Вениамин Блаженный "Стихотворения"

. . .
Беспризорные вещи умерших людей,
Те, что пахнут, как пылью, тоской,
Попадают к старьевщику или в музей
И на свалке гниют городской...

Беспризорные вещи, что помнят живых,
Их движенья, привычки, тела...
Сколько время им ран нанесло ножевых -
И прикончило из-за угла...

Беспризорный халат, беспризорный жилет,
На краю одиноком стола,
Беспризорная трубка - и пыль на столе,
И - щепоткою - пепел, зола...

Беспризорные вещи как вестники бед,
Их молчание, их серизна...
Что-то грозное есть в их бездомной судьбе,
Что-то вещее, ждущее нас.

Born: October 15, 1921, Kopys, Belarus

Died: July 31, 1999, Minsk, Belarus

ПОСЛЕСЛОВИЕ Вениамин Блаженный "Стихотворения" Татьяна Бек  СКИТАЛЕЦ ДУХА http://arion.ru/bcontent.php?bookyear=2009&name=10&idx=741 Блаженный (в первых публикациях - Блаженных) - что это: имя, псевдоним, эпитет к личности, прозвище? Поначалу, видимо, кличка, которую "недобрые люди" дали Вениамину Айзенштадту, этому, как сказала бы М.Цветаева, слепцу и пасынку, певцу и первенцу. А затем... "Пророк, поэт - это ведь нераздельно, и со времен Пушкина нераздельность эта тоже неоспорима, - рассказывает сам Блаженный. - Конечно, не каждый поэт - пророк, но я ведь и не настоящий пророк, и не в полном смысле слова поэт. Я - Блаженный, а это какая-то живая ступень, живая перекладина, проходящая сквозь век духовного мрака. Блаженный - это не псевдоним, а имя некоей сущности, некоей частицы вечности жизни..." (Здесь и далее автобиографические заметки и самохарактеристики Айзенштадта - из личного архива поэта - цитируются по статье Виталия Аверьянова "Житие Вениамина Блаженного" {"Вопросы литературы", 1994, вып.VI}, представляющей собою на сегодня единственное серьезное - не столько стиховедческое, сколько философски-онтологическое - исследование этого грандиозного твочреского феномена.) Вениамин (этимология этого имени, как подчеркивает сам поэт: "в муках рожденный") Айзенштадт родился в 1921 году в белорусском местечке в нищей еврейской семье. Бедствовал. Бродяжничал. 23 года трудился в инвалидной артели, ибо официально был признан "убогим" с соответствующим заключением ВТЭКа. Был помещен в сумасшедший дом, где полностью подорвал здоровье, но не утратил огромной духовной мощи. "Поражаюсь убожеству собственной жизни, - пишет он о себе, - поражая и других ее убожеством, но храню в душе завет Гумилева: "Но в мире есть другие области..." И строчка эта - ручеек крови словно бы путеводная заповедь скитальцам всех времен и стран. Ведь и я - скиталец Духа, если даже всю жизнь обитал на его задворках". Сейчас поэт живет в Минске. В советские времена о публикации глубоко трагических и мистико-религиозных стихов В.Блаженного не могло быть и речи. Однако выдающиеся поэты-современники: Пастернак (который Айзенштадта собственно и открыл), Тарковский, позднее - Липкин, Лиснянская, Межиров - знали эти стихи в рукописях и высочайшим образом оценивали их в переписке с поэтом-изгоем. "Все же я держался от них на расстоянии, - вспоминает В.Блаженный в "Силуэте автобиографии", - я знал, что поэтом меня можно назвать лишь условно - поэты не рождаются с кляпом во рту". В советской империи, возразим мы поэту, рождались и даже, в редчайших случаях, выживали. В 80-е годы В.Блаженного начали потихоньку публиковать. Появились и критические (в основном восторженно-недоуменные) отклики на эту поэзию, и впрямь не вписывающуюся в рамки традиций и плеяд. Его и помещали рядом с наследием Даниила Андреева, и сопоставляли с религиозными лирическими опытами З.Миркиной, и предлагали натянутую аналогию с духовно-публицистическими поисками Б.Чичибабина. Пожалуй, достаточно убедительной и плодотворной является разве что параллель, проводимая между поэтической метафизикой В.Блаженного - и Арсения Тарковского. Поистине лишь они в современной поэзии - "братья по величине и силе своих сомнений" (В.Аверьянов). В пантеоне основных тем и вариаций В.Блаженного тема сквозная и важнейшая - судьба нищего-путника. Синонимов в его стихах для обозначения этого "героя" - несть числа: побирушка, нищеброд, калека, юродивый, скиталец, бродяга, пилигрим, блаженный, убогий, калика, изгой, оборванец. Экзистенциальный нерв этой поэзии таков: благополучие - и житейское, и внутреннее - с миром творческой личности несовместимо. Напротив: "Я любил эту землю, как любят слепцы и калеки, Как затравленный зверь, как примятая в поле трава". Убожество и изгойство (связанное, в частности, с темой еврейства) в личной иерархии В.Блаженного - и на уровне генетической памяти, и благодаря первым урокам детства - отождествляется с добротой и совестью: "- Ах, Мишка - "Михеле дер нар" - какой же ты убогий!" Отец имел особый дар быть избранным у Бога. ... Отец имел во всех делах одну примету - совесть... Итак, свое убожество (и нищету) наш поэт осознает как силу и избранность. "Каждый нищий - небо на земле", - чеканит он образную заповедь. "А чем богат воробушек? А тем, что нищ, как встарь". Тот же пафос пронизывает и не одну вариацию на тему "Блаженный", и песенное, с ласкательно-дактилическими рифмами, стихотворение "Юродивый". Боль воспринимается этим поэтом как высшая отмеченность и даже как миссия. "Я - избранник немыслимой боли", - заявляет он с одической гордыней. Дело в том, что В.Блаженный ощущает мистику боли, муки и обиды как силу креативную - движущую и плодотворную. Можно говорить о сущностном парадоксе - перед нами жизнеутверждающий мазохизм, и если развернуть известную метафору Баратынского "болезный дух врачует песнопенье", - то песнопенья В.Блаженного врачуют болезный дух через его гиперболизацию. И впрямь все образы этого круга у нашего поэта - романтические гиперболы. Романтизируя нищету, изгойство и боль, В.Блаженный предлагает в своей поэзии естественную пару-оппозицию, с гениальной страстностью - по следам Библии - означенную в свое время Цветаевой: "Два близнеца - неразрывно слитых: Голод голодных и сытость сытых". Вот и наш поэт проклинает "торгаший шепоток", который для него - страшнее грома: Ухожу от бесед на желудок спокойный и сытый, Где обширные плеши подсчитывают барыши... Неслучайно единственный пучок стихотворений, оформленный как цикл (не вошедший в настоящую книгу), это у В.Блаженного "Стихи Цветаевой" (см. его книгу "Сораспятие" - Минск, 1995), - которая особенно близка ему тем, "что Марина в себя самое не вмещалась" - то есть своей безмерностью в мире мер, неуправляемостью, творческой агрессией (недаром он и ее, и себя называет "необузданными Рогожиными слова", ведя таким образом свою этимологию и от прозы Достоевского). Экзистенциальное родство для поэта всегда неотторжимо от творческого - Блаженный сам обозначает, где в настоящем столетии искать его сокровенные художественные истоки: "И в певчем сне моем упрямом Отпечатлелись на века: Торжественная - Мандельштама, Марины - вещая строка". Заметим, что здесь "сон" и "вещая строка" - увязаны. Это не случайно. Живой и магический выход в мир господень наш поэт обретает в первую очередь - через видения, озарения, сны как апофеоз интуиции, на просторах которой время и пространство живут лишь по законам лирического беззакония. Поэзии В.Блаженного, зачастую идущей вверх по ступеням сна, в огромной степени свойственно жреческое, молитвенное ("и часто я во сне своей молился доле") начало. А на уровне приема - чудотворное опять же укрупнение всего сущего. От темы убогости поэт головокружительными виражами переходит к Богу (убогий - у Бога, таков излюбленный ассонанс в звукописи В.Блаженного). Именно "убожество" дает поэту выстраданное право с Богом - вставать вровень. ... Ах, Господь, ах, дружок, ты, как я, неприкаянный нищий, Даже обликом схож и давно уж по-нищему мертв... Вот и будет вдвоем веселей нам, дружкам, на кладбище, Там, где крест от слезы - от твоей, от моей ли - намок. Вообще, сквозь внешнюю, земную, посюстороннюю (в данном случае - кладбищенскую) оболочку у В.Блаженного всегда просвечивает мир иной, порою гармонически-чистый, порою уродливо искаженный жестокостью и пошлостью мира сего. Даниил Андреев называл поэтику такого рода сквозящим реализмом, не догадываясь, сколь самобытный и могучий лирик подобного склада, какая сквозящая музыка русского духовного стиха растет тем временем на задворках зловещей империи. Но вернемся к главному. Бог для В.Блаженного - совершенно свой, никогда не канонический, не церковный и не закоснело-статичный. Поэт неустанно ищет Бога, теряет, обретает вновь и вновь. Сам Блаженный уже в зрелые годы признавался: "Я до сих пор не знаю, что такое стихи и как они пишутся. Знаю только, что рифмованный разговор с Богом, с детством, с братом, с родителями затянулся надолго. На жизнь". (Отметим попутно, что поэт и в стихах, и в прозаических высказываниях постоянно акцентирует чудесное, иррациональное, импровизационное начало своей творческой природы.) В стихотворении "В калошах на босу ногу..." отец автора, умерев, прихватывает за собою кошку и пса (любовь к зверью, о которой мы поговорим позже, у этого поэта - наследственная) и застывает у Божьих врат. Всевышний, поглядев на Михоэла, опускает глаза и говорит: Ты столько изведал лиха, Что светишься, как заря. ... Позволь же и мне с сумою Брести за тобой, как слепцу, - А ты называйся Мною - Величье тебе к лицу. Подобные лирические фантазии и "рокировки", частые в стихах Блаженного, не есть кощунство. Тут скорее речь надо вести о мучительном и сладостном ороднении Бога, допустимом в воздухе все тех же пророческих снов и сверхвидений. Бог в поэзии В.Блаженного - многолик. Он то карает, то ласкает, он то грозен, то мягок, то глух, то потешен. Порою лирический герой (проще сказать, автор) преисполнен таких витальных сил, что ему чудится: сам он идет по дороге, а Бог за него держится. А то ему представляется (остранение привычной идиомы - один из любимых игровых приемов поэта), что он одолевает земной путь - у Бога за пазухой. Подобные стихи В.Блаженного, Бога фамильяризующие, я бы назвала полудетской молитвой смиренника-гордеца. Сквозную интонацию этих молений сам поэт определил с оксюморонной точностью: "есть неистовство робкой отваги". В.Блаженный так громко и страстно, робко и неистово, алогично и настойчиво кричит, обращаясь к Богу, - чтобы быть наверняка услышанным: "...Столько лет я кричу о спасенье, что Господу впору Обнаружить мой крик в исступлении дней и ночей..." Именно таков тайный смысл форсированной громкости его звука: "Заплакать с тайною надеждою, Что Бог услышит эти звуки" или "Мне казалось всегда, что Господь где-то рядом - Вот его я окликну взволнованным голосом". В экстатическом отчаянье поэт порою Бога проклинает, то называя его безжалостным, то грозя кулаком, то (о, власть поэтовой метафоры над трезвостью обыденного сознанья!) идя - "туда, где Господь впереди Стоит с топором для убоя". Иногда поэт даже стращает Всевышнего (куда до него герою Достоевского, всего-навсего возвращавшему Богу билетик!), допуская в сердцах, что несчетные земные жертвы Ему, Господу, отмстят. "Поднимется бесчисленная рать Всех, кто с сумой бродил по белу свету... Тогда, Господь, тебе не сдобровать. Тебя все жертвы призовут к ответу". Стихи этого круга В.Блаженный весьма точно назвал "письмами к Богу", спрятанными на дне необъятного сундучища для слез - то есть на дне болезненного, оскорбленного и униженного, духа. Если это и бунт, то не примитивно богоборческий, но трудоемко богообретающий. Не об этом ли писал философ В.Н.Лосский: "Бунт против Бога (свобода от Него) есть Ему принадлежность"? Наш поэт уверен, что никогда нельзя сказать окончательно: я Бога познал. Можно лишь верить и надеяться на чудо: Может быть, перед смертью увижу я Господа, Столько в Господе лиц... Тот же В.Н.Лосский в трактате о соединении твари с Творцом утверждает: "Человек, как и Бог, существо личное, а не слепая природа... Мы ответственны за мир. Мы - то слово, тот Логос, в котором он высказывается, и только от нас зависит, богохульствует он или молится". Потому и В.Блаженный, ощущая ответственную миссию поэта как Божьих уст, не лишает себя индивидуальности и личностного темперамента, напротив, он Бога - персонализует. В стихах его есть потрясающая своей свежестью и лирической новизной метафора: Бог это хлебная корка, которую надо прожевать, размочив собственной слюною, чтобы тот стал съедобным для человека хлебом. Как просто, как буднично - и как глубоко! Метафора опять же не кощунственная, а просто нелицемерно и неханжески точная: путь к Богу требует личных усилий каждого отдельного естества. Натура поэта такова, что он не ищет Господа в храме - он обретает Его то в метаньях духа, то в непрерывающемся диалоге с умершей матерью, которая для него и поныне - самый живой собеседник на белом свете: "Мама, расскажи мне по порядку, Как в раю тебя встречал Христос". Кстати, он и в детстве видел Бога - сквозящим в облике его, Вениамина, родителей: "Я видел Бога не в старинном храме, Он был в каком-то старом зипунишке, Когда он говорил о чем-то маме И вслушивался в вещее затишье". Характерно, что В.Блаженный никогда не пишет иллюстраций или "реплик" к Библии, как и не говорит от имени ее персонажей (обе эти линии имеют мощную традицию в мировой и русской поэзии) - у него это всегда незамаскированный и прямой авторский монолог, молитвенно к Богу взывающий или исповедующийся в темн'отах и озареньях собственного религиозного "я". Можно сказать даже так: поэт выворачивается сокровенной подоплекой наружу, делая читателя соучастником нелицеприятного частного таинства. Порою таинство это совершается в экзистенциально пограничных ситуациях: Я пребываю в сумасшедшем доме, Негласный сын Христа. Стихи В.Блаженного о сумасшедшем доме написаны человеком, абсолютно трезвым и умственно здоровым. Он опять же обновляет известную идиому - не все дома. Не так, говорит поэт, "все дома, но в доме бушует огонь", помещая в яростную метафору всю драму современного сознания. В том доме я могу, блуждая до поры В сообществе живых, но жалуясь умершим, С Ахматовой вздыхать, с Цветаевой курить И прочие творить немыслимые вещи. Кстати, молодой Пастернак, которым Блаженный в ранние годы буквально бредил и с которым здесь возникает, видимо, невольная перекличка, "с Байроном курил и пил с Эдгаром По" вне всякого сумасшедшего дома. Сумасшедший дом в поэзии Блаженного становится моделью окружающего общества - это, при всех реалиях прозаического жития, концентрированный символ общего насилия, над коим властвует сатана как псевдо-Бог. Анализируя стихи этого - трагического и страдальческого - круга, В.Аверьянов проницательно апеллировал к параллели: Блаженный - Батюшков. Последний - великий "безумец" русской поэзии ХIХ века - завещал своему замечательному наследнику "блуждание мечты" и "завидное поэтов свойство: блаженство находить в убожестве мечтой". Подчеркнем, что В.Блаженный, в стихах которого не раз возникает образ сатаны, а порою Бог сатанинским обликом заслоняется, - даже продираясь сквозь дьявольские искусы и перевоплощения (с коими связана у поэта и тема блуда), остается сверхсобранным богоискателем. Однажды он сам дал и к этой своей загадке важнейший автокомментарий: "Я всегда ощущал, что реальный мир насквозь пронизан сатаною. Философ Кьеркегор говорил поэтому, что сатана побеждается сатаною. Именно так я и пытался изнутри, оборотившись им самим, одолеть его. Одного Христа мне в моем творчестве не хватило бы. Но даже в самых сатанинских стихах я растворял его дух детской слезою, детской иронией. А без сатаны творчество будет одноликим, однобоким - без корней останется древо познания добра и зла". "Кощунственные" строки в поэзии Блаженного, помимо всего, напрямую связаны с эстетикой творческого шутовства и юродства - и в этом плане в контексте современной русской поэзии линия этого поэта совсем одинока. Уникальна! Принадлежность к шутам, к юродивым, к блаженным ёрникам и впрямь делает его художником богоотмеченным: "Я не только твой шут, я избранник твой, Господи, тоже... Я не только твой шут, я твоя боевая труба". "Боевая труба" в этой лирике постоянно поет и о смерти, непреходящее присутствие которой в творческом сознании В.Блаженного предельно обостряет его чувство жизни. Это, если перефразировать известную формулу, жизнь при свете смерти. Смерти - как собственной грядущей, так и чужой, уже состоявшейся. Блаженный ощущает ее как запредельную и спасительную для живого, пребывающего в экзистенциальном тупике, область: Есть у меня страна, в которую все время Могу я улететь, как ведьма на метле. Да только жаль, что "смерть" она зовется всеми, - И мне ее, как всем, назвать велели смерть. Поэт осознает себя представителем мертвых на земле - их заложником, чьи покуда живые слезы являются бальзамом для их вечной жизни. С другой стороны, он, заранее обживая будущую смерть, творит гарантию личного бессмертия (простодушный и нечестолюбивый вариант пушкинского "нет, весь я не умру"). Бессмертия, поставленного в зависимость от его трагического и не всегда взаимного жизнелюбия: Я не вовсе ушел, я оставил себя в каждом облике - Вот и недруг, и друг, и прохожий ночной человек, - Все во мне, всюду я - на погосте, на свалке, на облаке, - Я ушел в небеса - и с живыми остался навек. Живые для В.Блаженного - это не только люди как соседи по быту, это прежде всего звери, птахи, жуки. "Давно я стал попутчиком бездомной малой твари", - пишет поэт. Здесь он продолжает традиции житийной литературы, сюжеты которой полны рассказами о дружбе иноков и отшельников с медведями, волками, львами. Есть предшественники и более близкие. Есенин - весьма любезный душе В.Блаженного лирический предтеча - ставил себе в заслугу, что "зверье, как братьев наших меньших, никогда не бил по голове", и призывал в сокровенные собеседники пса Джима. А Клюев - ему тоже есть в стихах Блаженного пронзительное посвящение - дерзостно то сводил воедино божественное и звериное начало (шестикрылый серафим в его стихах прилетает в хлев поводырем и пастырем к недужной телке, чтобы класть ей на копыто пластырь), то заявлял приоритет звериной стихии над рукотворно-художественной: "Олений гусак сладкозвучнее Глинки, Стерляжьи молоки Верлена нежней". В.Блаженный идет дорогой зверолюбия еще дальше и еще рискованнее. Он, следуя за звериной надсемантичностью, лепит свою интуитивно-проницательную речь: "Я изъяснялся, сумасшедший, на языке зверей и птиц". Парадоксально - он ощущает зверей как защиту от людской жестокости, как врачевателей: "Может, долей моей не побрезгает сумрачный волк. ...Может, боли мои лекариха залечит лисица..." Более всего Блаженный привязан к кошке - этому зверью посвящены многие его буквально любовные стихи: "Кошка свой хвост распушила лохматая, Словно дымок над родительской хатою". Поэтическое мышление В.Блаженного перенасыщено подобными метафорическими сгустками неявного смысла, далекими от прямых сопоставлений и аллегорий. Это плотно закрученные и резко неожиданные символы с вольными зияньями и поющими проемами - на месте рассудочно-логических сцепов. Потому-то и звери нашего поэта - то просто живые, то обросшие шерсткой неожиданных метафор и символов - какие угодно, но никогда не басенные. Интересно, что немногие счастливые стихи Блаженного, посвященные любви к земной женщине (в них фокусируются музыкальные мотивы восторга, творческого чуда, неги), как правило связаны с миром живой природы. Соглядатаи его блаженства - не только волны или ветки, но и птицы, жеребцы, жуки: Вокруг твоих красот клубилось столько строк, Что даже жук жужжал гекзаметры Гомера. Таится в настойчивом зверолюбии поэта еще один - неочевидный и психологически весьма любопытный - аспект. Затравленный и битый-перебитый людьми, автор естественно стремится хоть в какой-то иной сфере выступать с высоты доброй силы, опеки, даже, если хотите, главенства. А для жуков, кошек, собак он - волшебный властелин (и во всем этом есть упоительно-светлое, мальчишеское самоутверждение!). Так, мандельштамовское "но не волк я по крови своей" получает в поэзии В.Блаженного совершенно новый поворот: Но не волк я, не зверь - никого я не тронул укусом: Побродивший полвека по верстам и вехам судьбы, Я собакам и кошкам казался дружком-Иисусом, Каждой твари забитой я другом неназванным был. Пора заметить, что из всех поэтических ритмов излюбленный и предпочитаемый в просодии В.Блаженного - это пятистопный анапест, размер, заведомо окруженный философски и эмоционально насыщенным ореолом. Размер этот в нашем восприятии связан прежде всего со строками Гумилева "Одиноко-незрячее солнце смотрело на страны"; Мандельштама "Сестры тяжесть и нежность, одинаковы ваши приметы"; Пастернака "Это было при нас. Это с нами войдет в поговорку"; Ахматовой "Небывалая осень украсила купол высокий". Порою (у стихотворцев неподлинных) обращение к этому размеру носит характер паразитический - когда априорно значительный ореол берется словно бы напрокат у чужой музыки. В поэзии же В.Блаженного эта приверженность выстрадана, органична, оправданна: она связана с глубиной и протяженностью его взволнованно-молитвенного дыхания. Есть у Блаженного и верлибры, которые до сей поры - до этой книги - даже тем, кто поэзию его знает, по-настоящему известны не были. Они поворачивают этот творческий мир новой, неожиданной, лукаво-ироничной и парадоксальной гранью. Здесь сугубо трагедийный пафос ямбов и анапестов Блаженного интонационно снижен, их настрой мажорнее, воздушнее и как бы "отходчивее". В его свободном стихе зерна западно-европейского верлибра (ассоциации возникают и с Уитменом, и с Превером) прорастают с русской мощью и удалью. А еще поэзия В.Блаженного корнями уходит в родной фольклор. И это не просто реминисценции из сказок, или песен, или небылиц - это сама энергия плачей, заговоров, ворожбы. Недаром множество его стихотворений построено на рефрене (единоначалие лежит и в структуре библейских текстов) - и рефрен этот, как правило, содержит важнейший для поэта посыл, равный заповеди или заклинанью. Если составить условный перечень таких рефренов, то получится кодекс поэта: "моя бедная мать", "разыщите меня", "и если не Господь, то кто же", "он спал", "тоскую", "узнаю свою смерть", "человек, умирая, становится", "я не вовсе ушел" - оборвем эксперимент в самом начале... Вообще, все стихи В.Блаженного - это мощные вариации нескольких тем, на невнимательный взгляд кажущиеся всего лишь вариантами одного и того же стихотворения, - Мандельштам в таких случаях говорил: стихи-побеги. Часть этих корневых "луковиц", из которых, как стрелки или лучи, тянутся неповторимые ростки, мы в нашем очерке обозначили - часть осталась за пределами рассмотрения, но это непринципиально. Главное ощутить, читая В.Блаженного, его цельность и верность себе. А.Кушнер справедливо сказал в письме к поэту: "Вы пишете о самом главном: о жизни, о смерти, одиночестве, детстве. Как замечательно Ваше постоянство, какой духовной силой и мужеством надо обладать, чтобы не бояться возвращаться все к тому же и писать почти теми же словами, но по-другому". В.Блаженный - не боится. Не боится он и упреков в неровности стиховой ткани, в перепадах от стихов блистательно классических - к едва ли не дилетантским (я бы сказала "влажным" - чистым, но словно бы не отжатым). Все, писавшие о Блаженном (или писавшие - ему), обязательно отмечали некую неотделанность формы: прежде всего неточные рифмы (а порою и попросту весьма отдаленные ассонансы в конце строк) и указывали на некритическое многословие внутри варьирующихся строф. Однако думается, тут мы сталкиваемся не с ремесленным дилетантизмом, а с редким явлением, о котором Тынянов говорил так: "Неотделанность может становиться эстетически выразительным фактором, побеждающим автоматизм чтения". О том же Айзенштадту писал и Арсений Тарковский: "К Вашим стихам неприменимы требования, с которыми я воспринимаю чужие стихи, например, я не люблю неточной рифмы; все мелочи исчезают из глаз (из слуха) - остается только существенное, чем живо Ваше творчество, - сила Вашего духа (у Вас всегда слабость жизненности оборачивается силой духа, духовности). Очень велика Ваша убежденность. Ваш диктат поэта мощен, подчиняешься ему беспрекословно". Лежащая перед вами книга Вениамина Блаженного - дивная весть о нелегкой и победоносной полноте обретения. Поэтом обретена личная духовная истина.