В. ВЕЙДЛЕ М. А, Алданов. Бегство Изд. «Слово . Берлин

В. ВЕЙДЛЕ
М. А, Алданов. Бегство Изд. «Слово . Берлин
http://www.emigrantika.ru/images/pdf/SZ-48_1932-01.pdf
Давно уже ощущалась некоторая трудность найти место Алданову среди русскихъ писателей и в традициях русскаго романа. Тем, кто «исходил из этих традиций, он всегда казался несколько чужим.Чуждость эту пытались объяснять историческими заданными или якобы «авантюрным» характером его романов.
Но объяснение это несостоятельно и несостоятельность его как раз теперь, после опубликоватя «Ключа»-«Бегства», должна была .бы стать очевидною для всех
Совершенно ясно, что роман этотъ не роман приключений (как казалось некоторым по началу «Ключа») и что тема его не имеет ничего общаго с оффициальной исторической Haupt- und Staatsaktion (иро́н. де́ло госуда́рственной ва́жности  ). Если чуждость тём не менее осталась, то это значит, что причин ея следует искать глубже: в самом строении вымысла, в создании характеров, в принципе изображения людей.
 Несмотря на утверждения учебников и на темы классных сочинений  русский роман XIX века людей типических, средних почти не изображал.
 Pyccкie писатели всегда чуждались той проэкции человека в плоскость общества, того приведения к общему знаменателю особей, лишь отчасти схожих между собой, без котораго невозможно построить никакого «типа»
Существуют типы общечеловечесме, воплощен1я общепонятной страсти, вроде Мольеровскаго Гарпагона или Гоголевскаго Плюшкина, но не о них здесь речь, да и они редки в русской литературе.
 Чаще же всего тип есть некое среднее единство, извлеченное из конкретнаго множества путем разсудочной операщи, которую можно сравнить с фотографировашем на одной пластинке многочисленных членов одной семьи.
 Мнопе персонажи западных романов напоминают коллективный снимок, полученный этим способом
 В русском романе, наоборот, действуют подлинныя лица, не менее иррацюнально-целостныя, чем личности живых людей.
 Какой нибудь Фердыщенко или Ракитин у Достоевскаго, любой солдат или помещик у Толстого живутъ своей ни от чего не зависимою жизнью, ничего не представляют, не изображают, кроме самих себя Если герой русскаго романиста и относится к какой-нибудь «среде», то на изображсfrie ея он отдает одни, так сказать, излишки своей собственной «изни, не поступаясь ничем, что необходимо для полноты его ли
наго бьгпя.
Тургенев быть может и хочет нарисовать «лишняго человека» или «нигилиста», но Рудин и Базаров очень скоро заставляют нас забыть об этом его намъренш. Исключение не составляем н Чехов, только он рисует жизнь, а не людей: новелла, по самымъ своимъ размърам, не может изобразить человека * иначе, как в раккурсв событШ, в минутном переевченш судьбы с другой судьбой.
Решившись на некоторое упрощение, можно сказать: французские романъ преимущественно изображает общество, англШскШ личность, противополагаемую обществу, русский — человека вне или превыше сощальныхъ связей
Алдановъ первый изъ русских романистов с этой традищей порвал, примкнув, скорее всего, к традицш французской.
 Пр1емы изображения он нередко заимствует у Толстого, но предмет его изображения не толстовски^ совсем ь иной Люди привлекаютъ его не поскольку они неповторимы, а поскольку они повторяются: чемъ обширнее та группа, та семья, что служить ему для его коллективная портрета, темъ лучше, тем и самый портретъ кажется ему правдоподобнее
Все мы знали Яценок и Фоминых, бывали в гостях у Кременецких, смеялись над Сонечкой, занимали Мусю, слушали остроты Никонова; но кто скажете, что насчитывалъ в числе своих друзей Чичикова, Болконскаго или Смердякова?
Герои Алданова напоминают нам наших знакомых; герои русскаго классическаго романа никого не напоминают: они сами становятся'новыми нашими знакомыми, более истинно сущими, более живыми, чем те , с кем нас сталкивает сама жизнь.
 Противоположеше это не означаетъ порицан!я Правда, по своей абсолютной ценности, создание иррашонально-единаго лица выше, чем создайте типическаго образа- это вообще одна из высшихъ ценностей искусства Сознательная погоня за ней, однако, все равно обречена на неуспех; в наше время осуществлеше ея делается повидимому все менее возможным В конце концов, многаго можно достигнуть и в других областях, еще открытых современным романистам, гд% аналитический метод построенш характеров вполне уместен и может дать отличные плоды.
 Роман Алданова надо сравнивать с такими превосходными образцами современная французскаго и англШскаго романа, какъ «Семья Тибо» Роже Мартенъ дю Гара и «Контрапункт» Ольдуса Гексли, имея при этом в виду, что задан 1я Алданова шире и сложней, чемъ у обоих этихъ авторов.
Мартен дю Гар пишетъ истор!ю старобуржуазной французской семьи в ея привычномъ сошальном окружении; Гексли рисует все еще довольно устойчивую жизнь англШскаго образованнаго общества; Алдановъ -изображаетъ не только русскую интеллигенцш последнихъ десятилетий, но и революцио, надвигающуюся на нее, призванную все на своем пути переродить ила уничтожить.
 Для того, чтобы изображеше это углубить и пояснить, понадобились два действующих лица, построенных иначе, чем остальные.
Это Браун и Федотов; они не типичес*ае образы, хотя и не жнвыя лица; Алдановъ не создал их  цъчтиком, но и не извлек их из соответствующей серш вн turn их наблюдешй: они родилис;> из его собственных чувств и мыслей, как их двойное и взаимнозависимое воплощеше. В своих корнях, в своей подлинной сущности, они не два лица, а одно.
Недаром Браун говорит Федосьеву (не совсъм справедливо): «ведь вы двойник того худшаго, что есть во мни». Оба высказывают то, что хочется высказать автору и, хотя согласны они бывают редко, мнешя одного все же дополняют мнешя другого. Они — резонеры; едва ли вполне убедительными вышли те места в разговорах Брауна с Федосьевым и особенно в его разговорах с сайшм собой, где автор пытается углубить и вместе съ темъ уплотнить индивидуальный облик Брауна..
 Но они резонеры очень не заурядные и какъ раз благодаря их резонерству картина русскаго общества, захваченнаго революцией, оказывается в «Бегстве» не только многосторонне изображенной, но и проникнутой чувством и умом.
 Поскольку именно эта изобразительная цель лежитъ в основ В алдановскаго замысла, роман его можно назвать историческим романом. Как видно из предисловия, автор с этим определешем не согласен.
«Мой замысел, говорит он, был иной: на фоне перешедших в исторш событШ только проявляются характеры людей».
Мы уже видели, что и действительно, событШ самих по себе онъ почти не изображает (отступлеше — прекрасный разсказ о нападенш на англшское посольство, где этому эпизоду очень искусно придан обобщаюштй, символическШ смысл). Но не из одних собьгпй состоит история, самую ткань ея составляют не они, а настроешя, чувства, души людей именно в том типическом, среднем их облике, который единственно у Алданова и показан. Пусть собьгпя для него, как вытекает из его слов, — только реактивы, все-таки и люди у него лишь препараты, созданные для воздейешя этих реактивов, для эксперимента; а тема его книги — самъ эксперимента Въ классическомъ русскомъ романе (напримеръ, у Толстого) люди переростаютъ историческую эпоху; у Алданова они ей въ точности соответствуют и поэтому именно къ его книге можно целикомъ применить пушкинское определенie романа, возникшее въ годы, когда какъ разъ торжествовалъ историчесюй романъ (хотя и совсемъ иной по своему методу и идейному составу): «В наше время под словом роман разумеем историческую эпоху, развитую в вымышленном повествовании».
Эпоха, изображенная Алдановым, слишком нам близка, чтобы мы могли отнестись к его роману только с интересом историческим и художественным.
Раньше всякой другой, мы должны отдать ему эту справедливость: он сумелъ написать о революционной я предреволюционной Россш книгу, где нет никакой политической предвзятости.
Недаромъ Браун и Федосьев — подитичесше антиподы и недаром Брауну не с кемъ говорить, кроме, какъ с Федосьевым, а у Федосьева нет собеседника иного, чъмъ Браун. Они объединены не только общей борьбой протйв большевиков, но и дарованным им одним понимашем того, что происходить, а тЪмъ самымъ понимание это уже высоко поднимается над всякой партийностью и пренебрегает любым политиканством. Никакой публицистической «словесности», никакихъ готовыхъ выводов и фраз нът в этой умной, трезвой и горькой книге. 
И эта горечь ея, не мешая справедливости, не мешаетъ и любви. «Бегство» (как и «Ключ») мягче, человечнее лрелшихъ алдановских романов. Яд«пко и ГоренскШ — люди ограниченные, но они хорошее и достойные люди. Немного семейственности, немного доброты нът, нет да и скрасят пошлость Кременецкаго. Многих героев «Ключа» облагородили, очеловечили революционный невзгоды и чудесная глава, где Муся, Сонечка и Глаша поедаютъ пирожныя и мечтают о будущем, еще не зная об аресте князя, по человеческому своему теплу превосходят все до сих пор написанное Алдановым. Главы, где слишком явно сквозит сатирическое намереше {«танцулька», некоторыя сцены въ KieBt) менее удачны, но он% редки, их меньше, чем в «Ключе».
В целом же, если книга и не останется в нашей памяти, какъ М1ръ, заключенный в себе, высоко приподнятый над обыденною жизнью, то мы еще долго будем о ней помнить», как о самой истинной и точной картине тех страшных, близких и уже далеких лет.
В. Вейдле.
«Ключ» печатался в журнале «Современные записки» в №№ 35—36, 1928, и 38—40, 1929.
«Бегство» в №№ 43—44, 1930, 45—46 1931.
«Пещера» в №№ 50, 1932, 51, 1933, 54—57, 1934.
Первые отдельные издания в Берлине: «Ключ» — 1930,
«Бегство» — 1932,
«Пещера», ч. I — 1934, ч. II — 1936.
В 1955 году к предстоящему юбилею Алданова «Ключ» был выпущен Издательством им. Чехова, Нью-Йорк.