В. СИРИН М. А. Алданов . Пещера. Томъ II. Изд. Петрополис. Берлин. 1936.

Захотелось найти критику о прочитанных романах.
Основные рецензии на трилогию были напечатаны в журнале «Современные записки»:
 на «Ключ» рецензия М. О. Цетлина в № 41, 1930, 
на «Бегство» рецензия В. В. Вейдле в № 48, 1932, 
на «Пещеру» рецензия В. В. Набокова в № 61, 1936.

Нашла.
http://www.emigrantika.ru/images/pdf/SZ-61_1936-07.pdf
В. СИРИНЪ(=Набоков)
М. А. Алдановъ. Пещера. Томъ II. Изд. Петрополисъ. Берлинъ. 1936.

 Вот она и закончена, эта стройная трилогия.
Браунъ погиб, увлекая за собой весь мир: Mip , который населен былъ героями «Ключа», «Бегства» и «Пещеры».
Среди них образ Брауна особенно удался автору; та сочиненность его, о которой глухо толкуют в кулуарах алдановской славы, на самом деле гораздо живее мертвой молодцеватости литературных героев, кажущихся среднему читателю списанными с натуры.
Натуру среднШ читатель едва-ли знаетъ, а принимаетъ за нее вчерашнюю условность. Въ этой мнимой жизненности нельзя героевъ Алданова упрекнуть. На всехъ нихъ заметна творческая печать' легкой карикатурности. Я употребляю это неловкое слово въ совершенно положительномъ смысле: усмешка создателя образуетъ душу создания.
Думаю, что не всякий, проглотив этот второй том «Пещеры» (Алдановым библюфаг питается неряшливо и торопливо), оценить полностью очаровательную правильность строения, изысканную музыкальность авторской мысли.
 В частности было-бы глупой ошибкой ч жадно извлечь и вылизать «новеллу», которая вовсе не является искусственно вкрапленной, искусственно размещенной в романе, а напротив тонко связана с его основным ритмом и, если возвращается вновь и вновь, нарастая и переливаясь, то не для поддразнивания  празднаго любопытства (и уж, конечно, не ради литературной игры), а для вернейшаго, внутреннейшаго изображетя главнаго лица в романе, написавшаго «новеллу», — Брауна.
Тот, кто выхватывалъ или пропускал страницы, относящаяся к ней, т. е. не читал книги подряд, многое потерял.
Тут уместно отметить, что, судя по «Деверу», Браун былъ исключительно одаренным писателем» (единственная стилистическая погрешность, которую придирчивость может у него добыть, это дважды повторенное на одной странице механическое слово «костюм»).
Брауновская новелла, проникнутая высокой прохладой, выдержанная въ синих тонах, дает всему роману тот просвёт в небо, котораго не хватало ему.
Итак: счастье Клервиллей распадается, Федосьев удаляется в пещеру, Витя, не без поощрительная кивка автора, бежит на войну, пошляк-газетчик становится фильмовым магнатом: перед ь самымъ самоубшствомъ Браун на вокзале как раз видит его, — роскошно отбывающего в Америку. Правда, в жизни Дон-Педро уехал бы за семь часов до или четыре дня после, совпаденш не получилось бы; но не было бы никаких романов без совпаденш, и автор вправе там и сям проглаживать складку судьбы.
 Интересно и поучительно наблюдать пр!емы алдановскаго творчества.
С прозрачной простотой слога, лишеннаго ложныхъ прикрас (удивительно: слова у него даже не отбрасывают тени), как то гармонирует строгая однообразность подступов: автор пользуется одной и той-же дверью, скрытой в стене библютеки, для вхождешя в ту или другую чужую жизнь.
Так глава пятая («КлервилЛь не любил баккара»), восьмая («Публика действительно была
парадная»), двенадцатая («Серизье не удалось выехать ИЗЪ ЛОВН;:Я в первом поезде»), пятнадцатая («Большинство мелодШ этой оперетки было знакомо Вите»), девятнадцатая («Для Клервилля наступило тяжелое время»), двадцатая («Клервилль оживился еще в автомобиле»), двадцать первая («Мистер Блэквуд сожалъл, что назначил на этот день свидаше») начинаются с утверждены, и эта одинаковость вступленШ придает особую естественность повествована.

Другой типичный для Алданова пргем это система ироническйхъ (чаще всего иронически-историческихъ) сопоставленШ: «Какъ Коперникъ.,.*, «какъ Модьеръ...», «какъ Людовикъ Xtf/...» («Альфредъ Исаевичъ сокрушался, что все еще не знаетъ ни Ротшильдов», ни Шиффа, — какъ Коперникъ на смертномъ одре выражалъ скорбь, что не пришлось ему увидеть МеркурШ»).
На протяжении каких-нибудь пяти страниц (в сцене Серизье и его секретарши) есть даже некоторый переизбытокъ таких сравненШ, как: «Серизье себя теперь чувствовал как писатель, становящейся при жизни классиком», «...спросила весело секретарша таким тоном, каким на маленькомъ балу... хозяин могъ бы спросить Анну Павлову: Разве вы не умеете танцовать вальс?», «Онъ иногда подводил мины под Шазаля, — вроде того какъ Расин писал «Андромаху» на зло Корнелю», «Онъ говорилъ теперь съ секретаршей, как Наполеон мог говорить с беззаветно преданным сержантом старой гвардш...»
Кстати насчет Серизье: замечательно построена сцена прихода к нему Жульеттъ с лейтмотивомъ спадающаго носка. Когда она явилась, Серизье былъ не одет и, спеша, «натянул носки на панталоны пижамы», отчего, собственно, они должны были-бы держаться и без подвязок; однако во время разговора Серизье «вдруг почувствовал, что левый носок на ноге начинает спускаться». Через несколько строк «носок опустился до туфли, открыв волосатую ногу», а потомъ «перестал его безпокоитъ». Уходя, Жульеттъ скользнула взглядомъ по этой волосатости и почувствовала позднее отвращеше, хотя неизвестно, чего именно можно было ждагь от ноги пожилого француза.
Не менее замечательно написана и другая любовная сцена: «падете» Муси; но тутъ, мне кажется, не вполне оправдан переход (несмотря на коньяк) от восхитительно-умнаго разговора к любовной возне, от политики к полу.
 Смерть Брауна безукоризненна. Холодокъ пробегаетъ, когда онъ ищетъ «безсмерт1е» въ энциклопедическомъ словаре.
Вообще, если начать выбирать изъ романа все сокровища наблюдательности, все образцы вдохновешя мысли, то никогда не кончишь.
Кое-чего, все-же, •не могу не привести. Какъ хорошо скучаетъ Витя въ первый день своего пребывашя въ Париже!
 «Витя съ облегчешемъ повесилъ трубку; въ этомъ огромномъ городе нашелся близкШ, хоть старый и скучный, человекъ».
Незабываемъ старый еврей-ювелиръ, который «съ выражешемъ напряженнаго, почти страдальческаго любопытства на лице, полураскрывъ ротъ, читалъ газету». Все «письмо изъ Россш» великолепно, и особенно описаше, какъ Ленинъ съ шайкой «снимался для потомства». «За его стуломъ стояли ТроцкШ во френче и Зиновьевь вь какой-го блузе или толстовке». «...Камн люцифсровы чувства они должны испытывать къ нежно-любимому Ильичу...» «А ведь, ссли-бъ въ такомъ-то году, на такомъ-то съезде, голосовать не такъ, а иначе, да на такую-то брошюру ответить вотъ такъ, то втздь «е онъ, а я сидтзлъ бы «Давыдычемъ» на стуле, а онъ стоялъ бы у меня за спиной съ доброй, товарищески-верноподданнической улыбкой!». Это звучитъ приговоромъ окончательным^
 В*БЧнымъ, темъ приговоромъ, который вынесутъ будупця времена
 В. Сиринъ.