ПРОБЛЕМА МУЗЕЕВ. Поль Валери

ПРОБЛЕМА МУЗЕЕВ

Я не слишком люблю музеи. Многие из них прекрасны, но нет среди них очаровывающих. Идеи классификации, сохранности и общественной пользы, точные и ясные, плохо вяжутся с очарованием. Первый же шаг к прекрасным вещам -- и чья-то ру­ка отбирает у меня трость, а надпись воспрещает мне курить. Уже охлажденный авторитарным жестом и чувст­вом принудительности, я вхожу в какой-нибудь зал скульптуры, где царствует холодное смятение. Чей-то ос­лепительный бюст виден сквозь ноги некоего бронзово­го атлета. Спокойствие и неистовства, жеманство, улыб­ки, ракурсы, неустойчивейшие равновесия слагают во мне нестерпимое впечатление. Я пребываю в гуще оцепенелых существ, из коих каждое требует, пусть бе­зуспешно, небытия всех остальных. Умолчу о хаосе всех этих величин, лишенных общего мерила, о необъясни­мой смеси карликов и гигантов, наконец -- о той схе­матичности развития, какую предлагает нам подобное сборище творений, совершенных и незаконченных, изу­родованных и восстановленных, чудовищных и выло­щенных... С душой, готовой ко всем мучительствам, следую дальше, к живописи. Передо мной развертывается странный, организованный беспорядок. Меня охватыва­ет священный ужас. Поступь моя становится благочес­тивой. Голос мой меняется и делается чуть выше, неже­ли в церкви, но чуть тише, нежели обычно в жизни. Скоро я перестаю уже сознавать, что привело меня сюда, в эти навощенные пустынности, на которых лежит печать храма и салона, кладбища и школы... Пришел ли я поучаться, или искать радости глаза, или же вы­полнить долг и удовлетворить требование приличий? Или, может быть, я исполняю упражнение особого ро­да, совершая эту прогулку, причудливо очерченную тво­рениями красоты и ежемгновенно кидающую меня вправо и влево, от шедевра к шедевру, среди которых мне надлежит вести себя, как пьянице среди стоек? Уныние, скука, восторг, прекрасный день, стоящий наружи, упреки совести моей, удручающее ощущение великого количества великих мастеров -- сопутствуют мне. Я чувствую, что становлюсь необычайно искренним. Как утомительно, говорю я себе, какое варварство! Все это нечеловечно. Все это лишено чистоты. Оно па­радоксально, это приближение к совершенствам, само­цельным, но противоположным, и тем сильнее враждую­щим, чем больше собрано их вместе. Только цивилизация, лишенная чувства наслаждения и чувства разумности, могла воздвигнуть этот дом бес­смыслицы. Есть какое-то безумие в подобном соседст­вовании мертвых видений. Они ревнуют друг к другу, дерутся за взгляд, который приносит им жизнь. Со всех сторон зовут они к себе мое неделимое внимание; они неистовствуют вокруг живой точки, которая бросает всю машину тела к тому, что ее влечет... Ухо не могло бы слушать десять оркестров сразу. Ум не в состоянии ни воспринимать, ни вести разом несколько раздельных операций, -- равно как нет единовременности для нескольких мыслей. Между тем глаз, сквозь отверстие своего подвижного угла и в единое мгновение своего созерцания, вынужден сразу вместить портрет и марину, кухню и апофеоз, явления самых раз­личных состояний и измерений; и того пуще, -- он дол­жен воспринять одним и тем же взглядом гармонию и живописные приемы, лишенные соответствия. Подобно тому как чувство зрения ощущает насиль­ственность этого злоупотребления пространством, обра­зуемым коллекцией, так и разум испытывает не мень­ше оскорбительности от этого тесного сборища выдаю­щихся творений. Чем они прекраснее, чем сильнее про­является в них исключительность стремлений человече­ских, тем отличительнее должны они быть. Это пред­меты редкости, и творцы их хотели, чтобы они были единичны. Эта картина -- говорят иногда -- убивает все кругом... Я думаю о том, что ни Египет, ни Китай, ни Элла­да -- у коих были мудрость и утонченность -- не знали этой системы сочетания произведений, пожирающих друг друга. Они не соединяли несовместимые единицы наслаждения применительно к их инвентарным номе­рам и соответственно отвлеченным принципам ¹. Но мы раздавлены наследием. Современный чело­век изнурен обилием своих технических средств, но и столь же обеднен преизбытком своих богатств. Механи­ки даров и завещаний -- непрерывность производства и приобретений -- и еще новая причина разрастания, ко­ренящаяся в изменениях моды и вкусов, в их возврате к вещам, которыми прежде пренебрегали, соревнуются без устали в накоплении капитала, чрезмерного и, следовательно, неиспользуемого. Музей делает устойчивым внимание к тому, что соз­дают люди. Человек творящий, человек умирающий-- питают его. Все кончается на стене или в витрине... Мысль навязчиво говорит мне о лотерее, где нет проиг­рышей. Однако возможности пользования этими все возрас­тающими богатствами отнюдь не означают, что и мы растем вместе с ними. Сокровища наши тяготят и уг­нетают нас. Необходимость сосредоточить их в одном здании приводит к ошеломляющему и горестному итогу. Как бы просторен ни был дворец, как бы ни был он вместителен и благоустроен, мы всегда чувствуем себя чуть-чуть потерянными и удрученными в этих галере­ях, -- одни перед таким количеством художественности. Продукция бесчисленных часов, потраченных стольки­ми мастерами на рисование и живопись, обрушивается в несколько мгновений на ваши чувства и разум, но и эти часы в свой черед несут груз годов, отданных поис­кам, опытам, усидчивости, гению!.. Неизбежно должны мы пасть под их бременем. Что же делать? Мы стано­вимся поверхностными. Или же делаемся эрудитами. Но в делах искусства эрудиция есть род немощи: она освещает отнюдь не самое тонкое и углубляет вовсе не наиболее существен­ное. Она подменяет ощущение гипотезами и встречу с шедевром -- бесчисленностью воспоминаний. Она до­бавляет к музею неограниченную библиотеку. -- Венера, ставшая документом. С разбитой головой, с трясущимися ногами выхожу я из этого храма благороднейших наслаждений. Край­нее утомление сопровождается порой болезненной воз­бужденностью ума. Великолепный хаос музея идет за мной следом и сочетается с движением живой улицы. Мое недомогание ищет себе объяснения. Оно подмечает или изобретает некое соответствие между этими смя­теньем, его обступившим, и смутным состоянием ис­кусств нашего времени. Мы живем, мы движемся в том же водовороте сме­сей, за который требуем кары для искусства минув­шего. Вдруг смутный просвет возникает предо мною. Во мне зреет ответ; он мало-помалу выявляет себя сквозь мои ощущения и стремится высказаться. Живопись и Скульптура, говорит мне демон объяснения, -- это бро­шенные дети. У них умерла мать -- мать их, Архитекту­ра. Пока она жила, она указывала им место, назначе­ние, пределы. Свобода бродяжничества была им заказа­на. У них было свое пространство, свое точно опреде­ленное освещение, свои темы, свои сочетания... Пока она жила, они знали, чего хотят... ². -- Прощай, -- говорит мне эта мысль, -- дальше я не пойду...


***********************
Проблема музеев
     Впервые опубликовано в 1923 г. в журнале "Голуа".
     ¹ Ср.: "Лишь Музей <...  > позволяет увидеть стили, но
при  этом он придает их подлинной ценности  ложную значимость, отрывая их от
случайностей,  в  гуще  которых  они  родились,  и  внушая  нам,  что  некие
Сверххудожники, некие "фатальности" искони  направляли  руку художников" (M.
Merleau-Pоnty, La prose du monde, Pa­ris, 1969, p. 102).
     ² Роль  музеев  в   формировании   современного  восприятия
искус­ства  всесторонне выявляет, в частности,  А. Мальро, который указывает
на  отрыв  произведений  искусства  от  их первоначального  функ­ционального
назначения (см.: A. Malraux, Les voix du silence,
Paris, 1953, p. 11 и далее).