Исаак Дойчер Послание нееврейского еврея

Исаак Дойчер

Послание нееврейского еврея http://openleft.ru/?p=2856

Помню, читая в детстве Мидраш
[ref]Мидраш – жанр раввинистической литературы, комментарии к Торе [/ref],
 я наткнулся на историю и описание сцены, захватившие моё воображение. Это была история рабби Меира, великого святого, мудреца и столпа закона Моисеева, а также одного из авторов Мишны
 [ref]Мишна – древнейшая часть Талмуда [/ref],
который брал уроки теологии у еретика Элиши бен Абуи по прозвищу Ахер (другой).
 Однажды в субботу рабби Меир отправился гулять со своим учителем и между ними, как обычно, произошел серьезный спор. Еретик ехал верхом на осле, а рабби Меир, поскольку не мог ездить верхом в субботу, шел рядом и настолько внимательно прислушивался к словам мудрости, исходившим из уст еретика, что не заметил, как они с учителем достигли ритуальной границы, которую иудеям запрещено пересекать в субботу. Тогда великий еретик обернулся к своему ученику и сказал: «Видишь, мы достигли границы – и должны расстаться: тебе нельзя идти со мной дальше – возвращайся!» Рабби Меир вернулся в иудейскую общину, а еретик отправился дальше – за пределы иудейства.

Эта сцена весьма озадачила правоверного иудейского ребёнка.
 Почему, удивлялся я, рабби Меир брал уроки у еретика? Почему он был так привязан к нему? Почему он защищал его от других раввинов? Моё сердце, похоже, было на стороне еретика.
 «Что он был за человек?» – спрашивал я. Вроде бы один из иудеев, но в то же время чужак. Он выказал странное уважение к правоверности своего ученика, отправив его обратно к иудеям в священную субботу; сам же, вопреки канону и ритуалу, пересек границу. Когда мне было тринадцать или четырнадцать, я начал писать драму про Ахера и рабби Меира, пытаясь глубже понять характер еретика. Что заставило его выйти за пределы иудаизма? Был ли он гностиком? Был ли он приверженцем какой-либо иной школы греческой или римской философии? Я не мог ответить на эти вопросы, и мне не удалось продвинуться дальше первого акта.

Иудейский еретик, выходящий за пределы иудаизма, принадлежит еврейской традиции. Можно рассматривать Ахера в качестве прототипа тех великих революционеров современной мысли, о которых мне хотелось бы поговорить сегодня, – это возможно, если вы непременно хотите видеть их принадлежащими той или иной еврейской традиции. Все они вышли за пределы еврейства. Все они – Спиноза, Гейне, Маркс, Роза Люксембург, Троцкий и Фрейд – находили еврейство слишком узким, слишком архаичным и слишком ограничивающим. Все они, искавшие идеалы и их воплощение за пределами еврейства, представляют суть всех достижений современной мысли, суть самых глубоких переворотов, имевших место в философии, социологии, экономике и политике в последние три столетия.

Есть ли между ними что-то общее? Может быть, они оказали такое влияние на всю мировую мысль из-за своего особого «еврейского гения»? Я не верю в исключительный гений какой-либо нации. Но я думаю, что в некотором смысле во всех них было нечто очень еврейское. Они были близки к сущности еврейской жизни и еврейского ума. Они были априори исключительны, так как жили на границах разных цивилизаций, религий и национальных культур. Они родились и выросли на границах разных эпох. Их умы крепли в те периоды, когда самые разнообразные культурные влияния пересекались и плодотворно взаимодействовали друг с другом. Они жили на окраинах и на задворках своих наций. Они находились внутри общества и одновременно вне его, принадлежали ему и одновременно выходили за его пределы. Именно это позволило каждому из них интеллектуально возвыситься над своим обществом, нацией, эпохой и поколением, освоить новые горизонты и проникнуть далеко в будущее.

Если я не ошибаюсь, один из биографов Спинозы, английский протестант, сказал, что только еврей мог устроить такой бунт в философии своего времени – еврей, не скованный ни догмами католической и протестантской церквей, ни догмами той веры, в которой родился. Ни Декарт, ни Лейбниц неспособны были настолько освободиться от оков средневековой схоластической традиции в философии.

Спиноза подпал под влияние культуры Испании, Голландии, Германии, Англии и Италии эпохи Возрождения – все направления человеческой мысли того времени захватывали его сознание. Его родина, Голландия, переживала муки буржуазной революции. Его предки, прежде чем приехать в Голландию, были испано-португальскими марранами, криптоевреями – то есть евреями в сердце и христианами снаружи, как и многие испанские евреи, насильно крещеные инквизицией. Приехав в Голландию, они раскрыли свое иудейство, но, разумеется, ни они, ни их потомки не были чужды интеллектуальному климату христианства.

Сам Спиноза вскоре стал независимым мыслителем и родоначальником современной библейской критики и сразу уловил основное противоречие иудаизма – противоречие между монотеистическим, универсальным богом и иудейским представлением о нем – как о боге, связанном лишь с одним народом; противоречие между универсальным богом и его «избранным народом». Вы знаете, чем закончились для Спинозы размышления над этим противоречием: исключением из иудейской общины и отлучением от церкви. Он вынужден был бороться против иудейского духовенства, которое, пострадав незадолго до этого от инквизиции, было заражено ее духом. Затем Спинозе пришлось столкнуться с враждебностью католического духовенства и кальвинистских священников. Всю жизнь он отчаянно стремился преодолеть границы религий и культур своего времени.

Среди евреев, одаренных исключительным интеллектом и подверженных влиянию различных религий и культур, некоторые оказались под гнетом столь противоречивых влияний, что в конце концов потеряли душевное равновесие и сдались.
 Среди них – Уриэль Акоста, старший современник и предтеча Спинозы. Он множество раз восставал против иудаизма и множество раз сдавался. Раввины множество раз отлучали его от церкви, и он раз за разом падал перед ними ниц на полу амстердамской синагоги.
Величайшей интеллектуальной удачей Спинозы было то, что он сумел гармонизировать противоречивые влияния и сформировать на их основе цельный взгляд на мир и оригинальную философию.

Почти в каждом поколении среди еврейских интеллектуалов, оказавшихся в средоточии разных культур и боровшихся с собой и с трудностями своего века, были такие, как Уриэль Акоста, не выдержавшие бремени, и такие, как Спиноза, превозмогшие это бремя и достигшие величия.
Гейне был в каком-то смысле Уриэлем Акостой своего времени. Его отношение к Марксу, интеллектуальному внуку Спинозы, сравнимо с отношением Уриэля Акосты к Спинозе.

Гейне разрывался между христианством и иудаизмом и между Францией и Германией. В Рейнланде, где он родился и провел детство, влияние французской революции и наполеоновской империи сталкивалось с влиянием Священной Римской империи и германских кайзеров. Он испытывал воздействие как классической немецкой философии, так и французского республиканства; в Канте он видел Робеспьера, а в Фихте – Наполеона, увенчанного ореолом духа, – такими он и описывает их в одном из наиболее глубоких и трогательных пассажей работы «К истории религии и философии в Германии». В зрелом возрасте Гейне был связан с французским и германским социализмом и коммунизмом; он относился к Марксу с тем же проницательным восхищением и сочувствием, с которым Акоста относился к Спинозе.

Маркс также вырос в Рейнланде. Его родители вынуждены были отказаться от иудаизма, он не боролся с иудейским наследством как Гейне – и тем сильнее было его противостояние социальной и духовной отсталости Германии того времени. Сознание этого человека, большую часть жизни проведшего в изгнании, было сформировано немецкой философией, французским социализмом и английской политической экономией. Ни в одном из его современников эти влияния не соединились настолько плодотворно. Маркс вышел за пределы германской философии, французского социализма и английской политэкономии; он взял лучшее из всех этих направлений и превзошел каждое из них.

Подойдем ближе к нашему времени: Роза Люксембург, Троцкий и Фрейд – все они сформировались на перекрёстках истории. В Розе Люксембург уникальным образом смешались немецкий, польский, русский характер и еврейский темперамент; Троцкий учился в лютеранской русско-немецкой гимназии в космополитичной Одессе на окраине православной царской империи; взгляды Фрейда складывались в отстранении от еврейства и в противостоянии католической религиозности габсбургского капитала. Общими для всех них были обстоятельства, в которых они жили и работали и которые не позволяли примириться с идеями национальной или религиозной исключительности и подвигали к борьбе за универсальное Weltanschauung [мировоззрение].

Этика Спинозы была не этикой иудея, но этикой человека вообще – так же, как его бог уже не был иудейским богом; объединенный с природой, он обладал собственной уникальной божественностью. И все же отчасти бог Спинозы и его этика оставались иудейскими, это был иудейский монотеизм, доведенный до логического завершения, иудейский универсальный бог, осмысленный до конца; будучи осмысленным до конца, он перестал быть иудейским.

Гейне боролся с иудейством всю жизнь; его отношение к иудейству было характерно двойственным, полным любви-ненависти или ненависти-любви. В этом смысле он уступал Спинозе, иудейскому изгнаннику, так и не ставшему христианином. Гейне не обладал ни интеллектом, ни характером Спинозы; он жил в обществе, которое даже в первые десятилетия века XIX было более отсталым, чем голландское общество XVII. Сначала он связывал свои надежды с той псевдоэмансипацией евреев, идеал которой Моисей Мендельсон выразил так: «Будь иудеем дома и человеком за его пределами». Скромность этого германско-иудейского идеала была сродни ничтожному либерализму нерелигиозной германской буржуазии: германский либерал был «свободным человеком» дома и allertreuester Untertane [наивернейшим подданным] за его пределами. Гейне недолго удовлетворяло такое положение дел. Он оставил иудаизм и принял христианство, чтобы получить «входной билет в европейскую культуру». В душе он так и не смирился с этим разрывом и переходом в другую религию. Отрицанием ортодоксального иудаизма пронизано все его творчество. Его дон Исаак говорит бахарахскому раввину: «Я не мог оставаться среди вас. Ваша кухня мне нравится гораздо больше, чем ваша религия. Да, я не мог оставаться среди вас и, полагаю, что даже в самые лучшие для вас времена, при царе Давиде, я сбежал бы от вас и отправился в храмы Ассирии и Вавилона, полные любви и удовольствий жизни». Да, это был пламенный и возмущенный иудей, имевший, как сказано в стихотворении «К Эдому», «силы заклинать тысячелетнюю боль».

Маркс, который был на двадцать лет младше, справился с проблемой, мучившей Гейне. Он коснулся ее всего один раз, в известной ранней статье «К еврейскому вопросу». Это был неприкрытый вызов иудейству. Апологеты иудейской ортодоксии и еврейские националисты ополчились на Маркса за его «антисемитизм». Я же склонен полагать, что Маркс попал в точку, указав, что еврейство «сохранилось не вопреки истории, а благодаря истории», что своим выживанием оно обязано особой роли евреев как агентов денежной экономики в окружении, жившем натуральной экономикой, что иудаизм – это по существу теоретическая эпитома рыночных отношений и религия торговцев, и что христианская Европа, совершив переход от феодализма к капитализму, стала в каком-то смысле иудейской. Маркс видел в христианине «теоретизирующего еврея», еврея как «практичного христианина» и, следовательно, в «практичном» христианине-буржуа – «еврея». Поскольку он рассматривал иудаизм как религиозное отражение буржуазного образа мысли, буржуазную Европу он считал слившейся с иудейством. Его идеалом было не равенство иудея и не-иудея в «иудаизированном» капиталистическом обществе, а эмансипация как иудеев, так и неиудеев от буржуазного образа жизни, или, как он вызывающе сформулировал в своей несколько излишне парадоксальной младогегельянской манере, в «эмансипации общества от иудейства». Его идея была столь же универсальной, как и идея Спинозы, хотя и отстояла от нее на две сотни лет – идея социализма, общества без классов и без государств.

Среди множества учеников и последователей Маркса, вероятно, не было людей более близких ему по духу и темпераменту, чем Роза Люксембург и Лев Троцкий. Их сходство с Марксом проявляется в диалектически-драматичном видении мира и его классовых битв, в том исключительном единстве мысли, страсти и воображения, которые придают их языку и стилю особую чистоту, сосредоточенность и богатство. (Вероятно, Бернард Шоу имел в виду именно эти качества, когда говорил о «характерно еврейских литературных талантах» Маркса.) Как и Маркс, Роза Люксембург и Троцкий совместно с товарищами-неевреями боролись за универсальное против частного, за интернационалистические – в противовес националистическим – решения проблем своего времени. Роза Люксембург стремилась преодолеть противоречие между германским реформистским социализмом и русским революционным марксизмом. Она стремилась привить германскому социализму частицу русского и польского революционного напора и идеализма, частицу «революционного романтизма», столь безоглядно превозносимого таким реалистом, как Ленин; но она также пыталась привить западноевропейский демократический дух и традиции подпольным социалистическим движениям Восточной Европы. Ее главная задача не была выполнена, и она заплатила за это своей жизнью. Однако не она одна. Ее убийством Германия Гогенцоллернов отпраздновала свой последний триумф, а нацистская Германия – первый.

Троцкий, автор «Перманентной революции», был одержим видением всемирного восстания, преображающего человечество. Один из лидеров Октябрьской революции и основатель Красной армии, он вступил в конфликт с Государством, в создании которого сам участвовал, когда оно и его лидеры подняли знамя социализма в отдельно взятой стране. Социализм, замкнутый в государственных границах, был для него неприемлем.

Все эти великие революционеры были крайне уязвимы. Как евреи, они в некотором смысле не имели корней; но лишь в некотором, поскольку были глубочайшим образом укоренены в интеллектуальной традиции и следовали самым значительным устремлениям своего времени. При каждом всплеске религиозной нетерпимости или национализма, в случае триумфа догматической узколобости и фанатизма они становились первыми жертвами. Их отлучали от церкви иудейские раввины; за ними охотились царские жандармы и полицаи; их ненавидели псевдо-демократические обыватели; наконец, их исключали из собственных партий. Почти все они высылались за границу, труды их сжигали. Имя Спинозы нельзя было произносить больше столетия после его смерти – даже Лейбниц, чья мысль была в значительной степени вдохновлена Спинозой, не осмеливался произносить вслух его имя. Троцкий до сих пор проклят в России. Имена Маркса, Гейне, Фрейда и Розы Люксембург еще недавно были запрещены в Германии. Но в итоге они все равно побеждают. Имя Спинозы было забыто на столетие, но потом ему начали возводить памятники и признали величайшим мыслителем. Однажды Гердер сказал о Гете: «Я хотел бы, чтоб Гете прочитал что-нибудь на латыни помимо «Этики» Спинозы». Разумеется, Гете был с головой погружен в философию Спинозы; и Гейне верно характеризует его как «Спинозу, который сбросил плащ геометрически-математических формул и предстал перед нами в качестве лирического поэта». Сам Гейне восторжествовал над Гитлером и Геббельсом. Другие революционеры этой плеяды также выживут и рано или поздно восторжествуют над теми, кто изо всех сил старался изгладить память о них.

Я почти ничего не сказал о Фрейде, однако совершенно очевидно, что он принадлежит к той же интеллектуальной традиции. Учeние Фрейда, со всеми его плюсами и минусами, преодолело ограничения прежних психологических школ. Фрейд анализировал не немца и не англичанина, не русского и не еврея, но универсального человека, в котором борются сознание и подсознание, человека, являющегося частью природы и частью общества, человека, чьи желания и стремления, колебания и комплексы, волнения и трудности по существу одни и те же – вне зависимости от расы, религии или национальности. Нацисты были по-своему правы, когда писали имя Фрейда через запятую с именем Маркса и сжигали книги того и другого.

Все эти мыслители и революционеры имели некоторые общие принципы, хотя их философские системы, разумеется, отличаются друг от друга, варьируются от столетия к столетию и от поколения к поколению. Все они, начиная со Спинозы и заканчивая Фрейдом, детерминисты. Они были убеждены, что вселенная движима законами, заложенными в ней самой, и управляется Gesetzmassigkeiten [закономерностями]. С их точки зрения, реальность не является набором исторических случайностей, а история – совокупностью причуд и прихотей власть имущих. Нет ничего случайного ни в наших снах, ни в наших причудах, ни даже в наших оговорках. Законы развития, говорит Троцкий, «преломляются» в случайностях; и это высказывание роднит его со Спинозой.

Они детерминисты, потому что, повидав множество разных обществ и изучив множество «образов жизни» в соседних кварталах, они постигли основные закономерности жизни. Их образ мысли диалектичен, потому что, существуя на перекрестках наций и религий, они видели общество в постоянном движении. Они постигли, что реальность не статична, но динамична. Те, кто затворен внутри одного общества, одной нации или одной религии, склонны воображать, что их образ жизни и образ мысли имеют абсолютную и непререкаемую ценность, и что все противоречащее их стандартам так или иначе «неестественно», заключает в себе неполноценность или зло. Живущие же на границах разных цивилизаций отчетливее понимают великое движение и великие противоречия природы и общества.

Все эти мыслители убеждены в относительности моральных стандартов. Никто из них не верит в абсолютное добро или абсолютное зло. Они наблюдали общества, приверженные разным моральным стандартам и разным этическим ценностям. Что было хорошо для римской католической инквизиции, во времена которой жили деды Спинозы, стало злом для иудеев, а то, что было хорошо для раввинов и иудейских старейшин Амстердама, стало злом для самого Спинозы. Гейне и Маркс пережили в юности страшное столкновение между моралью французской революции и моралью феодальной Германии.

Почти все эти мыслители разделяли еще одну философскую идею – они полагали, что подлинное знание должно быть активным. Это повлияло и на их этические воззрения, ведь если знание неотделимо от действия, от Праксиса, который по природе своей относителен и противоречив, то мораль, знание о том, что хорошо, а что плохо, также неотделима от Праксиса и также относительна и противоречива. Именно Спиноза сказал: «Быть значит делать, и знать значит делать». Отсюда всего один шаг до слов Маркса: «До сих пор философы только объясняли мир, задача же заключается в том, чтобы изменить его».

Наконец, все эти люди, от Спинозы до Фрейда, верили в то, что человечество в итоге обретет солидарность; и это было тесно связано с их отношением к иудаизму. Мы оглядываемся сегодня на этих мыслителей сквозь кровавый туман нашего времени. Мы оглядываемся на них через дым газовых камер, дым, который не сможет рассеять ни один ветер. Эти «нееврейские евреи» были по существу оптимистами; и их оптимизм достигал высот, труднодоступных в наше время. Они не представляли, что «цивилизованная» Европа в XX веке окажется способной погрузиться в пучины варварства, превратив простые слова «человеческая солидарность» в изощренную насмешку для еврейских ушей. Один лишь Гейне, одаренный поэтической интуицией, предупреждал Европу о грядущем натиске старых германских богов, поднимающихся «aus dem teutschem Urwalde» [из тевтонского леса], и сетовал на то, что судьба современного еврея несказанно и непостижимо трагична – настолько, что «они смеются над тобой, когда ты заводишь об этом речь, – и это величайшая трагедия».

Мы не найдем подобных предупреждений ни у Спинозы, ни у Маркса. Нацизм стал глубочайшим потрясением для пожилого Фрейда. Для Троцкого было большим ударом то, что Сталин использовал антисемитизм в борьбе с ним. В молодости Троцкий самым категоричным образом отрицал требование еврейской «культурной автономии», которое выдвинул Бунд, еврейская социалистическая партия, в 1903 году. Он делал это во имя солидарности евреев и неевреев в социалистическом лагере. Почти четверть века спустя, в разгар неравной борьбы со Сталиным, на партийных собраниях в Москве, куда Троцкий ходил, чтобы разъяснять там свои идеи, он столкнулся с гнусными намеками на его еврейское происхождение и даже прямыми антисемитскими нападками. Эти намеки и оскорбления исходили от членов партии, которых он, вместе с Лениным, вел за собой во время революции и гражданской войны. В архивах Троцкого я нашел письмо Бухарину 1926 года, в котором он говорит об этом. Троцкий описывает подобные случаи в московской организации и спрашивает: «Возможно ли такое?» – и в этих словах, в их тоне – боль, изумление и ужас: «Возможно ли, чтобы в нашей партии, в рабочих ячейках, здесь, в Москве, люди безнаказанно прибегали к антисемитизму? Возможно ли это?» С тем же изумлением и болью он задавал тот же вопрос на заседании Политбюро, на котором его коллеги пожимали плечами, не придавая этому значения. Четверть столетия спустя, после Аушвица, Майданека и Бельзена, вопрос Троцкого стоило бы повторить – когда Сталин вновь, и на этот раз в куда более откровенной и угрожающей форме, прибег к антисемитским инсинуациям и оскорблениям.

Неоспоримый факт – убийство нацистами шести миллионов евреев не произвело глубокого впечатления на европейские страны, не перевернуло их сознания. Они остались почти равнодушными. В таком случае был ли оправдан тот оптимизм, та вера в человечество, которую утверждали великие еврейские революционеры? Можем ли мы по-прежнему разделять их веру в будущее человечества? Признаться, если отвечать на эти вопросы с сугубо еврейской точки зрения – будет очень сложно, пожалуй даже невозможно, ответить утвердительно. Что касается меня, я не могу смотреть на это с исключительно еврейской точки зрения; и мой ответ – да, их вера была оправдана. Оправдана настолько, насколько вера в конечную солидарность человечества необходима для спасения нашей цивилизации от нечистот варварства, которые до сих пор отравляют ее.

Но почему же все-таки судьба европейских евреев оставила народы Европы, как и остальной нееврейский мир, почти равнодушными? Увы, Маркс подошел гораздо ближе к истине о месте евреев в европейском обществе, чем нам еще недавно могло показаться. Трагедия евреев заключалась в первую очередь в том, что в результате длительного исторического развития жители Европы привыкли отождествлять евреев в первую очередь с торговлей и спекуляцией, ростовщичеством и сделками. Евреи стали синонимом всей этой деятельности в народном сознании.

Загляните в оксфордский словарь – какие там есть общепринятые значения слова еврей («Jew»): во-первых, это «человек еврейской национальности»; во-вторых – разговорная форма – «алчный ростовщик, безжалостный делец». «Богатый, как еврей», – гласит поговорка. В разговорной речи слово также употребляется как переходный глагол: to jew, говорит нам оксфордский словарь, означает «жульничать, мошенничать». Таково простонародное представление о еврее, таковы антиеврейские предрассудки, зафиксированные не только в английском, но и во многих других языках, а также во многих произведениях – и не исключительно в «Венецианском купце».

Но это не только простонародное представление. Вспомните, по какому случаю и как именно ходатайствовал Томас Маколей о политическом равенстве евреев и неевреев, а также о праве для евреев заседать в палате общин. Он просил принять в палату общин Ротшильда, первого еврея в палате, еврея, выбранного членом суда лондонского Сити. Аргумент Маколея был таков: если мы позволяем еврею управлять нашими финансами, почему мы не позволяем ему сидеть среди нас в парламенте и иметь голос в управлении всеми нашими общественными делами? Это был голос буржуазного христианина, который посмотрел свежим взглядом на Шейлока и приветствовал его как брата.

Я предполагаю, что евреям как отдельному сообществу позволило выжить то, что они представляли рыночную экономику среди народов, живших натуральным хозяйством, – этот факт и народная память о нем также являются причиной (по меньшей мере отчасти) того Schadenfreude [злорадства] и равнодушия, с которым население Европы отнеслось к Холокосту.
Беда евреев в том, что народы Европы, поднимаясь против капитализма, делали этой крайне неуверенно, по крайней мере в первой половине столетия. Они атаковали не суть капитализма, не производственные отношения, не организацию труда и форму собственности, но его внешние атрибуты и по большей части архаичные признаки, которые зачастую были еврейскими.

Если бы народы Европы остались привержены капитализму, они бы не расходовали свое недовольство и свою ярость на еврея – традиционного и, в общем-то, примитивного агента денежной экономики. С другой стороны, если бы они восстали против капитализма по-настоящему, они сумели бы покончить с ним и тогда не искали бы козлов отпущения в еврейских лавочниках и торговцах. Этот антикапиталистический бунт был полон малодушия и недомыслия – именно поэтому он оказался направлен против евреев. Европейские массы были настроены достаточно социалистически, чтобы принять социализм для дураков, но оказались недостаточно мудры, чтобы постичь социализм в его сути.

В этом – корень еврейской трагедии. Маркс и Роза Люксембург считали, что переход от капитализма к социализму произойдет прежде, чем человечество выродится под гнетом капитализма. Они считали, что человечество сумеет достойно и цивилизованно расстаться с капитализмом. Этого не произошло. Разлагающийся капитализм пережил сам себя и продолжает морально разлагать человечество: мы же, евреи, уже поплатились за это и возможно, поплатимся еще.

Все это привело к тому, что евреи стали видеть единственный выход в своем собственном государстве. Большинство великих революционеров, о наследии которых я пишу, видели окончательное решение проблем как их собственной эпохи, так и нашего времени не в национальных государствах, а в интернациональном обществе. Они стали настоящими пионерами, впервые обратившись к этой идее, – ибо кому еще было столь горячо стремиться к интернациональному обществу равных, как не тем евреям, которые были свободны от какой-либо еврейской и нееврейской ортодоксии и национализма? Между тем распад буржуазной Европы привел евреев к созданию национального государства. Вот парадоксальный итог еврейской трагедии – парадоксальный потому, что мы живем в век, когда национальное государство быстро становится архаизмом – не только израильское национальное государство, но и такие национальные государства, как Россия, США, Великобритания, Франция, Германия и другие. Все это анахронизмы. Неужели вам это еще непонятно? Когда атомная энергия ежедневно уменьшает эту планету в размерах, когда человек отправляется в межпланетные путешествия, когда спутник может за минуты или секунды пролететь надо всей территорией национального государства, неужели вам непонятно, что технологии в нашу эпоху превращают национальное государство в такую же нелепость и анахронизм, какими были мелкие средневековые княжества в век паровой машины?

Даже молодые национальные государства, которые появились в результате необходимой и прогрессивной борьбы колониальных и полуколониальных народов за освобождение, – Индия, Бирма, Гана и другие – не смогут, на мой взгляд, долго сохранять свою прогрессивность. Это необходимая стадия в истории некоторых народов; но и ее они должны будут преодолеть, чтобы обрести более широкое пространство для существования. В нашу эпоху любое новообразованное государство находится под воздействием распада этой формы политической организации, что уже очевидно из недолгого опыта Индии, Израиля и Ганы.
 Мир вынудил евреев создать национальное государство, сделать из него свою гордость и надежду как раз в то время, когда на такое государство уже не осталось никакой или почти никакой надежды.
Не вините в этом евреев; вините в этом весь мир.
Но евреям, по крайней мере, хорошо бы понимать этот парадокс и осознавать, что их неистовый энтузиазм по поводу «национального суверенитета» исторически запоздал. Национальное государство не послужило им в те века, когда оно было средством прогресса человечества, великой революционной и объединяющей исторической силой. Они обрели государство лишь после того, как оно стало фактором разъединения и социальной дезинтеграции.

И поэтому я надеюсь, что евреи вместе с другими нациями наконец поймут – или заново осознают – несуразность национального государства и сумеют вернуться к моральному и политическому наследию, которое оставил нам еврейский гений, вышедший за пределы еврейства, – послание об освобождении всего человечества.

Евреи и капитализм, М., Свобмарксизд, 2014.

Перевод Кирилла Медведева.

Редактор Иван Аксенов.