Вильгельм Штибер, знаменитый мастер шпионажа
К числу разведывательных «подвигов» Штибера можно отнести ещё одну
провокацию — «раскрытие» им так называемого «немецко-французского
заговора в Париже», целью которого было скомпрометировать созданный
Марксом и Энгельсом «Союз коммунистов».
Когда судебное следствие не
нашло никаких улик против «Союза коммунистов», Штибер, действуя по
заданию прусского правительства и прибегнув к помощи грубо подделанных
фальшивок, инспирировал судебный процесс, вошедший в историю как
«Кёльнский процесс коммунистов». В результате энергичной
разоблачительной деятельности Маркса и Энгельса судебная комедия с
треском провалилась.
вторник, 20 августа 2013 г.
Жоли, Морис
Жоли, Морис
Мори́с Жоли́ (фр. Maurice Joly; 22 сентября 1829, Лон-ле-Сонье, — 14 июля 1878, Париж) — французский адвокат, публицист и сатирик, известный как автор политического памфлета, который, как подтверждают сравнения текстов, был положен впоследствии в основу «Протоколов сионских мудрецов»[1].
понедельник, 19 августа 2013 г.
– К примеру, Ариадна Скрябина.
http://www.litmir.net/br/?b=168806&p=25
– К примеру, Ариадна Скрябина.
– Это родственница композитора?
– Его дочь.
– Никогда не слышала.
– А в России о ней никто не слышал.
*********************************************************
Живущий в США писатель Александр Яблонский – бывший петербуржец, музыкант, педагог, музыковед. Автор книги «Сны» (2008) и романа «Абраша» (2011, лонг-лист премии «НОС»).
– К примеру, Ариадна Скрябина.
– Это родственница композитора?
– Его дочь.
– Никогда не слышала.
– А в России о ней никто не слышал.
*********************************************************
Живущий в США писатель Александр Яблонский – бывший петербуржец, музыкант, педагог, музыковед. Автор книги «Сны» (2008) и романа «Абраша» (2011, лонг-лист премии «НОС»).
Уникальная ситуация в истории Империи:
Уникальная ситуация в истории Империи: до торжества христианства только
иудаизм был официально признан единственно свободной религией наряду с
культом Императора – Юпитера.
Квинтилий Вар распял в момент две тысячи евреев
сирийский наместник, к примеру, Квинтилий Вар распял в момент две тысячи
евреев во время беспорядков, возникших после смерти Ирода Великого.
Деловито, буднично, без издевательств или личной озлобленности.
http://www.litmir.net/br/?b=168806&p=21
http://www.litmir.net/br/?b=168806&p=21
Мертвечина это то, что умерло в страданиях.
Мертвечина это то, что умерло в страданиях. Непричинение боли – основа
основ Мишны и Гемары. И что самое поразительное – именно здесь, на краю
земли, в Богом забытом селении я познал и не просто познал, а столкнулся
в ежедневной практике, в быту с этим Законом – Божьим словом. Ты уж
прости меня – пишу коряво – отучился систематизированно излагать свои
хаотичные мысли. «Местные» (о «сидельцах» не говорю, это, как правило,
интеллигентные люди), понятия не имеющие о самом существовании народа,
тысячелетия назад сначала устно – из поколения в поколения –
передававшие, а затем, во времена вавилонского полона, записавшие эти
Заветы, полученные Авраамом от Господа, – эти люди, слов даже таких не
слышавшие, поступают точно так же, как поступали наши прародители в
песках Синая четыре тысячи лет тому назад.
Точный чистый удар идеально отточенного ножа в сонную артерию и яремную вену вызывают мгновенную и безболезненную смерть и облегчают сцеживание крови.
Такой способ обеспечивает библейский завет не употреблять кровь в пищу или питье, но главное – гуманен по отношению и к братьям нашим меньшим, и к нам самим.
Точный чистый удар идеально отточенного ножа в сонную артерию и яремную вену вызывают мгновенную и безболезненную смерть и облегчают сцеживание крови.
Такой способ обеспечивает библейский завет не употреблять кровь в пищу или питье, но главное – гуманен по отношению и к братьям нашим меньшим, и к нам самим.
Один из выживших кантонистов вспоминал
Один из выживших кантонистов вспоминал – это было первое документальное
свидетельство, найденное Кокой:
«Жаловаться было некому. Командир батальона… был Бог и царь. Многих детей калечили – случайно или преднамеренно, а когда приезжал инспектор, изувеченных кантонистов – по сто – двести человек – прятали на чердаках и в конюшнях. Пьяные дядьки выбирали себе порой красивых мальчиков, развращали их и заражали сифилисом. (Что это значит, Кока понял позже.) К битью сводилось все учение солдатское. И дядьки старались. Встаешь – бьют, учишься – бьют, обедаешь – бьют, спать ложишься – бьют».
« Больных и обессилевших везли на телегах, – вспоминал другой очевидец, – возле Нижнего Новгорода я встретил целый обоз еврейских ребятишек, сваленных в кучи на телегах, вроде того, как возят в Петербург телят…»
Участи кантониста страшились более смерти ребенка: смерть скоротечна, мучения кантониста бессрочны.
«В городе Чигирине, – это вспоминал чиновник военного ведомства – привезен был мальчик лет девяти или десяти, полненький, розовый, очень красивый. Когда мать узнала, что он принят, то опрометью побежала к реке и бросилась в прорубь».
Всё делали обезумевшие от горя родители: женили десяти – одиннадцатилетних мальчиков на сверстницах – не помогало, выкалывали один глаз – это могло спасти, отрубали палец: « В местечке появился какой-то еврей, – вспоминал очевидец, – и за сравнительно небольшое вознаграждение брался отрубать большой палец правой руки… Была лютая зима, и мою руку положили в корыто с ледяной водой. Через некоторое время рука была настолько заморожена, что я перестал ее чувствовать. Ловким ударом ножа мой палец почти безболезненно отделили от руки, и подобную операцию провели над ста с лишком мальчиками…» Очевидцу тогда было шесть лет.
За членовредительство кагал должен был «расплачиваться» штрафниками – по два мальчика за одного провинившегося.
… Постоянный ужас вошел в каждую семью «черты оседлости» после 26 августа 1827 года, когда Николай I подписал указ: «Повелеваем обратить евреев к отправлению рекрутской повинности в натуре».
Кантонисты существовали с 1805 года, и жизнь их с жесточайшей муштрой и полнейшим бесправием была хуже любой каторги – во всяком случае, на каторге смерть не косила так беспощадно, как в кантонистских школах: «кантонисты тают, как свечи», – жаловался граф Аракчеев. В кантонисты записывали детей солдат, раскольников, цыган и детей польских повстанцев; евреи же, которые не могли совмещать все жесточайшие правила культа и традиций с военной службой, наравне с купцами и мещанами, выплачивали рекрутский налог.
27-й год стал роковым: стали брать еврейских мальчиков
как отмечал Лесков, часто 7–8-летних мальчиков записывали, как 12-летних, и лета приводимого определялись «наружным видом, который может быть обманчив, или так называемыми “присяжными разысканиями”, которые всегда были еще обманчивее ». Часто этих или украденных хапперами мальчиков зачисляли в рекруты за счет детей из богатых семей. Коррупция, кумовство, произвол старшин кагалов и стоявших над ними становых приставов были неотъемлемой частью нравов николаевской России. За время правления Николая Первого в школы кантонистов было набрано более 70 тысяч детей от восьми до двенадцати лет.
Между 1827 и 1914 годами в русской армии служило около 2 миллионов евреев.
Время, проведенное в школе кантонистов, то есть с 8 до 18 лет в срок действительной службы не засчитывалось. Выжившие кантонисты в 18 лет переводились в рядовые русской армии, где служили 25 лет. Эти, так называемые «Николаевские солдаты» отличались суровым нравом и физической силой в повседневной жизни, особой стойкостью, отчаянной храбростью во время военных действий, прежде всего во время Крымской или Балканской кампаний.
Русский хирург Н.И. Пирогов отмечал невероятную терпеливость и мужество солдат-евреев, раненных во время Крымской кампании.
Из 70 тысяч евреев в армии николаевского периода (50 тысяч – из кантонистов) перешло в христианство 25 тысяч (из преобладающего гражданского населения крестилось всего 5 тысяч). Принуждение к «перемене вероисповедания» было краеугольным камнем армейской реформы Николая.
Причем большая часть выкрестов по окончании службы возвращалась «в лоно иудаизма», несмотря на жестокие наказания, следовавшие за «отпадение от Православия» (правда, уже не сжигали, как при Анне Иоанновне, а «только» сажали в крепость). Какую же силу духа имели эти десятки тысяч маленьких жидочков, не сломленных, замордованных, но не отступивших от веры отцов! Вот это было за пределами понимания, представления, фантазии. Что двигало ими, что давало поистине нечеловеческие силы этим детям, часто 8–12 лет? – Природное упорство, тысячелетиями выработанный инстинкт выживания нации, всепобеждающая ненависть к мучителям? Или, может, во сне и наяву преследовали их лица матерей, бежавших
« Ефрейтор хватает за голову, быстро окунает в воду раз десять – пятнадцать подряд: мальчик захлебывается, мечется, старается вырваться из рук, а ему кричат: «Крестись – освобожу!» Подавали щи на свином сале. «Жид, отчего щей не ешь?» – кричит ефрейтор. «Не могу, пахнет свининой». «А, так ты таков! Стань-ка на колени перед иконой». И держали полтора часа подряд на коленях, а потом давали пятнадцать – двадцать розог по голому телу…
« Баня» была страшней:
«Нас пригнали из Кронштадта целую партию, загнали в тесную комнату, начали бить без всякой милости. Потом нас загоняли в жарко натопленную баню, поддавали пару и с розгами стояли над нами, принуждая креститься, так что после этого никто не мог выдержать… Густой пар повалил из каменки, застилая все перед глазами. Пот лил ручьем, тело мое горело, я буквально задыхался и потому бросился вниз. Но этот случай был предусмотрен. У последней скамьи выстроились рядовые с пучками розог в руках и зорко следили за нами. Чуть кто попытается сбежать вниз или просто скатывается кубарем, его начинают сечь до тех пор, пока он, окровавленный, с воплем бросится назад на верхний полок, избегая этих страшных розог, резавших распаренное тело как бритва… Кругом пар, крики, вопли, стоны, экзекуция, кровь льется, голые дети скатываются вниз головами, а внизу секут без пощады. Это был ад кромешный. Только и слышишь охрипшие крики: «Поддавай, поддавай, жарь, жарь их больше! Что, согласны, собачьи дети?».
Невыносимая тяжесть принуждения усугублялась еще и тем, что льготы при крещении и все последующие привилегии были значительны и весьма соблазнительны, и каждый мальчик знал, что свое «слово царь держит»: при крещении прекращались издевательства, новообращенный получал 25 рублей, а это была большая сумма – за 3–4 рубля можно было купить хорошую корову, кантонисту-христианину полагалось улучшенное питание, после пяти лет «карантина» карьера еврея в армии была успешной, нередки были случаи, когда выкресты получали личное дворянство…
И – всё равно – только 25 тысяч из 70-ти…
«Жаловаться было некому. Командир батальона… был Бог и царь. Многих детей калечили – случайно или преднамеренно, а когда приезжал инспектор, изувеченных кантонистов – по сто – двести человек – прятали на чердаках и в конюшнях. Пьяные дядьки выбирали себе порой красивых мальчиков, развращали их и заражали сифилисом. (Что это значит, Кока понял позже.) К битью сводилось все учение солдатское. И дядьки старались. Встаешь – бьют, учишься – бьют, обедаешь – бьют, спать ложишься – бьют».
« Больных и обессилевших везли на телегах, – вспоминал другой очевидец, – возле Нижнего Новгорода я встретил целый обоз еврейских ребятишек, сваленных в кучи на телегах, вроде того, как возят в Петербург телят…»
Участи кантониста страшились более смерти ребенка: смерть скоротечна, мучения кантониста бессрочны.
«В городе Чигирине, – это вспоминал чиновник военного ведомства – привезен был мальчик лет девяти или десяти, полненький, розовый, очень красивый. Когда мать узнала, что он принят, то опрометью побежала к реке и бросилась в прорубь».
Всё делали обезумевшие от горя родители: женили десяти – одиннадцатилетних мальчиков на сверстницах – не помогало, выкалывали один глаз – это могло спасти, отрубали палец: « В местечке появился какой-то еврей, – вспоминал очевидец, – и за сравнительно небольшое вознаграждение брался отрубать большой палец правой руки… Была лютая зима, и мою руку положили в корыто с ледяной водой. Через некоторое время рука была настолько заморожена, что я перестал ее чувствовать. Ловким ударом ножа мой палец почти безболезненно отделили от руки, и подобную операцию провели над ста с лишком мальчиками…» Очевидцу тогда было шесть лет.
За членовредительство кагал должен был «расплачиваться» штрафниками – по два мальчика за одного провинившегося.
… Постоянный ужас вошел в каждую семью «черты оседлости» после 26 августа 1827 года, когда Николай I подписал указ: «Повелеваем обратить евреев к отправлению рекрутской повинности в натуре».
Кантонисты существовали с 1805 года, и жизнь их с жесточайшей муштрой и полнейшим бесправием была хуже любой каторги – во всяком случае, на каторге смерть не косила так беспощадно, как в кантонистских школах: «кантонисты тают, как свечи», – жаловался граф Аракчеев. В кантонисты записывали детей солдат, раскольников, цыган и детей польских повстанцев; евреи же, которые не могли совмещать все жесточайшие правила культа и традиций с военной службой, наравне с купцами и мещанами, выплачивали рекрутский налог.
27-й год стал роковым: стали брать еврейских мальчиков
до 12 лет (чтобы не сумели пройти в 13 лет бар-мицву),
причем квота была втрое большей, нежели у христиан – 10 рекрутов с
тысячи мужчин ежегодно, против 7-ми с тысячи раз в два года.
Во время
Крымской войны набор среди евреев проводился дважды в год, и брали по 30
рекрутов с одной тысячи лиц мужского пола.
В рекруты сдавали,
прежде всего, самых беззащитных, слабых, маленьких: детей вдов – в обход
закона об «единственных сыновьях», – сирот, детей бедняков;как отмечал Лесков, часто 7–8-летних мальчиков записывали, как 12-летних, и лета приводимого определялись «наружным видом, который может быть обманчив, или так называемыми “присяжными разысканиями”, которые всегда были еще обманчивее ». Часто этих или украденных хапперами мальчиков зачисляли в рекруты за счет детей из богатых семей. Коррупция, кумовство, произвол старшин кагалов и стоявших над ними становых приставов были неотъемлемой частью нравов николаевской России. За время правления Николая Первого в школы кантонистов было набрано более 70 тысяч детей от восьми до двенадцати лет.
Между 1827 и 1914 годами в русской армии служило около 2 миллионов евреев.
Время, проведенное в школе кантонистов, то есть с 8 до 18 лет в срок действительной службы не засчитывалось. Выжившие кантонисты в 18 лет переводились в рядовые русской армии, где служили 25 лет. Эти, так называемые «Николаевские солдаты» отличались суровым нравом и физической силой в повседневной жизни, особой стойкостью, отчаянной храбростью во время военных действий, прежде всего во время Крымской или Балканской кампаний.
Русский хирург Н.И. Пирогов отмечал невероятную терпеливость и мужество солдат-евреев, раненных во время Крымской кампании.
Из 70 тысяч евреев в армии николаевского периода (50 тысяч – из кантонистов) перешло в христианство 25 тысяч (из преобладающего гражданского населения крестилось всего 5 тысяч). Принуждение к «перемене вероисповедания» было краеугольным камнем армейской реформы Николая.
Причем большая часть выкрестов по окончании службы возвращалась «в лоно иудаизма», несмотря на жестокие наказания, следовавшие за «отпадение от Православия» (правда, уже не сжигали, как при Анне Иоанновне, а «только» сажали в крепость). Какую же силу духа имели эти десятки тысяч маленьких жидочков, не сломленных, замордованных, но не отступивших от веры отцов! Вот это было за пределами понимания, представления, фантазии. Что двигало ими, что давало поистине нечеловеческие силы этим детям, часто 8–12 лет? – Природное упорство, тысячелетиями выработанный инстинкт выживания нации, всепобеждающая ненависть к мучителям? Или, может, во сне и наяву преследовали их лица матерей, бежавших
за телегами, падающих в грязь, снег, поднимавшихся,
цепляясь за колеса, и опять бежавших многие километры со словами:
«Сохрани веру свою», «Помни имя свое», «Сохрани веру», «Помни имя свое»…
…
За отказ перейти в христианство детей окунали до обмороков, потери
слуха в ледяную воду, секли вымоченными в соленой воде розгами :« Ефрейтор хватает за голову, быстро окунает в воду раз десять – пятнадцать подряд: мальчик захлебывается, мечется, старается вырваться из рук, а ему кричат: «Крестись – освобожу!» Подавали щи на свином сале. «Жид, отчего щей не ешь?» – кричит ефрейтор. «Не могу, пахнет свининой». «А, так ты таков! Стань-ка на колени перед иконой». И держали полтора часа подряд на коленях, а потом давали пятнадцать – двадцать розог по голому телу…
« Баня» была страшней:
«Нас пригнали из Кронштадта целую партию, загнали в тесную комнату, начали бить без всякой милости. Потом нас загоняли в жарко натопленную баню, поддавали пару и с розгами стояли над нами, принуждая креститься, так что после этого никто не мог выдержать… Густой пар повалил из каменки, застилая все перед глазами. Пот лил ручьем, тело мое горело, я буквально задыхался и потому бросился вниз. Но этот случай был предусмотрен. У последней скамьи выстроились рядовые с пучками розог в руках и зорко следили за нами. Чуть кто попытается сбежать вниз или просто скатывается кубарем, его начинают сечь до тех пор, пока он, окровавленный, с воплем бросится назад на верхний полок, избегая этих страшных розог, резавших распаренное тело как бритва… Кругом пар, крики, вопли, стоны, экзекуция, кровь льется, голые дети скатываются вниз головами, а внизу секут без пощады. Это был ад кромешный. Только и слышишь охрипшие крики: «Поддавай, поддавай, жарь, жарь их больше! Что, согласны, собачьи дети?».
Невыносимая тяжесть принуждения усугублялась еще и тем, что льготы при крещении и все последующие привилегии были значительны и весьма соблазнительны, и каждый мальчик знал, что свое «слово царь держит»: при крещении прекращались издевательства, новообращенный получал 25 рублей, а это была большая сумма – за 3–4 рубля можно было купить хорошую корову, кантонисту-христианину полагалось улучшенное питание, после пяти лет «карантина» карьера еврея в армии была успешной, нередки были случаи, когда выкресты получали личное дворянство…
И – всё равно – только 25 тысяч из 70-ти…
– А Великая Иудейская война!
http://m.litfile.net/read/488375/435000-436000?page=43
– А Великая Иудейская война!
– Так уж и Великая!?
– Великая, Великая.
Мы плохо представляем, что такое эта Иудейская война.
Для сравнения: армия Александра Македонского насчитывала чуть более 30 тысяч воинов, и с этой армией он завоевал полмира и основал огромную Империю.
Юлию Цезарю понадобилось 25 тысяч воинов для завоевания Галлии и Британии.
Ганнибал имел 50-тысячное войско, с которым он перешел Альпы, чтобы воевать Рим.
Теперь сравните: у Тита же было более 80 тысяч отборного воинства, с которым он осадил Иерусалим.
70 тысяч пехоты, 10 тысяч кавалерии, тысяча осадных орудий, плюс вспомогательные,инженерно-строительные части и пр. А противостояли ему около 23 тысяч иудеев: 10 тысяч воинов под командованием Шимона бен Гиоры, 6 тысяч под командованием Иоханана Гисхальского, 5 тысяч идуменян и две с половинной тысячи зелотов. И долго не решался Тит – при таком-то превосходстве сил – штурмовать крепость, а когда пошел на штурм, потерпел поражение: две недели осадные орудия долбили стены, пробив пролом, пошли в рукопашную и две недели – две недели, вдумайтесь, шла эта рукопашная битва – мясорубка, в результате которой евреи вытеснили из города гордых своей непобедимостью римлян. Только установив абсолютную блокаду, лишив противника пищи и воды и продержав эту блокаду год – целый год, четвертый год страшной войны, держались защитники Иерусалима, – и, главное, воспользовавшись внутренней кровавой распрей между зелотами и фарисеями, а затем между тремя ветвями внутри самих зелотов – «ревнителей», – только тогда смогли войска Тита взять штурмом этот полувымерший от голода город. Естественно, что после четырех лет унизительных поражений, издевательств евреев над римскими штандартами с орлами, победители «отыгрались». Как писал Тацит, римляне превращают в пустыню отвоеванные земли и называют это умиротворением. Тит «умиротворил» Иерусалим, бросая в огонь младенцев, насилуя женщин, швыряя со стен священнослужителей и зелотов, загубив остальных после триумфального шествия в Риме – скормив на арене львам, сбрасывая с Тарпейской скалы и т. д. Типичное умиротворение, применяемое к любому поверженному противнику. А Иудейская война – одна из самых кровопролитных войн Древнего мира. Она соотносима лишь с мировыми войнами двадцатого века, сражение же за Иерусалим – с битвой на Курской дуге. Или восстание Бар-Кохбы, когда 35-тысячная отборная армия лучшего полководца Адриана – Юлия Севера – потерпела унизительное поражение от численно уступавшего ей ополчения Бар-Кохбы. Тогда, естественно, римская машина сокрушала всё на своем пути ради достижения военной победы. И Второй Храм был разрушен Титом, и Север, может, впервые в истории применил тактику «выжженной земли», уничтожая всё на своем пути – людей – от детей до стариков и женщин, – домашний скот, постройки, посевы. Но не сломили всё же нацию. Не уничтожили уникальную цивилизацию.
– А Великая Иудейская война!
– Так уж и Великая!?
– Великая, Великая.
Мы плохо представляем, что такое эта Иудейская война.
Для сравнения: армия Александра Македонского насчитывала чуть более 30 тысяч воинов, и с этой армией он завоевал полмира и основал огромную Империю.
Юлию Цезарю понадобилось 25 тысяч воинов для завоевания Галлии и Британии.
Ганнибал имел 50-тысячное войско, с которым он перешел Альпы, чтобы воевать Рим.
Теперь сравните: у Тита же было более 80 тысяч отборного воинства, с которым он осадил Иерусалим.
70 тысяч пехоты, 10 тысяч кавалерии, тысяча осадных орудий, плюс вспомогательные,инженерно-строительные части и пр. А противостояли ему около 23 тысяч иудеев: 10 тысяч воинов под командованием Шимона бен Гиоры, 6 тысяч под командованием Иоханана Гисхальского, 5 тысяч идуменян и две с половинной тысячи зелотов. И долго не решался Тит – при таком-то превосходстве сил – штурмовать крепость, а когда пошел на штурм, потерпел поражение: две недели осадные орудия долбили стены, пробив пролом, пошли в рукопашную и две недели – две недели, вдумайтесь, шла эта рукопашная битва – мясорубка, в результате которой евреи вытеснили из города гордых своей непобедимостью римлян. Только установив абсолютную блокаду, лишив противника пищи и воды и продержав эту блокаду год – целый год, четвертый год страшной войны, держались защитники Иерусалима, – и, главное, воспользовавшись внутренней кровавой распрей между зелотами и фарисеями, а затем между тремя ветвями внутри самих зелотов – «ревнителей», – только тогда смогли войска Тита взять штурмом этот полувымерший от голода город. Естественно, что после четырех лет унизительных поражений, издевательств евреев над римскими штандартами с орлами, победители «отыгрались». Как писал Тацит, римляне превращают в пустыню отвоеванные земли и называют это умиротворением. Тит «умиротворил» Иерусалим, бросая в огонь младенцев, насилуя женщин, швыряя со стен священнослужителей и зелотов, загубив остальных после триумфального шествия в Риме – скормив на арене львам, сбрасывая с Тарпейской скалы и т. д. Типичное умиротворение, применяемое к любому поверженному противнику. А Иудейская война – одна из самых кровопролитных войн Древнего мира. Она соотносима лишь с мировыми войнами двадцатого века, сражение же за Иерусалим – с битвой на Курской дуге. Или восстание Бар-Кохбы, когда 35-тысячная отборная армия лучшего полководца Адриана – Юлия Севера – потерпела унизительное поражение от численно уступавшего ей ополчения Бар-Кохбы. Тогда, естественно, римская машина сокрушала всё на своем пути ради достижения военной победы. И Второй Храм был разрушен Титом, и Север, может, впервые в истории применил тактику «выжженной земли», уничтожая всё на своем пути – людей – от детей до стариков и женщин, – домашний скот, постройки, посевы. Но не сломили всё же нацию. Не уничтожили уникальную цивилизацию.
Нельзя убивать младенца. То есть малыша, грудь матери сосущего, то есть мясо и молоко – несовместимо.
– … не варить козленка в молоке его матери?
– Ну, это, Сергей Александрович, еще первобытные племена знали и практиковали.
– Да. Но это было на уровне обычая, а Талмуд возвел это в ранг закона.
Нельзя убивать младенца. То есть малыша, грудь матери сосущего, то есть мясо и молоко – несовместимо.
Это не только отторжение варварства и дикости, это – тот нравственный императив, если хочешь, скрепивший нацию на протяжении четырех тысячелетий. Кстати, как ты знаешь, только Талмуд запретил вызывать преждевременные роды у животного, чтобы получить от недоношенного малыша нежнейшее мясо и тончайшую кожу для деликатеса.
http://m.litfile.net/read/488375/435000-436000?page=17
– Ну, это, Сергей Александрович, еще первобытные племена знали и практиковали.
– Да. Но это было на уровне обычая, а Талмуд возвел это в ранг закона.
Нельзя убивать младенца. То есть малыша, грудь матери сосущего, то есть мясо и молоко – несовместимо.
Это не только отторжение варварства и дикости, это – тот нравственный императив, если хочешь, скрепивший нацию на протяжении четырех тысячелетий. Кстати, как ты знаешь, только Талмуд запретил вызывать преждевременные роды у животного, чтобы получить от недоношенного малыша нежнейшее мясо и тончайшую кожу для деликатеса.
http://m.litfile.net/read/488375/435000-436000?page=17
пятница, 9 августа 2013 г.
Эжен Сю последний роман, «Тайны народа»,
Что я поддерживал отношения с иезуитами — не соответствовало действительности. Но я многое узнавал о них из добротного источника.
Эжен Сю как раз тогда публиковал свой последний роман, «Тайны народа», перед самою кончиной в изгнании, возле озера Аннеси в Савойе, куда он удалился, будучи издавна связан с социалистами и возмущенно не принимая ни восхождения Луи-Наполеона к власти, ни провозглашения империи. Поскольку романы-фельетоны уже не печатались после законодательной поправки Риансе, последняя вещь Сю выходила отдельными томиками, на которые сразу кидались многочисленные цензоры, среди прочих и наши пьемонтские. Было очень трудно собрать полную коллекцию. Помню, я просто изнывал от скуки над довольно бестолковыми сагами о двух семействах, галльском и франкском, от доисторических времен до Наполеона Третьего. Злодеями были франки. Франки порабощали галлов. А галлы казались законченными социалистами уже во времена Венцингеторикса. Видно было, что Сю уже полностью превратился в маньяка, как все идеалисты.
Хотелось бы всунуть в сюжет и евреев, в честь покойного деда. Но у Сю о евреях ничего не было. С иезуитами они не сочетались. Вдобавок в оную пору в Пьемонте евреи вообще не интересовали никого.
ПЬЕМО́НТ, область на северо-западе Италии. Первое упоминание о проживании евреев на территории Пьемонта (в Турине) относится к 4 в. В конце 14 в. – начале 15 в. в Пьемонт переселилось большое число евреев, изгнанных из Франции;
в результате образовались общины в Асти (конец 14 в.), Чиери (не
позднее 1417 г.), Турине (1424 г.), Верчелли (не позднее 1446 г.),
Новаре (не позднее 1448 г.), Фоссано и Монкальво (не позднее первой
половины 15 в.), Кунео (не позднее 1452 г.), Савильяно (не позднее 1455
г.). В Асти, Фоссано и Монкальво (известных под акронимом Афам, или Апам
— по первым буквам названий этих городов на иврите) сохранился северофранцузский молитвенный ритуал (см. Литургия. Варианты литургии и их развитие).
Во второй половине 15 в. возникли общины в Алессандрии (1490), Салуццо,
Аккуи, Казале-Монферрато и ряде других населенных пунктов Пьемонта. В
середине 16 в. в области проживало несколько тысяч евреев.
В 15–18 вв. основным занятием евреев Пьемонта было кредитное дело (см. Ссуда денежная). В середине 16 в. в Пьемонте насчитывалось 55 кредитных банков, принадлежавших евреям, в 1624 г. — около 100. Евреи Пьемонта занимались торговлей, ювелирным ремеслом, а в ряде городов также производством шелковых и хлопчатобумажных тканей. В 1626–32 гг. в Чиери действовала небольшая еврейская типография (основал Иосиф бен Гершом Концио). С 1426 г. регулярно проводились конфискации книг на иврите. В 1430 г. герцог Амадей VIII Савойский, под властью которого находилась большая часть Пьемонта, издал закон, определявший юридический и экономический статус евреев. Им предписывалось носить отличительный знак и жить в особых кварталах (см. Кварталы еврейские), запрещалось строить новые синагоги и расширять старые, вступать в брачные, дружеские и деловые связи с христианами, нанимать их в качестве работников или слуг, ссужать деньги под проценты (последнее ограничение было отменено уже в 1440 г.). В 1551 г. была создана должность «протектора евреев», на которого возлагался надзор за соблюдением ограничительных законов.
В маркизате (позднее герцогстве) Монферрато, занимавшем восточную часть Пьемонта, положение евреев (живших здесь в городах Казале-Монферрато, Аккуи, Монкальво) в 15 в. – первой половине 16 в. было более благоприятным, однако после присоединения Монферрато к герцогству Мантуя (1566) и здесь было введено антиеврейское законодательство, аналогичное действовавшему в Савойе. В первой половине 17 в. община Монферрато сильно пострадала от войн и грабежей, например, из двадцати девяти еврейских кредитных банков разорились семнадцать.
В 1591 г. евреи были изгнаны из Алессандрии, принадлежавшей с 1535 г. Испании. Разрешение остаться получила лишь семья банкира Шмуэля Кохена Витале, составившая впоследствии ядро новой общины города. Остальные евреи Алессандрии переселились в другие районы Пьемонта, в частности, в город Верчелли.
В 17 в. положение евреев в Савойе (включая Пьемонт) несколько улучшилось: получив от общины шестьдесят тысяч скуди, герцог Карл Эммануил I гарантировал ей автономию судебную, защиту от насилия и некоторые экономические права; в частности, евреям разрешалось заниматься ремеслом и торговлей (с согласия «протектора евреев» и соответствующих цехов или гильдий), а также медициной (с санкции церковных властей). Ухудшение наступило в первой половине 18 в., когда Савойя (с 1720 г. — Сардинское королевство) подчинила себе весь Пьемонт. В 1723 г. евреев Пьемонта лишили права владеть недвижимостью; в 1724–32 гг. во всех городах Пьемонта, где имелись значительные общины, были созданы гетто (в Турине существовало с 1679 г.), представлявшие собой, как правило, обнесенную стенами группу жилых зданий, расположенных вокруг центральной площади (хацер), где находилась синагога. С 1729 г. евреям строго запрещалось жить и работать вне гетто, а также находиться за его пределами в ночное время. Из небольших городов, где невозможно было создать гетто, евреи изгонялись; в результате ряд общин Пьемонта прекратил свое существование.
В середине 18 в. в Пьемонте проживало около шести тысяч евреев (20% еврейского населения Италии). Все ограничительные меры против них, введенные в 1430, 1723, 1729 гг. и вновь подтвержденные сводом законов Сардинского королевства от 1770 г., оставались в силе до конца 18 века. В 1796 г. вторгшиеся в Северную Италию войска революционной Франции разрушили стены гетто в ряде городов Пьемонта; после отступления французов в некоторых местах (например, в Чиери) произошли погромы. В 1802–14 гг., когда Пьемонт входил в состав Франции, евреи пользовались всеми гражданскими правами наравне с христианами. Раввины Пьемонта участвовали в работе Синедриона французского (см. также Наполеон I). С восстановлением на престоле Савойской династии (1814) евреям вновь было предписано носить отличительный знак (отменен в 1816 г.) и жить в гетто; им запрещалось занимать должности в государственных учреждениях и муниципалитетах, работать адвокатами, нотариусами, врачами, аптекарями, строить синагоги, нанимать слуг-христиан, учиться в государственных школах. Мануфактуры, принадлежавшие евреям, были ликвидированы; недвижимость, согласно приказу, следовало продать в течение пяти лет, в противном случае она подлежала конфискации (позднее срок продажи был продлен до 1824 г.). Король обложил еврейскую общину особым налогом.
В 1830–40-х гг. некоторые евреи Пьемонта вошли в тайную революционную организацию «Молодая Италия», одной из программных целей которой было упразднение дискриминации по национальному и религиозному признакам; ячейка «Молодой Италии» в Верчелли почти целиком состояла из евреев. 29 марта 1848 г. под давлением демократических сил король Карл Альберт подписал указ о предоставлении гражданских прав всем некатоликам, в том числе евреям. Большинство населения Пьемонта восприняло этот акт с одобрением (лишь в Аккуи произошел погром), и в ряде городов Пьемонта были снесены здания старых кварталов гетто.
В 1850–60-х гг. евреи Пьемонта активно участвовали в борьбе за освобождение и объединение Италии; многие из них сражались в отрядах Гарибальди, освобождавших юг страны. В ближайшем окружении графа К. Кавура, премьер-министра Сардинского королевства в 1852–61 гг., было несколько пьемонтских евреев. Во второй половине 19 в. – начале 20 в. евреи также занимали ряд важных государственных постов в объединенной Италии: например, Дж. Оттоленги (см. Оттоленги, семья) был в 1902–1903 гг. военным министром.
В первые десятилетия после эмансипации в ряде городов Пьемонта были построены новые синагоги, созданы еврейские учебные заведения, благотворительные общества, молодежные и женские организации. Действовавший в Верчелли с 1829 г. «Колледже Фоа» (назван по имени Элияху Фоа, умер в 1796 г., который завещал деньги на его создание) превратился в крупный центр подготовки раввинов и еврейских учителей. С 1853 г. в Верчелли начал выходить журнал «Л’Эдукаторе исраэлита», ставший одним из наиболее влиятельных еврейских периодических изданий Италии (с 1874 г. по 1922 г. публиковался в Кунео под названием «Иль Весильо исраэлитико»). Вместе с тем, в конце 19 в. – начале 20 в. численность большинства общин Пьемонта существенно сократилась в связи с переездом части евреев в Рим и другие крупные города Италии. В 1881 г. в Пьемонте насчитывалось 6,5 тыс. евреев, в 1911 г. — 6 тыс., в 1931 г. — 4,9 тыс. (из них свыше четырех тысяч проживали в Турине). К началу 20 в. некоторые общины Пьемонта (например, в Монкальво и Чиери) прекратили свое существование.
В конце 1930-х – начале 1940-х гг. в Пьемонт прибыло несколько тысяч евреев, бежавших из Германии и захваченных ею европейских стран. В период оккупации Северной Италии немецкими войсками (сентябрь 1943 г. – апрель 1945 г.) евреи Пьемонта подвергались преследованиям. Нацисты депортировали 875 евреев из Турина, 78 — из Алессандрии, Асти и Аккуи, 26 — из Салуццо; почти все депортированные погибли в концлагерях. В декабре 1944 г. была разрушена синагога в Алессандрии (впоследствии восстановлена). Многие евреи Пьемонта принимали участие в антифашистском партизанском движении.
После Второй мировой войны численность еврейского населения Пьемонта продолжала сокращаться. Почти все оно сосредоточилось в Турине, где в 1989 г. проживало 1630 евреев. Небольшие общины, насчитывающие по несколько десятков человек каждая, сохранились в Алессандрии, Верчелли и Казале-Монферрато.
В 15–18 вв. основным занятием евреев Пьемонта было кредитное дело (см. Ссуда денежная). В середине 16 в. в Пьемонте насчитывалось 55 кредитных банков, принадлежавших евреям, в 1624 г. — около 100. Евреи Пьемонта занимались торговлей, ювелирным ремеслом, а в ряде городов также производством шелковых и хлопчатобумажных тканей. В 1626–32 гг. в Чиери действовала небольшая еврейская типография (основал Иосиф бен Гершом Концио). С 1426 г. регулярно проводились конфискации книг на иврите. В 1430 г. герцог Амадей VIII Савойский, под властью которого находилась большая часть Пьемонта, издал закон, определявший юридический и экономический статус евреев. Им предписывалось носить отличительный знак и жить в особых кварталах (см. Кварталы еврейские), запрещалось строить новые синагоги и расширять старые, вступать в брачные, дружеские и деловые связи с христианами, нанимать их в качестве работников или слуг, ссужать деньги под проценты (последнее ограничение было отменено уже в 1440 г.). В 1551 г. была создана должность «протектора евреев», на которого возлагался надзор за соблюдением ограничительных законов.
В маркизате (позднее герцогстве) Монферрато, занимавшем восточную часть Пьемонта, положение евреев (живших здесь в городах Казале-Монферрато, Аккуи, Монкальво) в 15 в. – первой половине 16 в. было более благоприятным, однако после присоединения Монферрато к герцогству Мантуя (1566) и здесь было введено антиеврейское законодательство, аналогичное действовавшему в Савойе. В первой половине 17 в. община Монферрато сильно пострадала от войн и грабежей, например, из двадцати девяти еврейских кредитных банков разорились семнадцать.
В 1591 г. евреи были изгнаны из Алессандрии, принадлежавшей с 1535 г. Испании. Разрешение остаться получила лишь семья банкира Шмуэля Кохена Витале, составившая впоследствии ядро новой общины города. Остальные евреи Алессандрии переселились в другие районы Пьемонта, в частности, в город Верчелли.
В 17 в. положение евреев в Савойе (включая Пьемонт) несколько улучшилось: получив от общины шестьдесят тысяч скуди, герцог Карл Эммануил I гарантировал ей автономию судебную, защиту от насилия и некоторые экономические права; в частности, евреям разрешалось заниматься ремеслом и торговлей (с согласия «протектора евреев» и соответствующих цехов или гильдий), а также медициной (с санкции церковных властей). Ухудшение наступило в первой половине 18 в., когда Савойя (с 1720 г. — Сардинское королевство) подчинила себе весь Пьемонт. В 1723 г. евреев Пьемонта лишили права владеть недвижимостью; в 1724–32 гг. во всех городах Пьемонта, где имелись значительные общины, были созданы гетто (в Турине существовало с 1679 г.), представлявшие собой, как правило, обнесенную стенами группу жилых зданий, расположенных вокруг центральной площади (хацер), где находилась синагога. С 1729 г. евреям строго запрещалось жить и работать вне гетто, а также находиться за его пределами в ночное время. Из небольших городов, где невозможно было создать гетто, евреи изгонялись; в результате ряд общин Пьемонта прекратил свое существование.
В середине 18 в. в Пьемонте проживало около шести тысяч евреев (20% еврейского населения Италии). Все ограничительные меры против них, введенные в 1430, 1723, 1729 гг. и вновь подтвержденные сводом законов Сардинского королевства от 1770 г., оставались в силе до конца 18 века. В 1796 г. вторгшиеся в Северную Италию войска революционной Франции разрушили стены гетто в ряде городов Пьемонта; после отступления французов в некоторых местах (например, в Чиери) произошли погромы. В 1802–14 гг., когда Пьемонт входил в состав Франции, евреи пользовались всеми гражданскими правами наравне с христианами. Раввины Пьемонта участвовали в работе Синедриона французского (см. также Наполеон I). С восстановлением на престоле Савойской династии (1814) евреям вновь было предписано носить отличительный знак (отменен в 1816 г.) и жить в гетто; им запрещалось занимать должности в государственных учреждениях и муниципалитетах, работать адвокатами, нотариусами, врачами, аптекарями, строить синагоги, нанимать слуг-христиан, учиться в государственных школах. Мануфактуры, принадлежавшие евреям, были ликвидированы; недвижимость, согласно приказу, следовало продать в течение пяти лет, в противном случае она подлежала конфискации (позднее срок продажи был продлен до 1824 г.). Король обложил еврейскую общину особым налогом.
В 1830–40-х гг. некоторые евреи Пьемонта вошли в тайную революционную организацию «Молодая Италия», одной из программных целей которой было упразднение дискриминации по национальному и религиозному признакам; ячейка «Молодой Италии» в Верчелли почти целиком состояла из евреев. 29 марта 1848 г. под давлением демократических сил король Карл Альберт подписал указ о предоставлении гражданских прав всем некатоликам, в том числе евреям. Большинство населения Пьемонта восприняло этот акт с одобрением (лишь в Аккуи произошел погром), и в ряде городов Пьемонта были снесены здания старых кварталов гетто.
В 1850–60-х гг. евреи Пьемонта активно участвовали в борьбе за освобождение и объединение Италии; многие из них сражались в отрядах Гарибальди, освобождавших юг страны. В ближайшем окружении графа К. Кавура, премьер-министра Сардинского королевства в 1852–61 гг., было несколько пьемонтских евреев. Во второй половине 19 в. – начале 20 в. евреи также занимали ряд важных государственных постов в объединенной Италии: например, Дж. Оттоленги (см. Оттоленги, семья) был в 1902–1903 гг. военным министром.
В первые десятилетия после эмансипации в ряде городов Пьемонта были построены новые синагоги, созданы еврейские учебные заведения, благотворительные общества, молодежные и женские организации. Действовавший в Верчелли с 1829 г. «Колледже Фоа» (назван по имени Элияху Фоа, умер в 1796 г., который завещал деньги на его создание) превратился в крупный центр подготовки раввинов и еврейских учителей. С 1853 г. в Верчелли начал выходить журнал «Л’Эдукаторе исраэлита», ставший одним из наиболее влиятельных еврейских периодических изданий Италии (с 1874 г. по 1922 г. публиковался в Кунео под названием «Иль Весильо исраэлитико»). Вместе с тем, в конце 19 в. – начале 20 в. численность большинства общин Пьемонта существенно сократилась в связи с переездом части евреев в Рим и другие крупные города Италии. В 1881 г. в Пьемонте насчитывалось 6,5 тыс. евреев, в 1911 г. — 6 тыс., в 1931 г. — 4,9 тыс. (из них свыше четырех тысяч проживали в Турине). К началу 20 в. некоторые общины Пьемонта (например, в Монкальво и Чиери) прекратили свое существование.
В конце 1930-х – начале 1940-х гг. в Пьемонт прибыло несколько тысяч евреев, бежавших из Германии и захваченных ею европейских стран. В период оккупации Северной Италии немецкими войсками (сентябрь 1943 г. – апрель 1945 г.) евреи Пьемонта подвергались преследованиям. Нацисты депортировали 875 евреев из Турина, 78 — из Алессандрии, Асти и Аккуи, 26 — из Салуццо; почти все депортированные погибли в концлагерях. В декабре 1944 г. была разрушена синагога в Алессандрии (впоследствии восстановлена). Многие евреи Пьемонта принимали участие в антифашистском партизанском движении.
После Второй мировой войны численность еврейского населения Пьемонта продолжала сокращаться. Почти все оно сосредоточилось в Турине, где в 1989 г. проживало 1630 евреев. Небольшие общины, насчитывающие по несколько десятков человек каждая, сохранились в Алессандрии, Верчелли и Казале-Монферрато.
Александр Тарасов НЕИЗВЕСТНЫЙ ЭЖЕН СЮ
Карло Пизакане (итал. Carlo Pisacane, 22 августа 1818, Неаполь — 2 июля 1857, Санца, близ Сапри) — итальянский революционер, деятель Рисорджименто.
Родился в Неаполе в герцогской семье, получил военно-инженерное образование, служил в неаполитанской армии, из которой уволился в 1847 году из-за радикальных взглядов; эмигрировал в Лондон, затем некоторое время служил в Алжире (тогда французском) в Иностранном Легионе, с началом революции 1848 года в Италии целиком примкнул к движению. Участвует в Ломбардской войне с австрийцами, в 1849 году — начальник штаба Римской республики. После взятия Рима французами вновь эмигрировал, жил в Лондоне, Женеве и Лозанне, затем в Генуе, тогда входившей в состав Сардинского королевства (Пьемонта). В это время он проникся идеями социализма, и его взгляды приобрели крайне радикальную направленность. Парламентскую пьемонтскую монархию Пизакане считал такой же угнетательской и антинародной, как и абсолютная монархия неаполитанских Бурбонов, и надеялся на социальную общенародную революцию, которая должна коренным образом разрешить и социальные, и национальные проблемы. При этом он отрицал идеи французских социалистов, основанные на приоритете централистски организованной «нации», как «деспотические», выдвигая в противовес им близкий к анархизму лозунг «свободы и ассоциации». Одновременно он поддерживал связи с Джузеппе Мадзини, и когда Мадзини выдвинул план высадки в Неаполитанском королевстве, которая должна послужить сигналом для общеитальянского восстания — предложил себя во главе предприятия. 25 июня 1857 года он отплыл из Генуи на пароходе «Кальяри» во главе отряда из 20 эмигрантов; кроме него, отрядом руководили адвокат Джованни Никотера и студент Джованни Батиста Фальконе. Пароход был снаряжен якобы для торговой поездки в Тунис; на самом деле его груз составляло оружие, которое предполагалось раздать присоединившимся к отряду повстанцам. 27 июня повстанцы захватили тюрьму на острове Понца и освободили около 300 заключенных; с ними вместе вечером того же дня они высадились у городка Сапри и заняли его. Однако ни в Сапри, ни в других местечках, которые занимал Пизакане, они не встретили ни обещанных местными комитетами отрядов, ни поддержки среди жителей, которым читали свой манифест. 1 июля повстанцы столкнулись с силами Бурбонов (два батальона) и понесли тяжелые потери в бою. На следующий день они были полностью уничтожены местным населением, натравленным на них местным мэром и архиепископом (говорившими, что на область напали выпущенные из тюрьмы уголовники). Трагическая судьба экспедиции Пизакане в том же году послужила темой для хрестоматийного стихотворения Луиджи Меркантини «Сборщица колосьев из Сапри», с его знаменитым рефреном: «Их было триста, они были молоды и сильны — и они погибли!». Сам Пизакане описывается в нём так: Голубоглазый, с золотыми волосами Красавец юный шел перед ними. Я осмелела, взяла его за руку: «Куда идешь ты, командир прекрасный?» Он взглянул и молвил: «О сестра, иду я Умереть за нашу прекрасную отчизну». Карло Пизакане — автор книг: «Война в Италии в 1848-49» (1851), «Историко-политико-военные очерки об Италии» (т. 1-4, 1858-60)Правительство было обеспокоено этим Пизакане с его морской экспедицией. Вы знаете, что Пизакане и поехавшие с ним двадцать четыре бунтаря высадились в Понце, размахивая триколором, освободили три сотни заключенных и отправились морем в Сапри, предполагая, что там местные обыватели поджидают его уже мобилизованные. Благожелательный сказал бы — идеалист! Скептик сказал бы — идиот! На самом деле Пизакане был идеалистом. Смерды, которых он пришел освобождать, прикончили и его, и его людей.
Карло Пизакане Carlo Pisacane - итальянский революционер- социалист, деятель Рисорджименто (против австрийского и французского гнёта). Участник Революции 1848-49 в Италии и один из военных руководителей Римской республики 1849 г., автор теории "пропаганды действием".
Карло Пизакане родился в Неаполе в герцогской семье Сан Джовани 22 августа 1818 года.
"Пизакане был поистине одной из самых романтических и поэтических фигур итальянского Рисорджименто, - писал о нем итальянский историк Джузеппе Верти, - ему были присущи глубокая непосредственность и прямота, вытекавшие из самого существа его натуры, безграничная искренность, глубокое и острое чувство природы и общества в духе Руссо
и ранних социалистов-утопистов". Пизакане - материалист, атеист и социалист - создал оригинальную социальную утопию. Выдвигая на первый план экономические и материалистические основы общественного развития, отрицая частную собственность, Пизакане видел путь спасения человечества в насильственном разрушении существующего общественного строя, уничтожении всех социальные институтов (в том числе и права наследования), в возврате к естественным законам. Законы природы согласно его доктрине должны быть воплощены в новой, социалистической общественной системе. Каждая личность и каждая община должны быть абсолютно свободны, а нация должна быть вольным союзом свободных коммун.
Социалист-утопист Карло Пизакане видел решение аграрного вопроса в Италии в ликвидации крупного землевладения, обобществлении всей земли и передаче ее крестьянству.По его мнению, народ созрел для революции, но не созрел для самоуправления. Поэтому плодами его побед могут воспользоваться другие, если не гарантировать его права общественным договором. Договор этот должен быть создан гением и не подвластен воле народа. Но что побудит массы начать революцию? Ни просвещение, ни развитие промышленности, ни пропаганда социалистических теорий здесь не номогут, считал Пизакане. Помочь может только деятельность определенно связанных между собой "свободных мыслителей" - иными словами, тайной организации интеллигенции.
Немалая роль в достижении намеченного отводилась насилию. Применение насилия, по мысли Пизакане, необходимо не только для привлечения внимания общества или предания огласке идеи, но ради просвещения, обучения, сплочения народа во имя революции. Он также утверждал, что морализующее действие насилия превосходит по своей эффективности издание памфлетов, настенных плакатов, проведение демонстраций.
Карло Пизакане погиб в 1857 году, во время организованной им революционной экспедиции на юг Италии, где намеревался поднять восстание с целью освобождения от ига правившей там ветви испанских Бурбонов, объединения Италии и осуществления своих социалистических идеалов.
"Пизакане был поистине одной из самых романтических и поэтических фигур итальянского Рисорджименто, - писал о нем итальянский историк Джузеппе Верти, - ему были присущи глубокая непосредственность и прямота, вытекавшие из самого существа его натуры, безграничная искренность, глубокое и острое чувство природы и общества в духе Руссо
и ранних социалистов-утопистов". Пизакане - материалист, атеист и социалист - создал оригинальную социальную утопию. Выдвигая на первый план экономические и материалистические основы общественного развития, отрицая частную собственность, Пизакане видел путь спасения человечества в насильственном разрушении существующего общественного строя, уничтожении всех социальные институтов (в том числе и права наследования), в возврате к естественным законам. Законы природы согласно его доктрине должны быть воплощены в новой, социалистической общественной системе. Каждая личность и каждая община должны быть абсолютно свободны, а нация должна быть вольным союзом свободных коммун.
Социалист-утопист Карло Пизакане видел решение аграрного вопроса в Италии в ликвидации крупного землевладения, обобществлении всей земли и передаче ее крестьянству.По его мнению, народ созрел для революции, но не созрел для самоуправления. Поэтому плодами его побед могут воспользоваться другие, если не гарантировать его права общественным договором. Договор этот должен быть создан гением и не подвластен воле народа. Но что побудит массы начать революцию? Ни просвещение, ни развитие промышленности, ни пропаганда социалистических теорий здесь не номогут, считал Пизакане. Помочь может только деятельность определенно связанных между собой "свободных мыслителей" - иными словами, тайной организации интеллигенции.
Немалая роль в достижении намеченного отводилась насилию. Применение насилия, по мысли Пизакане, необходимо не только для привлечения внимания общества или предания огласке идеи, но ради просвещения, обучения, сплочения народа во имя революции. Он также утверждал, что морализующее действие насилия превосходит по своей эффективности издание памфлетов, настенных плакатов, проведение демонстраций.
Карло Пизакане погиб в 1857 году, во время организованной им революционной экспедиции на юг Италии, где намеревался поднять восстание с целью освобождения от ига правившей там ветви испанских Бурбонов, объединения Италии и осуществления своих социалистических идеалов.
четверг, 8 августа 2013 г.
БРА́ФМАН
Яков Александрович (около 1825, Клецк, Белоруссия, – 1879, Петербург),
русский публицист, автор антисемитских статей и книг. Осиротев в раннем
детстве, бежал из родного города, чтобы избежать сдачи в рекруты (см. Кантонисты).
В возрасте 34 лет принял православие и стал преподавать иврит в
духовной семинарии в Минске. Затем служил в Вильно и в Петербурге
цензором книг на иврите и идиш. Печатаясь в русских периодических
изданиях, обличал еврейский кагал (см. Община), обвинял Общество для распространения просвещения между евреями в России и Альянс
в том, что они являются частью международного еврейского заговора. В
1869 г. опубликовал за государственный счет «Книгу кагала» — материалы
для изучения еврейского быта (перевод протокольных записей решений
руководства минской общины). В 1875–82 гг. вышло второе дополненное
издание «Книги кагала» в двух томах: том 1 являлся своего рода подробным
введением Брафмана к публикуемым им материалам, том 2 содержал перевод
1055 решений руководства минской общины (вместо 285 в 1-ом издании).
Книга пользовалась большим успехом в антисемитски настроенных кругах и
была переведена на французский, польский и немецкий языки.
Хотя ряд еврейских общественных деятелей и деятелей культуры обвиняли Брафмана в подделке и искажении документов, использованные им материалы являются подлинными, и переводы его достаточно точны. Однако предлагаемая Брафманом концепция, суть которой сводилась к тому, что еврейская община — это государство в государстве, оно не считает обязательным для себя исполнение российских законов, его цель — «умозатмение христиан», превращающее их в лишь фиктивных собственников принадлежащего им имущества, является одной из модификаций общепринятых концепций антисемитской публицистики второй половины 19 в. «Книга кагала» широко использовалась антисемитскими авторами для целей антиеврейской пропаганды. В то же время опубликованные в ней документы послужили многим историкам материалом для изучения жизни еврейства России в 19 в.
Внук Брафмана, В. Ходасевич, — русский поэт.
Между тем единственный из предков Ходасевича, чья биография известна в деталях — дед по матери, Яков Александрович Брафман. Имя этого яркого, хотя и одиозного человека знакомо всем, кто интересуется историей российского еврейства XIX века.
Евреи Российской империи Брафмана ненавидели. И потому, что его труды повлияли на политику царских властей (и на последующую публицистику по «еврейскому вопросу» на русском языке — вплоть до сочинений Вадима Кожинова и Игоря Шафаревича), и из-за суровости, которую проявлял он в качестве цензора. Между тем историки отмечают, что у Брафмана был своего рода «двойник» — писатель Григорий Богров, чьи «Записки еврея», напечатанные в 1871–1873 годах в «Отечественных записках», как и последующие повести «Пойманник» и «Маниак», вызвали горячий интерес и в еврейской среде, и за ее пределами. Пафос этих книг, пронизанных неприязнью к еврейской религиозной и финансовой «олигархии», во многом напоминает пафос книг Брафмана. Но Богров (формально до последних лет жизни сохранявший верность иудаизму) апеллировал не к ненавистным царским властям: его записки появились в журнале, издававшемся культовыми прогрессивными писателями — Николаем Некрасовым и Михаилом Салтыковым-Щедриным. Едва ли, впрочем, они относились к евреям лучше, чем Кауфман и Делянов (вспомним хотя бы карикатурных еврейских банкиров из некрасовских «Современников»), зато сама еврейская молодежь находилась под обаянием их освободительных идей.
Почему об этом стоит вспомнить сейчас? Дело в том, что у Григория Исааковича Богрова был внук: Богров-внук, странная искаженная тень аксаковского Багрова-внука. Тот самый Дмитрий Григорьевич Богров, помощник присяжного поверенного из Киева, чей выстрел в 1911 году сыграл роковую роль в российской истории. И у Якова Александровича Брафмана был внук — поэт Ходасевич.
Хотя ряд еврейских общественных деятелей и деятелей культуры обвиняли Брафмана в подделке и искажении документов, использованные им материалы являются подлинными, и переводы его достаточно точны. Однако предлагаемая Брафманом концепция, суть которой сводилась к тому, что еврейская община — это государство в государстве, оно не считает обязательным для себя исполнение российских законов, его цель — «умозатмение христиан», превращающее их в лишь фиктивных собственников принадлежащего им имущества, является одной из модификаций общепринятых концепций антисемитской публицистики второй половины 19 в. «Книга кагала» широко использовалась антисемитскими авторами для целей антиеврейской пропаганды. В то же время опубликованные в ней документы послужили многим историкам материалом для изучения жизни еврейства России в 19 в.
Внук Брафмана, В. Ходасевич, — русский поэт.
Между тем единственный из предков Ходасевича, чья биография известна в деталях — дед по матери, Яков Александрович Брафман. Имя этого яркого, хотя и одиозного человека знакомо всем, кто интересуется историей российского еврейства XIX века.
среда, 7 августа 2013 г.
и вот спился с круга Будогоский
Так художники все шутили, да пошучивали — и вот спился с круга Будогоский[95]. Совсем. Безнадежно. Плох стал Мочалов[96]
Сын офицера, Э. А. Будогоский первые навыки в рисовании получил в Варшавском кадетском корпусе. Потом он занимался в Петрограде, в Рисовальной школе при ОПХ и на графическом факультете АХ, тогда Вхутеина (1922-26). После окончания учебы он до 1934 г. работал в отделе детской и юношеской литературы Государственного издательства,' где под руководством В. В. Лебедева завершил свое профессиональное становление. Лучшее, что сделал Будогоский, - это иллюстрации к книгам, главным образом для детей: "Запруда" О. Ф. Берггольц, "Селедка" Н. Кескла, "Записки американского школьника" Т.-Б. Олдрича, "Лихово" Д. Левина, "Приключения Тома Сойе-ра" Марка Твена, "Большие ожидания" Ч. Диккенса. Все они, кроме иллюстраций к книгам Л. А. Будогоской (сестры художника) "Повесть о фонаре" и "Повесть о рыжей девочке", были исполнены в гравюре на дереве. Будогоский - один из крупнейших мастеров гравюры 1930-х гг., обладавший собственным неповторимым стилем, в котором своеобразно отразилось влияние "наивного" искусства. Лиризм, нежность и простодушие придают редкое обаяние его интерпретациям литературных произведений.
Начавшаяся в 1941 г. война не только оборвала творчество художника, но и разрушила его жизнь. Вернувшись из армии в 1946 г., он впал в депрессивное состояние, спился и опустился на дно жизни, потеряв дом, семью, работу, перебиваясь случайными заработками. Спасли Будогоского любовь и самоотверженность женщины, которая стала его женой и в 1954 г. перевезла его в Москву. Он оправился, даже вернулся к творчеству: оформил несколько книг, занимался промышленной графикой. Но это была уже бледная тень прежнего удивительного художника
Иллюстрация к «Приключениям Тома Сойера» Марка Твена. 1935
Сын офицера, Э. А. Будогоский первые навыки в рисовании получил в Варшавском кадетском корпусе. Потом он занимался в Петрограде, в Рисовальной школе при ОПХ и на графическом факультете АХ, тогда Вхутеина (1922-26). После окончания учебы он до 1934 г. работал в отделе детской и юношеской литературы Государственного издательства,' где под руководством В. В. Лебедева завершил свое профессиональное становление. Лучшее, что сделал Будогоский, - это иллюстрации к книгам, главным образом для детей: "Запруда" О. Ф. Берггольц, "Селедка" Н. Кескла, "Записки американского школьника" Т.-Б. Олдрича, "Лихово" Д. Левина, "Приключения Тома Сойе-ра" Марка Твена, "Большие ожидания" Ч. Диккенса. Все они, кроме иллюстраций к книгам Л. А. Будогоской (сестры художника) "Повесть о фонаре" и "Повесть о рыжей девочке", были исполнены в гравюре на дереве. Будогоский - один из крупнейших мастеров гравюры 1930-х гг., обладавший собственным неповторимым стилем, в котором своеобразно отразилось влияние "наивного" искусства. Лиризм, нежность и простодушие придают редкое обаяние его интерпретациям литературных произведений.
Начавшаяся в 1941 г. война не только оборвала творчество художника, но и разрушила его жизнь. Вернувшись из армии в 1946 г., он впал в депрессивное состояние, спился и опустился на дно жизни, потеряв дом, семью, работу, перебиваясь случайными заработками. Спасли Будогоского любовь и самоотверженность женщины, которая стала его женой и в 1954 г. перевезла его в Москву. Он оправился, даже вернулся к творчеству: оформил несколько книг, занимался промышленной графикой. Но это была уже бледная тень прежнего удивительного художника
Через просторный пустырь шла дорожка. За пустырем белели домики.
Жили там беженцы из Бессарабии. Румынские врачи.
В Сталинабаде, кроме основной, таджикской, восточной и в основном с детства понятной стихии, встретился я и вовсе с незнакомыми.
Прежде всего, румыны или русские, выросшие в румынских условиях.
Тут увидел я, неожиданно для себя, что это народ, тяготеющий к французской культуре, независимо от политических связей правительственного происхождения.
Знали они все французский язык, многие учились в Париже. Держались они несколько замкнуто, своим кругом. И больше помалкивали. Профессора их среди обывателей славились. Совсем иначе держались поляки. Более шумно. Заметно. Ссорились с квартирными хозяевами. Высказывали, при случае, свое неудовольствие. И все просачивались, пробирались в Персию. Это одни. Другие — держались как свои. Один из таких, Грушецкий, он же Бирнбаум[70], — поляк по всему — по воспитанию, по склонностям, по духу — и учился на медицинском факультете и вступил в Союз писателей — все шумно, открыто, и хитро, и строптиво, и ужасно вежливо. На экзаменах спорил об отметках, в союзе спорил с переводчицей. Восхваляя богатство русского языка, с вежливо — язвительной улыбкой доказывал он мне, что польский все же богаче. И в пример приводил слово «труба». По — русски все труба — и водопроводная, и оркестровая, и водосточная, а по — польски для каждого этого понятия — разные слова. И он привел их. Запомнил одно: «рора». Водил он нас выступать в польский детский дом. Шли мы туда долго каменистой пустыней за городом. И сердце сжалось, когда увидел я стриженые сиротские головы, светлые славянские глаза. Длинные робкие девушки, не то сестры милосердия, не то монашки, собрали их в зал. И дети, оказывается, знали отлично по — русски. Всё поняли.
Самой шумной и самой заметной, тоже восточной, стихией были евреи, но менее понятные, чем таджики. Евреи из Западной Украины, бородатые, с пейсами. Многие из них говорили по — древнееврейски, и странно звучал этот язык на рынке, не на том, что за театром, а в конце той улицы, где посреди мостовой росла гигантская, великанская чинара.
Что это язык древнееврейский, объяснил мне еврейский поэт из Польши.
Мы с ним вместе искали табак на рынке, и он расспрашивал бородатых стариков с пейсами, не встречался ли им этот товар.
И поэт был представителем незнакомого мне еврейства.
Он все рвался на~фронт и уехал воевать, наконец. По его мнению, евреи сами были виноваты, что их убивают, уничтожают. Если бы сопротивлялись они, не шли на смерть — никто не смел бы их так преследовать. Говорил он по — русски без акцента.
Бросит несколько слов и задумается. Где‑то, кажется, в Вильнюсе, немцы убили его жену и дочь.
Был он у меня или я встретил [его] в театре раза два. Знакомство не завязалось. Я не чувствовал себя евреем, а его никто другой не занимал. В [конце] концов он уехал на фронт, и больше’ я ничего не слышал о нем. Фамилию его — забыл.
Жили там беженцы из Бессарабии. Румынские врачи.
В Сталинабаде, кроме основной, таджикской, восточной и в основном с детства понятной стихии, встретился я и вовсе с незнакомыми.
Прежде всего, румыны или русские, выросшие в румынских условиях.
Тут увидел я, неожиданно для себя, что это народ, тяготеющий к французской культуре, независимо от политических связей правительственного происхождения.
Знали они все французский язык, многие учились в Париже. Держались они несколько замкнуто, своим кругом. И больше помалкивали. Профессора их среди обывателей славились. Совсем иначе держались поляки. Более шумно. Заметно. Ссорились с квартирными хозяевами. Высказывали, при случае, свое неудовольствие. И все просачивались, пробирались в Персию. Это одни. Другие — держались как свои. Один из таких, Грушецкий, он же Бирнбаум[70], — поляк по всему — по воспитанию, по склонностям, по духу — и учился на медицинском факультете и вступил в Союз писателей — все шумно, открыто, и хитро, и строптиво, и ужасно вежливо. На экзаменах спорил об отметках, в союзе спорил с переводчицей. Восхваляя богатство русского языка, с вежливо — язвительной улыбкой доказывал он мне, что польский все же богаче. И в пример приводил слово «труба». По — русски все труба — и водопроводная, и оркестровая, и водосточная, а по — польски для каждого этого понятия — разные слова. И он привел их. Запомнил одно: «рора». Водил он нас выступать в польский детский дом. Шли мы туда долго каменистой пустыней за городом. И сердце сжалось, когда увидел я стриженые сиротские головы, светлые славянские глаза. Длинные робкие девушки, не то сестры милосердия, не то монашки, собрали их в зал. И дети, оказывается, знали отлично по — русски. Всё поняли.
Самой шумной и самой заметной, тоже восточной, стихией были евреи, но менее понятные, чем таджики. Евреи из Западной Украины, бородатые, с пейсами. Многие из них говорили по — древнееврейски, и странно звучал этот язык на рынке, не на том, что за театром, а в конце той улицы, где посреди мостовой росла гигантская, великанская чинара.
Что это язык древнееврейский, объяснил мне еврейский поэт из Польши.
Мы с ним вместе искали табак на рынке, и он расспрашивал бородатых стариков с пейсами, не встречался ли им этот товар.
И поэт был представителем незнакомого мне еврейства.
Он все рвался на~фронт и уехал воевать, наконец. По его мнению, евреи сами были виноваты, что их убивают, уничтожают. Если бы сопротивлялись они, не шли на смерть — никто не смел бы их так преследовать. Говорил он по — русски без акцента.
Бросит несколько слов и задумается. Где‑то, кажется, в Вильнюсе, немцы убили его жену и дочь.
Был он у меня или я встретил [его] в театре раза два. Знакомство не завязалось. Я не чувствовал себя евреем, а его никто другой не занимал. В [конце] концов он уехал на фронт, и больше’ я ничего не слышал о нем. Фамилию его — забыл.
как вспоминал В. Вересаев, ни один подросток из культурных семей «не рос в те годы без «Зимних вечеров
как вспоминал В. Вересаев, ни один подросток из культурных семей «не рос в те годы без «Зимних вечеров
Александра Никитична Анненская…
Один из ее учеников — Иннокентий Анненский стал впоследствии знаменитым поэтом и посвятил своей учительнице прекрасное стихотворение.
Сестре <А. Н. Анненской>
Александра Никитична Анненская…
А. Н. Анненская АННА Роман для детей
Один из ее учеников — Иннокентий Анненский стал впоследствии знаменитым поэтом и посвятил своей учительнице прекрасное стихотворение.
…Вы еще были Алиною…
Вечер. Зеленая
детская
С низким ее потолком.
Скучная книга немецкая.
Няня в очках и с чулком.
С низким ее потолком.
Скучная книга немецкая.
Няня в очках и с чулком.
Желтый, в дешевом
издании
Будто я вижу роман...
Даже прочел бы название,
Если б не этот туман.
Будто я вижу роман...
Даже прочел бы название,
Если б не этот туман.
Вы еще были Алиною,
С розовой думой в очах
В платье с большой пелериною,
С серым платком на плечах...
С розовой думой в очах
В платье с большой пелериною,
С серым платком на плечах...
В стул утопая
коленами,
Взора я с Вас не сводил,
Нежные, с тонкими венами
Руки я Ваши любил.
Взора я с Вас не сводил,
Нежные, с тонкими венами
Руки я Ваши любил.
Слов непонятных
течение
Было мне музыкой сфер...
Где ожидал столкновения
Ваших особенных р...
Было мне музыкой сфер...
Где ожидал столкновения
Ваших особенных р...
В медном подсвечнике
сальная
Свечка у няни плывет...
Милое, тихо-печальное,
Все это в сердце живет...
Свечка у няни плывет...
Милое, тихо-печальное,
Все это в сердце живет...
Шкловский
Шкловский, мой вечный мучитель.
Он со своей уродливой, курносой, вечно готовой к улыбке до ушей маской страшен мне.
Он подозревает, что я не писатель.
А для меня это страшнее смерти.
А Шкловский при всей суетности и суетливости своей более всех, кого я знаю из критиков, чувствует литературу.
Именно литературу.
Но литературу он действительно любит, больше любит, чем все, кого я знал его профессии. Старается понять, ищет законы — по любви. Любит страстно, органично.
Помнит любой рассказ, когда бы его ни прочел.
Органично связан с литературой. Поэтому он сильнее писатель, чем ученый.
Недавно перечитал я «Третью фабрику». Это несомненно книга, и очень русская.
Здесь вовсе не в форме дело, что бы ни предполагал Шкловский.
Бог располагает в этой книжке.
И форма до того послушна тут автору, что ее не замечаешь.
И, как в лучших русских книжках, не знаешь, как ее назвать. Что это — роман? Нет почему-то.
Воспоминания? Как будто и не воспоминания.
В жизни, со своей лысой, курносой башкой, Шкловский занимает место очень определенное и независимое.
У Тыняновых он возмущал Леночку тем, что брал еду со стола и ел еще до того, как все усаживались за стол. И он же посреди общего разговора вдруг уходил в отведенную ему комнату. Посылают за ним, а он уснул. Но он же возьмет, бывало, щетку и выметет кабинет Юрия Николаевича и коридор и переставит мебель на свой лад. Сказать человеку в лицо резкость любил.
На диспутах Шкловский не терялся. В гневе он краснел, а Библия говорит, что это признак хорошего солдата. По-солдатски был он верен друзьям. Но тут начинается уважение к времени, со всеми его последствиями.
Сам он отступал, бывало, и отмежевывался от своих работ.
Друзей не тянул за собой. Но себя вдруг обижал.
На похоронах друзей плакал. Любил, следовательно, всем существом. Органично.
Слушает он недолго, но жадно. И поглощает то, что услышал, глубоко. Так глубоко, что забывает источник.
Если говорить о качестве знания, то его знание делалось знанием, только если он его принимал в самую глубь существа. Поглощал. Если он придавал значение источнику, то помнил его. Поэтому в спорах он был так свиреп. Человек, нападающий на его мысли, нападал на него всего, оскорблял его лично. Он на каком-то совещании так ударил стулом, поспорив с Корнеем Ивановичем, что отлетели ножки. Коля говорил потом, что «Шкловский хотел ударить папу стулом», что не соответствовало действительности. Он бил кулаками по столу, стулом об пол, но драться не дрался. Вырос Шкловский на людях, в спорах, любил наблюдать непосредственное действие своих слов. Было время, когда вокруг него собрались ученики. Харджиев, Гриц и еще и еще. И со всеми он поссорился. И диктовал свои книги, чтобы хоть на машинистке испытывать действие своих слов. Так, во всяком случае, говорили его друзья. «Витя не может без аудитории». Был он влюбчив. И недавно развелся с женой.
Развод и новая женитьба дались ему непросто. Он потерял квартиру, и денежные его дела в это время шли неладно. Он поселился с новой женой своей в маленькой комнатке. Жил трудно. И шестидесятилетие его в этой комнатке и праздновалось. Собрались друзья. Тесно было, как в трамвае.
Уйти в другую комнату и уснуть, как некогда, теперь возможности не было. И Виктор Борисович лег спать тут же, свернулся калачиком на маленьком диванчике и уснул всем сердцем своим, всеми помышлениями, глубоко, органично, скрылся от всех, ушел на свободу, со всей страстностью и искренностью, не изменяющими ему никогда.
И тут вдруг появилась Эльза Триоле, пришла женщина, о которой тридцать с лишним лет назад была написана книга «Письма не о любви». А он так и не проснулся. Как все люди, сделавшие свой дар, нет, приспособившие свой дар для ежедневной работы, овладел он с годами техникой страсти и любви.
Он со своей уродливой, курносой, вечно готовой к улыбке до ушей маской страшен мне.
Он подозревает, что я не писатель.
А для меня это страшнее смерти.
А Шкловский при всей суетности и суетливости своей более всех, кого я знаю из критиков, чувствует литературу.
Именно литературу.
Но литературу он действительно любит, больше любит, чем все, кого я знал его профессии. Старается понять, ищет законы — по любви. Любит страстно, органично.
Помнит любой рассказ, когда бы его ни прочел.
Органично связан с литературой. Поэтому он сильнее писатель, чем ученый.
Недавно перечитал я «Третью фабрику». Это несомненно книга, и очень русская.
Здесь вовсе не в форме дело, что бы ни предполагал Шкловский.
Бог располагает в этой книжке.
И форма до того послушна тут автору, что ее не замечаешь.
И, как в лучших русских книжках, не знаешь, как ее назвать. Что это — роман? Нет почему-то.
Воспоминания? Как будто и не воспоминания.
В жизни, со своей лысой, курносой башкой, Шкловский занимает место очень определенное и независимое.
У Тыняновых он возмущал Леночку тем, что брал еду со стола и ел еще до того, как все усаживались за стол. И он же посреди общего разговора вдруг уходил в отведенную ему комнату. Посылают за ним, а он уснул. Но он же возьмет, бывало, щетку и выметет кабинет Юрия Николаевича и коридор и переставит мебель на свой лад. Сказать человеку в лицо резкость любил.
На диспутах Шкловский не терялся. В гневе он краснел, а Библия говорит, что это признак хорошего солдата. По-солдатски был он верен друзьям. Но тут начинается уважение к времени, со всеми его последствиями.
Сам он отступал, бывало, и отмежевывался от своих работ.
Друзей не тянул за собой. Но себя вдруг обижал.
На похоронах друзей плакал. Любил, следовательно, всем существом. Органично.
Слушает он недолго, но жадно. И поглощает то, что услышал, глубоко. Так глубоко, что забывает источник.
Если говорить о качестве знания, то его знание делалось знанием, только если он его принимал в самую глубь существа. Поглощал. Если он придавал значение источнику, то помнил его. Поэтому в спорах он был так свиреп. Человек, нападающий на его мысли, нападал на него всего, оскорблял его лично. Он на каком-то совещании так ударил стулом, поспорив с Корнеем Ивановичем, что отлетели ножки. Коля говорил потом, что «Шкловский хотел ударить папу стулом», что не соответствовало действительности. Он бил кулаками по столу, стулом об пол, но драться не дрался. Вырос Шкловский на людях, в спорах, любил наблюдать непосредственное действие своих слов. Было время, когда вокруг него собрались ученики. Харджиев, Гриц и еще и еще. И со всеми он поссорился. И диктовал свои книги, чтобы хоть на машинистке испытывать действие своих слов. Так, во всяком случае, говорили его друзья. «Витя не может без аудитории». Был он влюбчив. И недавно развелся с женой.
Развод и новая женитьба дались ему непросто. Он потерял квартиру, и денежные его дела в это время шли неладно. Он поселился с новой женой своей в маленькой комнатке. Жил трудно. И шестидесятилетие его в этой комнатке и праздновалось. Собрались друзья. Тесно было, как в трамвае.
Уйти в другую комнату и уснуть, как некогда, теперь возможности не было. И Виктор Борисович лег спать тут же, свернулся калачиком на маленьком диванчике и уснул всем сердцем своим, всеми помышлениями, глубоко, органично, скрылся от всех, ушел на свободу, со всей страстностью и искренностью, не изменяющими ему никогда.
И тут вдруг появилась Эльза Триоле, пришла женщина, о которой тридцать с лишним лет назад была написана книга «Письма не о любви». А он так и не проснулся. Как все люди, сделавшие свой дар, нет, приспособившие свой дар для ежедневной работы, овладел он с годами техникой страсти и любви.
«Телефонная книжка».
19 января
Хотел затеять длинную работу: «Телефонная книжка». Взять нашу длинную черную книжку с алфавитом и за фамилией фамилию, как записаны, так о них и рассказывать. Так и сделаю.
АКИМОВ. О нем говорил не раз: ростом мал, глаза острые, внимательные, голубые.
АРБЕЛИВторым на букву «А» записан АЛЬТМАН. Прелесть Натана Альтмана — в простоте, с которой он живет, пишет свои картины, ловит рыбу. Он ладный, желтолицый, толстогубый, седой.
Иосиф Абгарович слегка сутуловат. Огромная седая борода. Огненные глаза.За годы работы своей в Эрмитаже он, словно настоящий завоеватель, распространил власть свою на все залы Зимнего дворца, забрав покои, так называемые исторические комнаты — личные апартаменты царей, и Музей революции. Когда началась война, то он с удивительной быстротой и отчетливостью эвакуировал весь музей — все у него было подготовлено. Славилось его умение выискивать и приобретать картины, пополнять эрмитажные коллекции...
Следующая фамилия уж очень трудна для описания. ОЛЬГА БЕРГГОЛЬЦ. Познакомился я с ней году в [19]29, но только внешне. Потом, в тридцатых годах, поближе, и только в войну и после перешли мы на ты. Говорить о ней, как она того заслуживает, не могу. Уж очень трагическая это жизнь.
СОФЬЯ АНЬОЛОВНА БОГДАНОВИЧ
Около тридцати — двадцать восемь — лет назад встречался я часто и с матерью Софьи Аньоловны, Татьяной Александровной
. Я с майкопским уважением смотрел на последнюю представительницу редакции «Русского богатства»...Во время Первой мировой войны журнал занимал оборонческую позицию. Коллектив журнала враждебно встретил Октябрьскую революцию 1917 года, в связи с чем в 1918 году журнал был окончательно закрыт.
Воспитывалась Татьяна Александровна у самого Анненского 8, редактора журнала, если я не путаю. Короленко был другом ее.
На Татьяне Александровне словно проба стояла, подтверждающая, что она создана из того же драгоценного вещества, как ее товарищи по журналу. Ее общественная работа была и в самом деле работой, а не имитацией. А разговаривать с ней было чистым наслаждением. Однажды увидел я у нее альбом, еще Анненских, кажется, и понял, что шестидесятые годы не литературное понятие, а существовали действительно. Я увидел фотографии студентов в пледах, и стриженых курсисток, и бородатых стариков, покорно сидящих среди бутафорских пейзажей тогдашних фотографий. И о всех она рассказывала.По специальности была Татьяна Александровна историк. Она писала в те дни, когда мы познакомились, исторические книжки для детей («Соль Вычегодская», «Ученик наборного художества») и возглавляла детскую секцию старого, дореформенного Союза писателей. И когда в [19] 29 или [19]30 году появилась в «Литературной газете» статья, нападающая на Маршака и на всю ленинградскую детскую литературу 9, вся тогдашняя секция, во главе с Татьяной Александровной, яростно выступила в бой за Самуила Яковлевича. Вот в те дни и увидел я впервые Софью Аньоловну. Она написала рассказ о ручном ежике, по своим детским воспоминаниям.
Дальше в телефонной книжке идет фамилия БИАНКИ. Его я знаю около 30 лет.Очень весело и очень незaметно спивaлись художники вокруг детского отделa. И Витaлия втянуло в эту линию. Один ныне исчезнувший писaтель, около квaртиры которого дaже нa площaдке пaхло водкой, скaзaл мне однaжды: "Я, когдa зaхочу, тогдa и брошу. А Витaлий плох: он уже лечиться нaчaл!" Любопытно, что пьяным Витaлия я никогдa не видел. Но он пил, пил помногу, кaждый день. Я построил теорию, что художники пьют, потому что им нечем жить. Но Витaлий был полон общими идеями. Много позже я понял, что пьют те, кому оргaнизм позволяет. Люди, которых водкa не отрaвляет. Те, кто не знaет стрaшных мучений похмелья. Художники шутили: "Биaнки, чтобы отучиться пить, стaл подмешивaть в водку керосин. И действительно, не прошло и двух недель, кaк он возненaвидел керосин нaвеки"Но Биaнки был очень уж здоров. Он хоть и пил, но всё рaботaл, рaботaл и ходил нa охоту и стaвил по своей специaльности, по орнитологии
Следующая фамилия — КОЗИНЦЕВ, но о нем писать решительно не могу. Сейчас я работаю с ним, и взгляд на него отсутствует. Его изящество. И снобизм, родственный и Акимову, и Москвину, уходящий корнями в двадцатые годы. Самолюбие и отсюда скрытность. Талантливость. Знание настоящее. И все это окрашено его собственным цветом, имеет особую форму. Это его талантливость, его снобизм, его злость.
Следующая фамилия — КОЗАКОВ. Миша Козаков. Об этом трудно говорить по другой причине. Он слишком уж далеко. На том свете. Недавно, на второй или третий день съезда в Доме писателей в Москве мы были на гражданской панихиде по нем. Он лежал высоко, кругом венки, а мы, соблюдая очередь, стояли в почетном карауле. Маленький, красивый, черненький Миша Козаков стал за годы нашего знакомства болезненным, обрюзгшим. Волосы поредели. Ходил он с палкой.Искренняя доброжелательность — вещь редкостная, а у Миши Козакова, когда мы встретились в двадцатых годах, сохранялось в этой самой доброжелательности что-то студенческое, особенно привлекательное.Морща свой чуть покатый лоб и значительно открывая глаза, легонький, хорошенький, сияющий Миша говорил: «Это проблема! Этого не решишь просто!» В это же время напечатал он повесть, где с музыкантшей, старой девой, играющей в ресторане, произошло нечто неприличное, над чем захохотал весь зал, а она заметалась, как мышь. У Миши обнаруживалась решительно склонность к проблемам. Но времена пошли суровые. Лапповцы 10 принялись его школить весьма свирепо. Он сам сказал как-то, выступая на одном собрании, что его, как бобра, гоняют по кругу, чтобы он поседел от ужаса и повысился в цене. И принялся Миша, оставив проблему, за многотомный труд «Девять точек» 11. Со студентом роднила Мишу общественная жилка. Он занимался делами общественными по склонности душевной. И если ему нравилось, что его выбирают, что он в руководстве, то и обязанности свои выполнял он честно.
27 июля
Особенно хорош оказался Миша Козаков как редактор. Он отлично вел «Литературный современник» и расцветал в редакционной среде 12. Жил журналом, сиял, угадывал, чем жив сегодняшний день, шел, улыбаясь, к автору, по-студенчески стараясь подружиться с ним и понравиться ему.
28 июля
Миша Козаков жил интересами литературы.
КАВЕРИН ВЕНИАМИН АЛЕКСАНДРОВИЧ — один из первых моих ленинградских знакомых. После Слонимского и Лунца или одновременно с ними. Встретился я с ним у «Серапионовых братьев». И сколько я его помню, был он с людьми даже несколько наивно приветлив, ожидая от них интересного. Из «Серапионовых братьев» был он больше всех литератор. Когда встретил я Каверина в первый раз, ходил он еще в гимназической тужурке с поясом. Был студентом университета и института восточных языков. Кончал филологический и арабское отделение 18. Тут я, может быть, не совсем точен — уверен я только в арабском отделении. Но с филологическим он был связан, писал о Бароне Брамбеусе и издал о нем целую книжку 19. Дело не в том, кончил он филологический или нет, а в том, что духовно был он с ним связан не меньше, чем с Серапионами и вообще с писательской средой, а больше. И к литературе подходил он через литературоведение. И то, что прочел, было для него материалом, а то, что увидел,— не было. Точнее, вне традиции, вне ощущения формального он смотрел, но не видел. В те дни был рассвет формализма. Каверин был близок к Тынянову, самому из них прельстительному и прелестному. Все Серапионы любили говорить об остранении, обрамлении, нанизывании, и только один, пожалуй, Каверин принял эти законы органично, всем сердцем. Он веровал, что можно сесть за стол и выбрать форму для очередной работы.Каверин оказался верным и смелым другом в трудные минуты.
Следующая фамилия КЛЫКОВА ЛИДИЯ ВАСИЛЬЕВНА. Это сестра КАТЕРИНЫ ВАСИЛЬЕВНЫ ЗАБОЛОЦКОЙ. Лидию Васильевну я почти не знаю, но рад поговорить о Катерине Васильевне. Это, прямо говоря, одна из лучших женщин, которых встречал я в жизни. С этого и надо начать. Познакомился я с ней в конце двадцатых годов, когда Заболоцкий угрюмо и вместе с тем как бы и торжественно, а во всяком случае, солидно сообщил нам, что женился. И вот грянул гром. В [19]38 году Николая Алексеевича арестовали. Вечером пришла к нам Катерина Васильевна и рассказала об этом. Пока шел обыск, сидели они с Николаем Алексеевичем на диване, рядышком, взявшись за руки. И увели его.
Катерину Васильевну разглядели мы тут как следует, одну, саму по себе. Спокойно, с чисто женским умением переносить боль, взвалила она на плечи то, что послала жизнь. Внезапное вдовстно — не вдовство, но нечто к этому близкое. Так в те дни ощущалась разлука. Двое ребят. Домработница сразу же, рыдая и прося прощения, призналась, что она боится, и попросила расчет. Передачи. Справки. И наконец пришлось ей с детьми выехать в Уржум, на родину Николая Алексеевича, где оставался кто-то из родни. Летом [19]39 года высылку признали незаконной. Катерина Васильевна вернулась. Она все не жаловалась, разговаривала все так же спокойно, даже весело. Делилась своим горем только с двухлетней Наташей, которая нечаянно выдала мать, сказав Лидочке Кавериной: «Ох, тяжело, как жить будем!»О пересмотре дела Заболоцкого подал ходатайство Союз писателей. Точнее, ряд влиятельных московских писателей. И дело направлено было на пересмотр. Каверин, изо всех сил хлопотавший по этому делу, утверждал, что Николай Алексеевич вернется вот-вот, со дня на день. Но грянула война. И жизнь Катерины Васильевны стала еще страшнее. Когда 11 декабря [19]41 года уехали мы из Ленинграда, Катерина Васильевна с детьми поселилась в нашей квартире. С конца января, чтобы голодающие дети теряли меньше сил, она их все время держала в кровати. Было это в начале февраля [19]42 года. Всякие заказы на кофточки прекратились, конечно... И вот наконец Кетлинская включила Катерину Васильевну с детьми, маленькой племянницей и сестрой, той самой Л. В. Клыковой, что записана у меня в телефонной книжке, в список, в писательский список подлежащих эвакуации. В то время Ленинград и ленинградцы, их горести перешли за те пределы, что люди знали. Если больной вызывает жалость, гроб — уважение, то разлагающийся мертвец вызывает одно желание — убрать его поскорей. Вагоны, теплушки с несчастными дистрофиками ползли от станции к станции. А смерть гонялась за беглецами.
19 сентября
На остановках в двери теплушек стучали и просили: «Граждане, не скрывайте трупы!» Но граждане скрывали, чтобы получать продовольствие за умерших. Несчастные, обезумевшие с голоду и холоду ленинградцы. У них, умирающих, были свои счеты с умершими. И немирно было в теплушках. В той, где поместилась Катерина Васильевна с детьми, дружно ненавидели одну семью: отец — научный работник, мать и ребенок, страдающий голодным поносом. Отец на станциях, где кормили ленинградцев, ходил за диетическим супом для больного сынишки, и половину съедал на обратном пути, и, чтобы скрыть, доливал котелок сырой водой. И попался. И его яростно бранили. И еще больше возненавидели. И когда он умер, радовались все эвакуированные и жена покойного в том числе. Весь эшелон доставили в Кострому, где был устроен стационар для ленинградцев. Их вымыли, уложили, откормили. И Катерина Васильевна недели через две увидела, что жена умершего научного работника, которую она вместе со всеми ненавидела, очень славная женщина. И мальчик, избавившийся от голодного поноса, оказался хорошим мальчиком. И жена научного работника целыми днями плакала, вспоминала мужа, рассказывала, каким он был, пока в блокаду не потерял облика человеческого. А мы жили в Кирове, в десятиметровой комнате, в театральном доме. И мы ничего не знали о Заболоцких.И пожив в Кирове с неделю, пятилетняя Наташа сказала с удивлением: «Я не знала, что так хорошо жить!» А Никита, которому уже исполнилось десять лет, а на вид казалось меньше, все молчал и читал, нет, не читал, а изучал одну и ту же книжку, купленную на вокзале. Называлась она «Постройка дома из местных материалов». Столько лет Никита был бездомным! Забьется в угол и рассматривает, рассматривает плиты, изучает, мечтает. А вдруг удастся построить? Письменский помог Катерине Васильевне устроиться преподавательницей в интернат ленинградских школьников, эвакуированных в Уржум.
27 сентября
В Уржуме интернат оказался тяжелым. Собрали туда ребят трудновоспитуемых. Жила Катерина Васильевна с детьми в каком-то чуланчике, и с утра до вечера то по службе, то по дому. И готовила, и стирала, и учила трудновоспитуемых, и глаз не спускала со своих ребят, которым приходилось расти в столь опасной обстановке. И так шло до [19]44 года *, когда Николая Алексеевича освободили. И Катерина Васильевна вновь двинулась в странствование. В Кулунду **, где Николай Алексеевич работал теперь вольнонаемным. Сколько ребят, оставшихся в те годы без отца, «потеряли себя» — как говорит Илико. Но Катерина Васильевна привезла отцу ребят хороших и здоровых. Только бледных и худеньких, как все дети в те времена. И семья Заболоцких восстановилась. . Вскоре написал он стихотворение «Жена», в котором все было сказано. Все, со свойственной ему силой.
Откинув со лба шевелюру,
Он хмуро сидит у окна.
В зеленую рюмку микстуру
Ему наливает жена.
Как робко, как пристально-нежно
Болезненный светится взгляд,
Как эти кудряшки потешно
На тощей головке висят!
С утра он все пишет да пишет,
В неведомый труд погружен.
Она еле ходит, чуть дышит,
Лишь только бы здравствовал он.
А скрипнет под ней половица,
Он брови взметнет,- и тотчас
Готова она провалиться
От взгляда пронзительных глаз.
Так кто же ты, гений вселенной?
Подумай: ни Гете, ни Дант
Не знали любви столь смиренной,
Столь трепетной веры в талант.
О чем ты скребешь на бумаге?
Зачем ты так вечно сердит?
Что ищешь, копаясь во мраке
Своих неудач и обид?
Но коль ты хлопочешь на деле
О благе, о счастье людей,
Как мог ты не видеть доселе
Сокровища жизни своей?
1948
понедельник, 5 августа 2013 г.
На 1903 год мне выписали журнал "Светлячок", издаваемый Федоровым-Давыдовым. Он меня не слишком обрадовал. Был он тоненький. От номера до номера проходило невыносимо много времени, неделя в те времена казалась бесконечной. А кроме всего, я жил сложно, а журнал был прост.
Журнал "Светлячок" для младшего возраста читали
дети в России 100 лет назад
( с 1901 года)
Это обложка журнала юбилейного, 1911 года.
Про журнал было сказано так:
"24 книжки журнала, богато издаваемого, со множеством рисунков и картинками в красках. 30 бесплатных премий. Игры, игрушки, занятия, театры, книжки и прочее самого разнообразного характера".
Журнал выходил каждые две недели и содержал 24 страницы текста в картинками - сказки-коротышки, правдивые сказки, народные легенды, были, рассказы, стихотворения, загадки. Таким образом, дети могли прочитывать 1-2 страницы текста в день и, уверены, с нетерпением ждали следующего выпуска.Издательство находилось в Москве на Малой Дмитровке.
Печатали журнал в типографии знаменитого книгоиздателя
В.М. Саблина,
в Москве на Петровке
Редакторы:
А.А.Федоров-Давыдов, М.Ф.ЛидертАлександр Александрович Фёдоров-Давыдов (1875—1936) — детский писатель, редактор, издатель, переводчик.
Родился в семье педагога. Первая детская книжка «Зимние сумерки» вышла в 1895 году. Фёдоров-Давыдов написал 125 книг для детей и множество заметок, статей, очерков. Перевел сказки Гримм (1900), Андерсена (1907), в 1908 году выпустил собрание русских народных сказок.
Пользовался популярностью в 1900-х гг. Был редактором и издателем детских журналов: «Огонёк» (первый журнал для малышей 4-8 лет), «Путеводный огонёк», «Дело и потеха», которые пропагандировали либерально-гуманистические идеи о «создании счастья человека в принципах любви, труда и самопожертвования для блага других». Несмотря на крайнюю расплывчатость и умеренность этой программы, она была передовой по сравнению с официальной детской литературой, внедрявшей идеи православия, ложного патриотизма и самодержавия. Журналы, выходившие под редакцией Фёдорова-Давыдова, выгодно отличались от таких «благонамеренных» рутинёрских, слащавых журналов, как «Задушевное слово», «Детский друг» и др. В журналах Фёдоров-Давыдов участвовали: Мамин-Сибиряк, Немирович-Данченко, Засодимский, Станюкович, Чехов, Баранцевич и лучшие для того времени детские писатели. Много места отводилось природоведческому материалу.
Книги эти были сказки в издании Ступина. Сильное впечатление произвели обручи, которыми сковал свою грудь верный слуга принца, превращенного в лягушку, боясь, что иначе сердце его разорвется с горя.
СТУПИНА А. Д. ИЗДАТЕЛЬСТВО, осн. в Москве в 1868 Алексеем Дмитриевичем Ступиным (1846 - 1915). С изд-вом сотрудничали писатели и педагоги И. П. Деркачёв, В. П. Авенариус, А. А. Фёдоров-Давыдов и др.; художники и гравёры М. В. Нестеров, И. Н. Павлов, И. С. Панов, Н. Н. Каразин, А. П. Апсит, В. В. Спасский, А. С. Янов и др. Изд-во выпускало лубочную, религиозную, народную, художественную (в т. ч. детскую), справочную и учебную лит-ру.
Кое-какие сказки ступинских изданий я не то знал наизусть, не то умел читать.
серии «Универсальная библиотека»
ВЛАДИМИР АНТИК И ЕГО«УНИВЕРСАЛЬНАЯ БИБЛИОТЕКА»
Заходил к Эйхенбауму, взял воспоминания Панаева и Тютчевой
Панаев И. И. Литературные воспоминания. Спб., 1876.
Пушкинский народный дом 1900г. г.Майкоп, ул.Пушкина, 179, архитектор
И.А. Фомин. Построен по инициативе интеллигенции на средства горожан и
купечества г. Майкопа как культурно-просветительный центр города. Во
время Великой Отечественной войны здание поверглось разрушениям. В
пятидесятые годы решено было реконструировать сохранившуюся часть
здания. По проекту архитектора Лебедева было запроектировано здание
театра с использованием существующего здания. На главном фасаде
пристроено фойе с восьмиколонным портиком, зрительный зал на 600 мест,
сценическая коробка с помещениями производственного и хозяйственного
назначения, в результате чего здание Пушкинского народного дома
полностью утратило свой первоначальный вид.Прочел за эти дни воспоминания Аполлона Григорьева . Книгу трагическую и воистину русскую. Тяжелую книгу.
Аполлон Григорьев. Воспоминания
**************************************
Иду на вернисаж выставки Акимова в Союз художников[109] . Торжественное заседание перед выставкой. Говорят речи Серов[110] , Морщихин[111] , художник Рыков[112] . Затем публику приглашают в выставочные залы. Впечатление от выставки солидное – два больших зала и хоры заняты работами Акимова. Портреты, эскизы постановок, макеты. (Два моих портрета – 39 и 43 года. На первом – я толст. На втором – тощ.) Театральные работники хвалят. Художники выставку поругивают.
Никола́й Па́влович Аки́мов (1901-1968) —
советский театральный художник, театральный режиссёр и педагог,
живописец и книжный график. Народный артист СССР (1960).
Николай Акимов родился в Харькове; с
1914 года учился изобразительному искусству в Петербурге в Вечерних
классах Общества поощрения художеств, с 1915 года — в частной студии. С
1916 по 1918 год занимался в петербургской Новой художественной
мастерской, в начале 20-х продолжил обучение во ВХУТЕМАСе. Его
наставниками в числе прочих были М. В. Добужинский, А. Е. Яковлев и В.
И. Шухаев.
На рубеже 10—20-х годов активно
участвовал в художественной жизни Харькова: весной 1919 года участвовал в
Первой совместной выставке-продаже, на которой были представлены работы
профессиональных художников (М. Синякова, В. Д. Ермилов, Мане-Кац, А.
А. Кокель, А. М. Любимов, З. Е. Серебрякова, Л. Тракал, и др.) и
художников-самоучек. В июне 1921 года вместе с другими художниками (Б.
В. Косаревым, А. В. Хвостенко-Хвостовым, Г. А. Цапоком) был приглашён в
Первый государственный театр для детей.
Акимов Николай Павлович
Эскиз мужского костюма (со шляпой)
Год: 1950-е
Техника: бумага, гуашь
Размеры: 43 х 31
Год: 1950-е
Техника: бумага, гуашь
Размеры: 43 х 31
Эскиз костюма "Евграф — искатель приключений" (1926)
Источник: http://www.calend.ru/person/1979/
© Calend.ru
Источник: http://www.calend.ru/person/1979/
© Calend.ru
Эскиз костюма "Евграф — искатель приключений" (1926)
Источник: http://www.calend.ru/person/1979/
© Calend.ru
Источник: http://www.calend.ru/person/1979/
© Calend.ru
Эскиз костюма "Евграф — искатель приключений" (1926)
Источник: http://www.calend.ru/person/1979/
© Calend.ru
Источник: http://www.calend.ru/person/1979/
© Calend.ru
Эскиз костюма "Евграф — искатель приключений" (1926)
Источник: http://www.calend.ru/person/1979/
© Calend.ru
Источник: http://www.calend.ru/person/1979/
© Calend.ru
Эскиз костюма "Евграф — искатель приключений" (1926)
Источник: http://www.calend.ru/person/1979/
© Calend.ru
Эскиз костюма "Евграф — искатель приключений" (1926
Источник: http://www.calend.ru/person/1979/
© Calend.ru
А. А. Каспари Родина - иллюстрированный журнал. Основан в СПб. в 1879 г. В. А. Захаровым и выходил сначала ежемесячно. С 1880 г. издание перешло к А. Траншелю; редакторами были В. Захаров, И. Васильев и, наконец, А. Траншель. В 1883 г. журнал сделался еженедельным. В 1884 г. Р. перешла к И. Н. Пономареву (редактором был А. В. Старчевский), затем к А. А. Каспари (редактором до 1894 г. был И. Н. Пономарев). Со времени перехода издания к Каспари журнал начинает давать ежемесячные приложения и разные премии. После "Нивы", Р. - самый распространенный из русских иллюстрированных журналов.
Помню, как я отказался решительно дослушать сказку о Дюймовочке. Печальный тон, с которого начинается сказка, внушил мне непобедимую уверенность, что Дюймовочка обречена на гибель. Я заткнул уши и принудил маму замолчать, не желая верить, что все кончится хорошо. Пользуясь этой слабостью моей, мама стала из меня, мальчика и без того послушного ей, совсем уже веревки вить. Она терроризировала меня плохими концами. Если я, к примеру, отказывался есть котлету, мама начинала рассказывать сказку, все герои которой попадали в безвыходное положение. «Доедай, а то все утонут». И я доедал.
Подписаться на:
Сообщения (Atom)