Это было, когда войска Маршала Советского Союза И. С. Конева, наступая через
Западную Польшу, вслед за Краковом освободили Освенцим — самую большую фабрику
смерти из всех, какие создал гитлеризм. В это утро мы выпросили в штабе фронта
связной самолет, вдвоем втиснулись в одноместное гнездо заднего сиденья и по
пути с нетерпением следили по карте за маршрутом. Об Освенциме в штаб фронта уже
пришли жуткие вести. Не терпелось все скорее увидеть самим
подполковник Борис Николаев, высокий бледный мужчина с прищуренным от контузии
глазом, с помощью этого совета из лагерников немного разобрался в обстановке.
Кое-как наладил питание. Расставил по блокам присланных сюда военных врачей.
Сколачивает охрану, чтобы предотвратить диверсии и задержать всех этих больших и
малых фюрерчиков, командиров колонн, штубовых (надзиратель в блоке бараков
концлагеря), палачей из газовых камер и крематориев, которых понемногу
вылавливают из тайных щелей.
он показывает нам огромные амбары, до крыши набитые обувью сожженных, где в
грудах соседствуют тяжелые башмаки рабочего с изящными женскими туфельками и
крохотной пинеткой, снятой с ножки ребенка. Ведет в другие амбары не меньшего
размера, где горы человеческих волос — и лежащих навалом, и рассортированных по
длине и колерам, и уже упакованных в тюки для отправки на фабрики.
Потом мы останавливаемся перед продолговатой грудой каменных развалин.
— Тут было самое страшное, — говорит Антонин. — Лаборатория, где врачи и
фармацевты экспериментировали на людях. Это было большим секретом. Тщательно
охранялось. Те, кого брали для опытов, жили отдельно и никогда уже потом не
возвращались живыми. Их по ночам уводили прямо в крематорий. И жили они вон
там, — он показывает на другую массивную развалину... — Врачей, делавших опыты,
привозили и увозили в машинах с завешанными стеклами...
Когда стала слышна ваша канонада, оба эти здания взорвали. Всех, кто
подвергался экспериментам, убили и успели сжечь. Мы несколько раз делали по
радио объявления, просили зайти к нам тех, кто побывал здесь. Никто не пришел.
Тайна, полная тайна, и только по слухам можно судить о том, какие страшные тут
производились эксперименты.
И вот тайна раскрылась.
Дахау, один из самых старых лагерей. Рядом Мюнхен с его медицинскими
институтами, университетский город с отличными лабораториями. Медицинская наука.
В районе лагеря молниеносно воздвигается здание, получившее скромное
наименование «филиала медицинского института». Доктор Шиллинг сам выбирает среди
заключенных несколько сот человек, которые кажутся ему подходящими для его
опытов, и начинает заражать их всеми видами африканских лихорадок. Так
зарождается изуверская отрасль медицины, получившая впоследствии у гитлеровцев
широкое развитие.
Были времена, когда немецкая медицина гордилась тем, что тот или иной ученый
сам прививал себе болезнь, чтобы на себе проверить действие изобретенного им
лекарства. Эти случаи до сих пор с благодарностью вспоминает история медицинской
науки. Нацизм и это святое дело поворачивает обратной стороной — и вот
престарелый ученый, почетный доктор многих иностранных академий хладнокровно
заражает болезнями здоровых молодых людей, сам не дрогнувшей рукой вводит им в
вены фенол и потом хладнокровно наблюдает агонию, фиксируя минуты и секунды
различных ее стадий.
Из сотен, подвергнутых подобным экспериментам, удалось выжить лишь одному.
Это ксендз из Польши по фамилии Михайловский. Он случайно избежал крематория. Он
и повествовал от имени сотен и тысяч жертв доктора Клауса Шиллинга о последних
опытах преступного профессора.
он разрабатывал проблему пребывания живого организма в разреженной воздушной
среде, предвидя полеты в стратосфере и в субстратосфере. Он попросил своего, так
сказать, «родственника» отпустить ему побольше человеческого материала для
«очень важных для рейха опытов спасения жизни наших летчиков на больших
высотах». Люди были отпущены в изобилии. И вот в Дахау, при так называемом
сверхсекретном блоке № 5, где велись уже эксперименты на людях, был построен
специальный корпус со стальными герметическими кабинами, в которых были
вмонтированы смотровые окошки. Туда вводили человека или группу людей.
Начиналось экспериментирование с пониженным давлением. Воздух постепенно
откачивали, и человек начинал как бы распухать от внутреннего давления во всем
теле и в черепе. Откачка проводилась до тех пор, пока сосуды не лопались и люди
не падали замертво. Доктор Рашер и его ассистенты Руф и Румберг в смотровые окна
следили за поведением умирающих жертв, за агонией, а потом еще теплые трупы с
внутренностями, разорванными давлением, клали на столы, вскрывали и начинали
изучение.
Зимой в ванны, поставленные во дворе, опускали заключенных и совсем нагих, и в
простой одежде, и в летных комбинезонах. В ванну бросали лед, вода начинала
замерзать. Ученые с секундомерами в руках, введя в живое тело испытуемых особого
устройства термометры, следили за понижением температуры и конвульсией жертв. За
судорогами, за онемением мышц, за тихой агонией и, наконец, смертью. Множеством
экспериментов они установили — для охлаждения тела до критической температуры в
двадцать девять градусов требовалось семьдесят-девяносто минут, но смерть же
наступает еще через час — при температуре между двадцатью четырьмя и двадцатью
пятью градусами. Дальше, как и полагается, в научном труде, перечисляется
вереница примеров. Протоколы испытаний... Ученые выводы. Отмечается
исключительный случай, когда среди массы испытуемых оказался субъект, которого
температура, доведенная до двадцати шести и пяти десятых градусов не умертвила,
который преодолел этот намеченный учеными смертный барьер. Чтобы умертвить этого
могучего человека, пришлось морозить его еще восемьдесят минут. За его агонией
профессора наблюдали с особой тщательностью. Его жизненная сила поразила их,
привела в восторг, но они все-таки прикончили его «во имя науки».
вот Абрам Суцкевер — житель Вильнюса, поэт с европейским именем. У него лицо
великомученика со старой русской иконы. Оно все передергивается. Недавно в
Париже у него вышла книга «Виленское гетто». Сейчас она переводится на русский и
на английский языки. Об ужасах этой фабрики смерти он и рассказывает суду.
Недавнее прошлое как бы стоит у него за спиной. Жертвы, которые он видел, вопиют
об отмщении. Голос поэта дрожит, временами он срывается на нервный крик, его
шатает, и он хватается за трибуну руками.
Он не называет цифр. Он говорит о судьбе своей семьи. О жене, на глазах
которой был убит ее ребенок.
О том, как впоследствии на его собственных глазах застрелили жену. Мостовые
гетто порой были красны. Это была кровь расстрелянных. Она стекала с тротуаров в
желоба, в сточные канавы. Люди служили гестаповцам мишенью для тренировки в
стрельбе. Живые мишени: беги, спасайся, а потом «бах». Заключенных заставляли
вылизывать грязь с солдатских сапог, есть свой кал. В созерцании этого палачи
находили забаву, наслаждение. Они упивались зрелищем своих зверств.
Польская писательница Северина Шмаглевская около двух лет провела в одном из
самых страшных лагерей — Биркенау. Это был филиал Освенцима. Я помню лагерь, о
котором она рассказывала. Я был там в день освобождения этого района и написал в
«Правде» корреспонденцию под заглавием «Дымы Биркенау», Это была не менее
страшная фабрика смерти, чем сам Освенцим. Польская писательница была права,
сказав суду, что именно там нацизм пошел на одну из самых изощренных своих
подлостей. Людей уничтожали там не десятками, не сотнями, эшелонами. Целыми
эшелонами. Для этого на большом пустыре была построена ложная узловая станция. С
большим зданием вокзала, с сетью путей, с расписанием поездов, будто бы
отходивших отсюда на Берлин, на Вену, Прагу, Мюнхен, Будапешт, Милан. На самом
деле рельсы вели в никуда. Они обрывались сразу же за пределами видимости. Это
был железнодорожный тупик. Биркенау представлял собою огромный лагерь с сотнями
бараков. Но лагерь был в стороне от станции и как бы не имел к ней отношения.
Подходили эшелоны из Венгрии, Румынии, Польши. Эшелоны, битком набитые
людьми, заполнявшими товарные вагоны с закрытыми наглухо дверями. Люди
задыхались. Спали вповалку на полу и на двойных нарах. В три этажа, сплошняком.
Воздух был много раз пропущен через легкие и отравлен запахом нечистот. И вот
наконец станция Биркенау, судя по всему большой железнодорожный узел. Эшелон
встречают расторопные приветливые военные. Играет оркестр, людям говорят, что
путевые испытания окончены. Сейчас их ждет баня. Дезинфекция одежды. Отсюда их
развезут уже в пассажирских вагонах по месту работы. Человек, как трава к
солнцу, несмотря ни на что, тянется к лучшему, желает верить в лучшее. Как бы
траву ни топтали, а она тянется. И люди верили, хотели верить в то, что им
говорили и что казалось им избавлением.
Их вели с вокзала в большие продолговатые здания. «Баня для мужчин», «Баня
для женщин и детей», — объявляли белые эмалированные таблички, висевшие на
дверях.
Вновь прибывшие входили в просторный зал — камера хранения. Тут принимали
чемоданы, узлы, рюкзаки, взамен выдавали аккуратные стальные номерки. Дальше
была раздевалка и снова такой же аккуратный номерок. И кусок мыла. После этого
они входили в облицованный кафелем зал — просторное помещение без окон, хорошо
освещенное. Ряды душей — холодная и горячая вода. Люди, истосковавшиеся в пути
по чистоте, начинали неистово мыться, не замечая, что двери за ними закрыты и
герметически задраены. Потом в люки сверху сыпался какой-то зеленоватого цвета
порошок, и по помещению быстро распространялся ядовитый, запах. Сначала першило
в горле, потом мучительная боль будто разрывала легкие. Жертвы уже все понимают,
они бросаются к дверям, но двери задраены. Умоляют, кричат, стучат кулаками в
глухой бетон. Бесполезно. Через пятнадцать минут все умирают в конвульсиях и
корчах, не зная о том, что за их мучениями наблюдают в специальные глазки. Тогда
мощные вентиляторы выдувают газ. Приходят заключенные с крюками, выволакивают
трупы, шлангами смывают пол. Специальные люди собирают стальные номерки, куски
мыла. Их сдают обратно для следующей партии. Другая специальная команда снимает
с жертв кольца, серьги, вырывает изо ртов коронки и протезы из драгоценного
металла. Только после самого строгого осмотра, устанавливающего, что на трупах
ничего больше нет, тела везут в крематорий. Производительность этого страшного
комбината — тысяча, а иногда и полторы тысячи в день. Когда крематории, печи
которых дымили круглые сутки, не справлялись с переработкой такого огромного
количества «сырья», трупы сваливали в огромные бетонированные ямы, укладывали
штабелями, обливали из шлангов нефтью и сжигали, так сказать, открытым способом.
Для ускорения этого процесса вдоль ям ходили люди с длинными черпаками на
металлических палках. Они собирали вытекающий из горящих тел жир и поливали им
костер. Так сгорание шло быстрее и полнее...
Когда мы с Сергеем Крушинским добрались до Биркенау, все постройки этой
имитированной узловой станции и газовые залы были взорваны. Сохранилась только
путаница рельсовых путей. Да еще торчало из груд искореженного бетона обычное,
такое мирное расписание; «Отправление поездов на Вену... на Белград... на
Париж... на Милан...» Польский партизан в железнодорожной форме с
четырехугольной фуражкой на голове говорил по-русски. Он-то и рассказал нам обо
всем, что происходило здесь. Показал корпус взорванной «бани». Показал серые
холмы чего-то, похожего на каменноугольную золу. В этой золе белели какие-то
каменистые осколочки. Это был пепел из каминов (Так назывались здесь печи, в
которых сжигали трупы). Человеческий пепел. Он как-то странно хрустел, будто
стонал под ногами. Мы вспомнили тогда; «Пепел Клааса стучит в наши сердца».
Пепел Биркенау стучал в наши души, взывая к мести...
Северина Шмаглевская жила в этом лагере. Два года с лишком дышала она жирной
копотью печей Биркенау, ходила по черному снегу. Она с ужасом вспоминала на суде
детали, о которых нам два года назад не успел или не смог рассказать
поляк-железнодорожник. Она видела, как детей толпами водили в «газовню».
— Умерщвление детей для эсэсовцев было чем-то вроде спорта, острого
развлечения. Был среди них человек по имени Адольф, который любил расстреливать
детей в присутствии родителей... Когда «газовни» не успевали перерабатывать
убиенных, детей подводили прямо к камням и пристреливали тут же — изверги,
настоящие изверги...
Свидетельница почти кричит. Глаза у нее горят, будто тут в солидной тишине
зала перед ней умирающие малютки, в которых стреляют эсэсовцы. И, повернувшись в
сторону подсудимых, она обессиленным шепотом задает им вопрос, который, однако,
четко доносится через наушники на любом из четырех языков:
— От имени всех женщин, побывавших в лагерях, спрашиваю вас: где наши дети!
Комментариев нет:
Отправить комментарий