Но она сделала все для того, чтобы замучить себя и пропитать свою сдачу горем всей жизни.
Она сказала, что ей смертельно грустно ехать одной без него, который так мечтал о Москве, так мечтал оставить проклятые богом места и прожить остаток жизни, от которой /уже/ ничего не хочешь, кроме покоя и радости, с сыном — в этом новом мире… И вот — он лежит всю ночь в могиле, а она поедет в Москву, где, говорят, люди счастливы, веселы, бодры и полны планов и делают какие-то особенные дела. Эстер сказала, что ей тяжело оставить все их могилы — отцов и дедов, раввинов и цадиков, талмудистов, покоящихся под традиционными серыми камнями. Она их больше не увидит — и как он, ее сын, ответит перед ней, когда ей придется умирать в чужой земле, среди невообразимо чужих людей… И потом — как простит она себе — если ей в Москве будет хорошо житься?..
/Искривленные увлажнившиеся пальцы ее старческих подагрических рук дрожали, когда Эстер высказывала, как нестерпимо ей быть счастливой в это время. На желтой ее груди страшно выступали и ходили жилы. В железную крышу стучался /меленький/ дождь…/ Во второй раз, с тех пор как приехал ее сын, — маленькая старая еврейка в местечковых туфлях заплакала. Она согласилась поехать в Москву, так как больше некуда было ехать и потому, что сын ее так был похож на мужа, что ей нельзя было оставить его /…/.
III.
Больше всего споров было из-за вещей. Мать хотела взять все с собой, Борис настаивал на том, чтобы со всем развязаться, продавать. Но продавать в Кременце было некому, жителям было не до мебели, маклаки, похожие на погребальщиков, маклаки, неведомо откуда взявшиеся, похожие на пришельцев с того света, злобные люди, давали гроши. Маклаки имели в виду крестьян. Но тут помогли родственники. Опомнившись от первых душевных движений, они стали тащить к себе — кто что мог. И так как по душе своей они были честные и не мелочные люди, то зрелище этого глухого тасканья было особенно печальным. Мать, растерявшись, /и/ покрывшись болезненным румянцем, пыталась было схватить чью-то руку, но /…/ /вдруг/ все поняла, в одно мгновенье, и всему ужаснулась — и тому, что кому-то надо воспрепятствовать в таком мучительном /деле/ — и тому, что люди, с которыми она выросла, не помня себя, уносят шкафы и простыни из ее дому. Вещи были отправлены большой скоростью. Родственники, расплатившись, увязывали тюки. Они вдруг опомнились и, сидя на тюках, /поняли/, что они остаются в Кременце и никогда его не оставят. Старуха сунула-таки в тюки пуховый топчан и корыто для выварки белья.
— Ты увидишь, — сказала она сыну, — нам понадобится все это в Москве. И потом, нельзя, чтобы от шестидесяти лет жизни не оставалось ничего, кроме пепла в душе и слез, которые текут уже тогда, когда не хочешь плакать…
У старухи, когда отправляли вещи на вокзал, снова появились пятна во впадинах щек, и глаза заблестели настойчивым слепым страстным блеском. Она металась по оборванной, загрязненной квартире, /какая-то/ сила вела трясущееся старое плечо вдоль стен, с которых свисали рваные куски обоев.
Утром, в день отъезда Эстер повела детей на кладбище. На нем под талмудическими плитами, в провалах столетних дубов были похоронены еще раввины, убитые казаками Гонты и Хмельницкого. Старуха подошла к могиле мужа, вздрогнула и выпрямилась.
— Маркус, — сказала она /рвущимся голосом/, — твой сын везет меня в Москву… Твой сын не хочет, чтобы меня положили рядом с тобой…
Она не отводила глаз с порыжевшего холма с осыпавшейся ноздреватой землей, сын и дочь крепко держали ее за руки. Старуха тихонько падала вперед, качалась, прикрывала глаза. Сухие руки ее, отданные детям, напрягались, обливались потом /и/ слабели. Глаза ее все расширялись и пылали светом. Она вырвалась, упала в шелковой кофте своей на могилу и стала биться. Все тело ее содрогалось и только рука с жадной нежностью, гладила желтую землю и шуршащие цветы.
— Твой сын, Маркус, — высокий голос оглашал еврейское кладбище, — везет меня в Москву… Попроси, Маркус, чтобы он был счастлив…
Она проводила кривыми путающими как при вязанье пальцами по земле, прикрывавшей мертвеца… но встала, когда сын дал ей руку. Борис шел по тропинке, прикрытой ветвями дубов, — и все существо его пылало и поднималось вверх от каменного давления слез на глазницу и горло. Он узнал вкус слез, которые никогда не уходят и остаются в /душе/. У ворот старуха остановилась. Она освободила свою руку, на которой пот возникал, как подземный источник, то кипящий, то мертвенно-холодный, — и помахала ею кладбищу и могиле, как будто они отплывали от нее.
— Прощай, мой друг, — сказала она тихо, не плача /и не содрогаясь/, — прощай!..
Так оставила семья Эрлихов свою родину.
— Ты увидишь, — сказала она сыну, — нам понадобится все это в Москве. И потом, нельзя, чтобы от шестидесяти лет жизни не оставалось ничего, кроме пепла в душе и слез, которые текут уже тогда, когда не хочешь плакать…
У старухи, когда отправляли вещи на вокзал, снова появились пятна во впадинах щек, и глаза заблестели настойчивым слепым страстным блеском. Она металась по оборванной, загрязненной квартире, /какая-то/ сила вела трясущееся старое плечо вдоль стен, с которых свисали рваные куски обоев.
Утром, в день отъезда Эстер повела детей на кладбище. На нем под талмудическими плитами, в провалах столетних дубов были похоронены еще раввины, убитые казаками Гонты и Хмельницкого. Старуха подошла к могиле мужа, вздрогнула и выпрямилась.
— Маркус, — сказала она /рвущимся голосом/, — твой сын везет меня в Москву… Твой сын не хочет, чтобы меня положили рядом с тобой…
Она не отводила глаз с порыжевшего холма с осыпавшейся ноздреватой землей, сын и дочь крепко держали ее за руки. Старуха тихонько падала вперед, качалась, прикрывала глаза. Сухие руки ее, отданные детям, напрягались, обливались потом /и/ слабели. Глаза ее все расширялись и пылали светом. Она вырвалась, упала в шелковой кофте своей на могилу и стала биться. Все тело ее содрогалось и только рука с жадной нежностью, гладила желтую землю и шуршащие цветы.
— Твой сын, Маркус, — высокий голос оглашал еврейское кладбище, — везет меня в Москву… Попроси, Маркус, чтобы он был счастлив…
Она проводила кривыми путающими как при вязанье пальцами по земле, прикрывавшей мертвеца… но встала, когда сын дал ей руку. Борис шел по тропинке, прикрытой ветвями дубов, — и все существо его пылало и поднималось вверх от каменного давления слез на глазницу и горло. Он узнал вкус слез, которые никогда не уходят и остаются в /душе/. У ворот старуха остановилась. Она освободила свою руку, на которой пот возникал, как подземный источник, то кипящий, то мертвенно-холодный, — и помахала ею кладбищу и могиле, как будто они отплывали от нее.
— Прощай, мой друг, — сказала она тихо, не плача /и не содрогаясь/, — прощай!..
Так оставила семья Эрлихов свою родину.
IV.
Борис повез свою семью в севастопольском экспрессе. Он взял билеты в мягкий вагон.
На станцию их вез знаменитый когда-то своим шутовством, присказками и громадными вороными лошадьми балагула Бойгин. Прежних лошадей у него уже не было, тарантас влекла гигантская грязно-белая кляча. Сам Боинги постарел, его скрючил ревматизм.
— Смотри, Бойгин, — сказала маленькой круглой его спине Эстер, когда тарантас визжа подъезжал к станции, — я вернусь в будущем году. Ты должен быть здоров к этому времени…
Холмик на спине Бойгина сделался еще острее. Белая кляча ставила в грязь подагрические несгибающиеся ноги. Бойгин обернулся и показал вывороченные кровавые веки, кривой нос и пыльные пучки волос, лезшие из-под /дождевого/ мешка.
— Навряд ли, мадам Эрлих, — и вдруг завопил: "С ярмарки /да/ с ярмарки домой…"
Мягкий вагон был переделан из былых вагонов министерства. Эстер сквозь низкие зеркальные окна в последний раз увидела сбившуюся толпу родных, рыжее пальто, солдатские обмотки, косые тальмы*** — старых сестер с большими, уже ненужными грудями, шурина Самуила, бывшего коммивояжера, со вздутым перекошенным лицом, шурина Ефима, бывшего богача, в обмотках на сухих старческих бездомных ногах. Они толкались на перроне и что-то выкрикивали, когда поезд отошел. Сестра ее, Геня, единственная бежала за поездом -…
/Он показы/вал ей Россию с такой гордостью и уверенностью, точно эта страна была им, Борисом Эрлихом, создана и ему принадлежала… Впрочем, до некоторой степени так это и было, во всем: и в международных вагонах, и в отстроенных сахарных заводах, и в восстановленных железнодорожных станциях была капля его меду, его, комиссара корпуса червонного казачества.
/В дорогу старуха опять надела свою шелковую кофту с тиснеными цветами. Когда-то она надевала ее в синагогу — на Судный день и в Новый год. Она неловко ела поданную ей котлету, ела медленными глотками, крошки падали на ее колени, она вытирала их украдкой и боязливо оглядывалась по сторонам. Боязнь и робость были в ее взгляде с тех самых пор, когда они сели в тарантас Бойгина; красное дерево, фарфор и хрусталь нового ее жилища наполняли ее еще большим страхом./
Вечером он потребовал для всех белья и с детской гордостью показывал, как открывается синий свет на ночь, и сияя открыл секрет шкафчика из красного дерева. Шкафчик этот оказался умывальником — тут же в купе. Лежа в прохладных простынях, укачиваемая маслянистым качанием рессор, Эстер вглядывалась в синюю тьму глазами, в которых не погас еще /интерес к жизни/ и, слушая дыхание сына — он вскрикивал и метался во сне — и ровное дыхание дочери, она думала: не может быть, чтобы кому-нибудь не пришлось заплатить за этот замок, залитый огнем люстр /и/ согреваемый сияющими медными трубами, /замок/, несущийся по России. Это была еврейская мысль. Она /уже/ не приходила Борису в голову.
Подъезжая к Москве, он все тревожился — получил ли Алешка Селиванов телеграмму и выехал ли на вокзал с машиной.
Алешка телеграмму получил и выехал с машиной. Машина эта была тридцатитысячный Паккард штаба ВИНА. Она увезла Эрлихов в давно приготовленные Борисом комнаты на Остоженке. Алешка даже свез кое-какую мебель на квартиру своего товарища. И там — в двух комнатах — /было/ новое неисчерпаемое для /них/ наслаждение. Не давая опомниться матери, он водил ее на кухню с газовой плитой, в ванную с газовой колонкой, показывал холодильные шкафы. Комнаты были великолепны. Они составляли часть квартиры, зани/маемой/ до революции помощником московского генерал-губернатора. И таская мать по кухням, ванным и антресолям княжеской этой квартиры, Борис, сам того не сознавая, исполнял предназначение семитической своей крови. Кладбище в /Кременце/, могила неудачливого, ничего не дождавшегося, его отца разбудили в нем ту могучую страсть семейственности, которой столько лет держался его народ. На тридцать третьем году /своей жизни/, повинуясь древним этим велениям, он ощутил себя сыном, и мужем, и братом — защитником женщин, их кормильцем, их опорой и ощутил это со страстью, с мучительным и упрямым сжатием сердца, свойственным его народу. Его мучила мысль — отец не дождался — и он хотел /за/гладить вину опоздания тем, что /вот теперь/ мать /и/ сестра перешли от отца в твердые руки и если им будет лучше в этих руках… — то /значит/ таков безжалостный ход жизни.
Борис Эрлих, студент Психоневрологического университета (Психоневрологического потому, что во всех других была процентная норма для евреев) проводил лето 17 года у своих родных в местечке. Обходя пешком окрестные буйные села, он объяснял крестьянам основы большевистского учения. Этой пропаганде мешал горбатый нос Эрлиха, мешал, но не слишком — в 17 году не до носов было.
В то же лето к бухгалтеру уездной земской управы приехал из Верхоянской ссылки сын Алеша. Отдыхая от тюрьмы, поглощая родительские настойки и вареники с вишнями — Алеша раскопал, что род Селивановых происходит от полковника Запорожской сечи Селивана. В бумагах /…/ он разыскал даже литографированный портрет своего предка в жупане с булавой, верхом на карточном коне. На портрете была выцветшая надпись на латыни — Алеша утверждал, что узнает руку Украинского канцлера при Мазепе. Романтические эти изыскания сочетались в Алеше с принадлежностью к партии социалистов-революционеров. Перед глазами его всегда стояли образы Желябова, Кибальчича, Каляева. В двадцать один год жизнь Алеши была полна. Юношескую ее страсть возмутил Эрлих, носатый студент университета со странным наименованием. Они сдружились, и Алеша сделался большевиком. О книгах и коммунистическом манифесте позаботился Эрлих. После переворота Алеша собрал своих местечковых друзей — девятнадцатилетнего еврея, механика из кино "Чары", другого еврея — кузнеца, неприкаянных нескольких унтер-офицеров и несколько ребят, вольницу из соседнего села. Он посадил их на коней и назвал отрядом, а самый отряд — повстанческим полком красных украинских казаков. Унтер-офицера сделали начальником штаба, Бориса — комиссаром. Так как в Алешкином полку дрались за правое дело и бойцы в нем жили дружно и гордо и врали невесть что — то к отряду что ни день прибывали силы, и он, /отряд,/ испытал судьбу ручейков — из которых сложилась Красная Армия. Из полка стала бригада, из бригады дивизия; дрались с бандами, с Петлюрой, с добровольцами, с поляками. При полках были уже политотделы, корп/усные/ части, трибуналы и /чрезвычайные?/ комиссии.
Во врангелевскую кампанию Алешка вступил командиром корпуса. Ему было в это время 24 года. Иностранные газеты писали о Буденном и об Алексее, что они изобрели новую тактику и стратегию кавалерийской войны. Иностранные академии стали изучать молниеносные рейды Алексея Селиванова, слушатели академии решали тактические задачи, изучая операции корпуса украинских казаков. Вместе с ними изучали собственные свои операции Селиванов и бессменный его комиссар, посланные в Академию.
В Москве они образовали вместе с бывшим киномехаником и бывшим унтер-офицером коммуну. Как и в корпусе, честь и чувство товарищества — высоко, с мучительной страстью — держал Борис Эрлих… От того ли, что раса его так долго лишена была лучшего из человеческих свойств — дружбы в поле битвы, в бою — Борис испытывал потребность, голод к дружбе и товариществу.
/И чувство это было/ так болезненно, что в этом отношении его к дружбе можно было заметить болезненную горячность. И в этой горячности и рыцарственней, и самопожертвовании было то /облагораживающее/, что делало всегда конуру Бориса клубом "красных комиссаров".
Клуб это пышно расцвет, когда к столу вместо колбасы МСПО и водки стала подаваться фаршированная рыба — в форме которой вся история проперченного этого народа. Вместо жестяного чайника появился самовар, привезенный из Кременца, и чай разливала старушечья успокоительная рука. Много лет Алексей Спиваков и бригадные командиры не видели старушки за самоваром. Эта перемена была им приятна. Как-никак — а лучше говорится о победе социализма, когда запиваешь эту надежду чаем…
Старой Эстер нашлось место в столице СССР. Старуха была кротка и боязлива, и тиха как мышь, а в фаршированной рыбе чувствовалась истинная с большим перцем страсть.
Поначалу из-за этой рыбы на /Остоженке/ сгустились тучи. /Дело в том, что/ жилица-профессорша /соседка/ сказала в кухне, что, благодарение богу, квартира совершенно провонялась. И действительно — с приездом Эрлихов душок чесноку, жареного луку /ощущался/ уже в передней…
На станцию их вез знаменитый когда-то своим шутовством, присказками и громадными вороными лошадьми балагула Бойгин. Прежних лошадей у него уже не было, тарантас влекла гигантская грязно-белая кляча. Сам Боинги постарел, его скрючил ревматизм.
— Смотри, Бойгин, — сказала маленькой круглой его спине Эстер, когда тарантас визжа подъезжал к станции, — я вернусь в будущем году. Ты должен быть здоров к этому времени…
Холмик на спине Бойгина сделался еще острее. Белая кляча ставила в грязь подагрические несгибающиеся ноги. Бойгин обернулся и показал вывороченные кровавые веки, кривой нос и пыльные пучки волос, лезшие из-под /дождевого/ мешка.
— Навряд ли, мадам Эрлих, — и вдруг завопил: "С ярмарки /да/ с ярмарки домой…"
Мягкий вагон был переделан из былых вагонов министерства. Эстер сквозь низкие зеркальные окна в последний раз увидела сбившуюся толпу родных, рыжее пальто, солдатские обмотки, косые тальмы*** — старых сестер с большими, уже ненужными грудями, шурина Самуила, бывшего коммивояжера, со вздутым перекошенным лицом, шурина Ефима, бывшего богача, в обмотках на сухих старческих бездомных ногах. Они толкались на перроне и что-то выкрикивали, когда поезд отошел. Сестра ее, Геня, единственная бежала за поездом -…
/Он показы/вал ей Россию с такой гордостью и уверенностью, точно эта страна была им, Борисом Эрлихом, создана и ему принадлежала… Впрочем, до некоторой степени так это и было, во всем: и в международных вагонах, и в отстроенных сахарных заводах, и в восстановленных железнодорожных станциях была капля его меду, его, комиссара корпуса червонного казачества.
/В дорогу старуха опять надела свою шелковую кофту с тиснеными цветами. Когда-то она надевала ее в синагогу — на Судный день и в Новый год. Она неловко ела поданную ей котлету, ела медленными глотками, крошки падали на ее колени, она вытирала их украдкой и боязливо оглядывалась по сторонам. Боязнь и робость были в ее взгляде с тех самых пор, когда они сели в тарантас Бойгина; красное дерево, фарфор и хрусталь нового ее жилища наполняли ее еще большим страхом./
Вечером он потребовал для всех белья и с детской гордостью показывал, как открывается синий свет на ночь, и сияя открыл секрет шкафчика из красного дерева. Шкафчик этот оказался умывальником — тут же в купе. Лежа в прохладных простынях, укачиваемая маслянистым качанием рессор, Эстер вглядывалась в синюю тьму глазами, в которых не погас еще /интерес к жизни/ и, слушая дыхание сына — он вскрикивал и метался во сне — и ровное дыхание дочери, она думала: не может быть, чтобы кому-нибудь не пришлось заплатить за этот замок, залитый огнем люстр /и/ согреваемый сияющими медными трубами, /замок/, несущийся по России. Это была еврейская мысль. Она /уже/ не приходила Борису в голову.
Подъезжая к Москве, он все тревожился — получил ли Алешка Селиванов телеграмму и выехал ли на вокзал с машиной.
Алешка телеграмму получил и выехал с машиной. Машина эта была тридцатитысячный Паккард штаба ВИНА. Она увезла Эрлихов в давно приготовленные Борисом комнаты на Остоженке. Алешка даже свез кое-какую мебель на квартиру своего товарища. И там — в двух комнатах — /было/ новое неисчерпаемое для /них/ наслаждение. Не давая опомниться матери, он водил ее на кухню с газовой плитой, в ванную с газовой колонкой, показывал холодильные шкафы. Комнаты были великолепны. Они составляли часть квартиры, зани/маемой/ до революции помощником московского генерал-губернатора. И таская мать по кухням, ванным и антресолям княжеской этой квартиры, Борис, сам того не сознавая, исполнял предназначение семитической своей крови. Кладбище в /Кременце/, могила неудачливого, ничего не дождавшегося, его отца разбудили в нем ту могучую страсть семейственности, которой столько лет держался его народ. На тридцать третьем году /своей жизни/, повинуясь древним этим велениям, он ощутил себя сыном, и мужем, и братом — защитником женщин, их кормильцем, их опорой и ощутил это со страстью, с мучительным и упрямым сжатием сердца, свойственным его народу. Его мучила мысль — отец не дождался — и он хотел /за/гладить вину опоздания тем, что /вот теперь/ мать /и/ сестра перешли от отца в твердые руки и если им будет лучше в этих руках… — то /значит/ таков безжалостный ход жизни.
Борис Эрлих, студент Психоневрологического университета (Психоневрологического потому, что во всех других была процентная норма для евреев) проводил лето 17 года у своих родных в местечке. Обходя пешком окрестные буйные села, он объяснял крестьянам основы большевистского учения. Этой пропаганде мешал горбатый нос Эрлиха, мешал, но не слишком — в 17 году не до носов было.
В то же лето к бухгалтеру уездной земской управы приехал из Верхоянской ссылки сын Алеша. Отдыхая от тюрьмы, поглощая родительские настойки и вареники с вишнями — Алеша раскопал, что род Селивановых происходит от полковника Запорожской сечи Селивана. В бумагах /…/ он разыскал даже литографированный портрет своего предка в жупане с булавой, верхом на карточном коне. На портрете была выцветшая надпись на латыни — Алеша утверждал, что узнает руку Украинского канцлера при Мазепе. Романтические эти изыскания сочетались в Алеше с принадлежностью к партии социалистов-революционеров. Перед глазами его всегда стояли образы Желябова, Кибальчича, Каляева. В двадцать один год жизнь Алеши была полна. Юношескую ее страсть возмутил Эрлих, носатый студент университета со странным наименованием. Они сдружились, и Алеша сделался большевиком. О книгах и коммунистическом манифесте позаботился Эрлих. После переворота Алеша собрал своих местечковых друзей — девятнадцатилетнего еврея, механика из кино "Чары", другого еврея — кузнеца, неприкаянных нескольких унтер-офицеров и несколько ребят, вольницу из соседнего села. Он посадил их на коней и назвал отрядом, а самый отряд — повстанческим полком красных украинских казаков. Унтер-офицера сделали начальником штаба, Бориса — комиссаром. Так как в Алешкином полку дрались за правое дело и бойцы в нем жили дружно и гордо и врали невесть что — то к отряду что ни день прибывали силы, и он, /отряд,/ испытал судьбу ручейков — из которых сложилась Красная Армия. Из полка стала бригада, из бригады дивизия; дрались с бандами, с Петлюрой, с добровольцами, с поляками. При полках были уже политотделы, корп/усные/ части, трибуналы и /чрезвычайные?/ комиссии.
Во врангелевскую кампанию Алешка вступил командиром корпуса. Ему было в это время 24 года. Иностранные газеты писали о Буденном и об Алексее, что они изобрели новую тактику и стратегию кавалерийской войны. Иностранные академии стали изучать молниеносные рейды Алексея Селиванова, слушатели академии решали тактические задачи, изучая операции корпуса украинских казаков. Вместе с ними изучали собственные свои операции Селиванов и бессменный его комиссар, посланные в Академию.
В Москве они образовали вместе с бывшим киномехаником и бывшим унтер-офицером коммуну. Как и в корпусе, честь и чувство товарищества — высоко, с мучительной страстью — держал Борис Эрлих… От того ли, что раса его так долго лишена была лучшего из человеческих свойств — дружбы в поле битвы, в бою — Борис испытывал потребность, голод к дружбе и товариществу.
/И чувство это было/ так болезненно, что в этом отношении его к дружбе можно было заметить болезненную горячность. И в этой горячности и рыцарственней, и самопожертвовании было то /облагораживающее/, что делало всегда конуру Бориса клубом "красных комиссаров".
Клуб это пышно расцвет, когда к столу вместо колбасы МСПО и водки стала подаваться фаршированная рыба — в форме которой вся история проперченного этого народа. Вместо жестяного чайника появился самовар, привезенный из Кременца, и чай разливала старушечья успокоительная рука. Много лет Алексей Спиваков и бригадные командиры не видели старушки за самоваром. Эта перемена была им приятна. Как-никак — а лучше говорится о победе социализма, когда запиваешь эту надежду чаем…
Старой Эстер нашлось место в столице СССР. Старуха была кротка и боязлива, и тиха как мышь, а в фаршированной рыбе чувствовалась истинная с большим перцем страсть.
Поначалу из-за этой рыбы на /Остоженке/ сгустились тучи. /Дело в том, что/ жилица-профессорша /соседка/ сказала в кухне, что, благодарение богу, квартира совершенно провонялась. И действительно — с приездом Эрлихов душок чесноку, жареного луку /ощущался/ уже в передней…
/На этом рукопись повести И.Бабеля "Еврейка" обрывается. К работе над этой вещью Бабель, очевидно, больше никогда не возвращался./
Подписаться на:
Сообщения (Atom)