«Вопросы литературы» 2006, №2
Опасность, или Поучительная история
Из архива ФСБ. По материалам одного следственного дела. Тексты и комментарии
http://magazines.russ.ru/voplit/2006/2/shu13-pr.html
---------------
Послушаем без посредников далекий, почти забытый авторский голос с присущей ему интонацией и мелодическим переливом…
Январь 1941-го: ленинградский журнал «Литературный современник» напечатал последнюю, написанную перед войной, повесть Гехта «Вместе». В ней описана Одесса 1937–1938 годов. Город не назван, но даны названия улиц, районов Одессы. Прототипами второстепенных героев стали В. Таиров (винодел Башилов), писатель А. Кипен (ученый и преподаватель Липин), В. Филатов (глазной врач Буква); в тексте много цитат из стихов Э. Багрицкого.
Семен ГЕХТ
Из романа
ОПАСНОСТЬ
История, рассказанная Левченко, началась в тот день, когда кончилось дело о растрате. Как-то ночью вызвал его следователь Лежанкин. Был предупредителен и любезен. Предложил чаю с конфетами. Потом небрежно обмолвился, что намерен-де выпустить из тюрьмы.
— Мне теперь нужно немного, — сказал следователь. — Изложите, пожалуйста, поподробней вашу биографию. Итак, по порядку... Родились в Бахмуте, настоящее имя — Парфен. Учились в городском училище. Характер задиристый, и однажды вызвали какого-то мальчика на дуэль. Потом дрались на ножах, ранили мальчугана, и были исключены. Так?.. Ваш отец-шахтер рассердился, и выгнал вас из дому. Вы скитались...
Левченко внимал с удивлением. Следователь перескакивал через многое, опуская детали.
— Ваша жизнь, подследственный, мне хорошо известна. Быть может, напомнить, в чем именно проявили вы некоторую неискренность?.. Под командой Котовского освобождаете город от белых. Вам приказано обыскать квартиру на Пушкинской, откуда стреляли... Дальше?
— Поднимаюсь наверх, — сказал Левченко, — отворяю дверь...
— И после небольшого обыска натыкаетесь на склад оружия.
— Нет, оружия не было! Полная пустота. Хозяева куда-то бежали...
— Ну вот! — обиделся Лежанкин. — Сами же в прошлый раз показывали насчет оружия!
— Ничего такого не говорил...
Лежанкин погулял по кабинету и уставился за окно, словно забыл про Левченко.
— И о человеке с забинтованной головой ничего не говорили?
— Какой человек с забинтованной головой?
— Неважно. — Лежанкин грузно уселся. — Вы утаили от меня, что задержанный вами человек...
— Никого я не задерживал!
— Прошу не прерывать. Задержанный вами человек, которому удалось скрыться, информировал вас, кому принадлежало оружие и откуда доставили его на Пушкинскую улицу.
[О своих тюремных мытарствах поведал Левченко хорошему человеку, настоящему коммунисту Елисею Павловичу Платову, его жене Наталье и сыну Вадиму.]
— Вы кого-нибудь оклеветали? — спросил Елисей Платов.
— Да.
— Не бойтесь. — Платов вдруг засмеялся. — Если меня, это совсем неопасно.
— Нет, нет, Елисей Павлович... Он просил указать на доктора Бабаджана.
— Доктора Бабаджана? — И Наталья Платова вся затряслась. — Вы подписали протокол?
Левченко отвернулся, но Платов грубо схватил его:
— Подписал?
— Да, подписал. — И закашлялся.
Платов показал Вадиму на графин. Левченко глотнул, поперхнулся, снова глотнул и спокойно попросил папиросу.
Вадим, по взгляду отца, направился к письменному столу за табаком. Достав машинку, быстро набил гильзы. Отец предложил Левченко и закурил сам. Мать, давно не позволявшая ему дымить, не возразила ни словом. Наоборот, отыскала спички.
Следователь требовал, чтобы человек с забинтованной головой упомянул не только доктора Бабаджана, но и архитектора Лемке, и окулиста Букву, и профессора Липина. Увидев, сколь далеко простираются замыслы, Левченко отрицал навязанные показания, уверенный в том, что на свободу не выйдет.
Платов вытащил из кармана блокнот.
— Пишите.
— Что? — И Левченко пригнул голову.
— Все, что мне сейчас говорили.
Левченко машинально взял ручку, но сразу опомнился.
— Товарищ Платов! Что вы со мной делаете?
— Пишите... Впрочем, как вам угодно. Я — не Лежанкин, угрожать не буду. Но подумайте, у вас когда-то была совесть... Вы совершили самый подлый поступок, который может совершить человек. Помогите распутать эту грязную паутину, сплетенную пауками... руками живущих среди нас прохвостов и человеконенавистников.
В глазах матери, казалось Вадиму, боролись испуг и восторг. Левченко кивал, точно жестокие слова приносили облегчение.
— Надо забыть о себе, — сказал Платов, — будто нас нет на свете. Думать только о других. Будто нас нет на свете... Слышите, Левченко?
— Слышу, товарищ Платов. — И то опускал голову, то поднимал, чтоб тут же опять опустить. — Я думал, вы испугаетесь...
— Кого? Лежанкина?.. Хорош бы я был, если бы испугался какой-то мрази... Правда, Вадим?
— Да-да, правда. — И Вадим прижался к матери.
Ее бледное лицо было спокойно.
Левченко потянулся за ручкой, которую раньше отшвырнул далеко, и склонился над блокнотом. Перо быстро бежало по листочку, становясь все неуверенней, и Вадим заметил, как страх возвратился к Левченко, застывшему над бумагой.
— Какой ветер на улице, — вздохнула мать, — гудит и гудит...
— Что же я буду делать? — сказал Левченко. — Куда мне деваться?
— Боитесь, что за вами следят? — спросил Платов.
Левченко молчал, как бы ожидая, что вот-вот найдется выход из положения.
— Хорошо, — решил Платов, — оставайтесь до утра. А утром... что с вами делать утром?
— Я готов ко всему, — сказал Левченко.
И закончив заявление, передал Платову. Покорно поплелся в соседнюю комнату. Мать заперла дверь... Ничего особенного! Просто в доме заночевал приезжий родственник.
— Спать! — крикнул Платов. — Всем спать!
Но никто не ложился. Ни они, ни Левченко...
— Товарищ Платов! — раздался его голос.
— Что еще?
— Мне один в камере рассказывал... тоже история вроде моей...
— Какая история?
— Это не у нас, — запнулся Левченко, — это в Тирасполе.
— Идите сюда, — позвал Платов. — Наташа, поверни ключ.
Смысл новой истории сводился к тому, что вот он, Левченко, не устоял, а в Тирасполе отыскался учитель, который не сдал, хотя устоять было трудно.
— В Тирасполе? — вспомнил Вадим. — Его фамилия Жадан, да?
— Кажется... А вы почем знаете?
— Он муж нашей учительницы Анны Давидовны!
— Фамилия следователя? — перебил Платов. — Того, из Тирасполя!
— Не знаю, — растерялся Левченко.
Было ясно, никто уже не уснет.
Ветер на улице стих. Запахло рассветом. Проехали первые грузовики. Дом закачался, как будто сошел с фундамента. Вслед за машинами покатились фургоны. Город оживал. На лестничной клетке затопотали соседи. То звонко, то глухо отзывались ступени. Хозяйки собрались на базар. Тревожно и буднично громыхали молочные бидоны.
Семен Гехт писал:
«Зима и снег — такая же отличительная черта России, как и рожь.
Он лежит у нас месяцами и огромными массами, и велико его влияние на экономику.
Вот Финский залив.
Из Кронштадта едет извозчик. Пересекая ему путь, выплывает ледокол. Извозчик в отчаянии...
Где еще, кроме России, вы увидите столкновение парохода с извозчиком?»
---------------
некий барачный острослов и “расшифровал” его фамилию: ГЕХТ, дескать, — аббревиатура, как ГAБT или МХАТ, — Грустный Еврейский Художественный Текст...
----------------------------
Семен ГЕХТ
ЧЕЛОВЕК, КОТОРЫЙ ЗАБЫЛ СВОЮ ЖИЗНЬ
(из повести 1927 года)
— Много евреев в Марьину рощу понаехало. На Шереметьевской от хаек отбою нет. Ихнее царство, говорю, настало.
В трамвае тихо. Пятьдесят человек, стоявших, сидевших и висевших, повернули головы. Сто глаз с любопытством посмотрели на чернобородого цыгана в кожаной куртке и сапогах.
— Как жить, товарищи? — Цыган доволен всеобщим вниманием. — Нынче русскому человеку зарез. Окаянная нация! Спокою, говорю, не дает. — И глядел веселыми глазами. Театрально жестикулировал, задевая соседей.
Кондуктор растерянно озирался, не зная, как поступить.
Трамвай медленно полз по Третьей Мещанской. Цыган привстал и поскреб заросший подбородок:
— Нынче евреев этих — несметные тыщи. Все масло съели, чесночная нация. Слыхал я вчера — весь сахар скупили. Праздник у них какой-то и пироги в пять пуд.
Эти слова разрядили атмосферу. Мужчины перемигнулись, кое-кто тихо засмеялся, а женщины сердобольно закивали.
— Чердак не в порядке, — хихикнула торговка.
Брызнула слюной, и сосед, красный командир в кавалерийской шинели, брезгливо отодвинулся. Торговка вытащила из корзинки толстый платок и, конфузясь, вытерла губы.
— Экземпляр... — Кондуктор улыбнулся накрашенной даме в каракулевой шубке.
Та презрительно фыркнула, и кондуктор смутился. Полез в сумку, загреб серебряной мелочи и занялся счетом. Не сосчитав, бросил монету назад, затараторил без запятых:
— Угол Самарского переулка, граждане! Кто с Лубянки, билеты кончились! Вагон трогается, граждане!
Цыган с недовольным видом опустился на скамейку и шумно сорвал с головы папаху. Оказалось, что голова у него седая. Лохматая куча волос, годами нечесанная, почернела от пыли и грязи. Посыпалась темная перхоть. Цыган сдул ее с куртки и сказал:
— У живого человека голова гниет. Евреи последнюю рубашку забрали. Мало им, что кровь нашу пьют. Остатнее барахлишко узяли, по миру пустили, комиссары сукины!
— Ты потише, — насупился человек в железнодорожной фуражке. — Здесь тебе не Сербия.
— Мы не сербияне, голубчик, мы русский человек, товарышшок.
— Русский тоже! — вмешалась торговка. — Язык-то у тебя, конокрад, чудной больно.
— Русский я! — Цыган шумно надел папаху. — А евреев резать буду до последней капли!
Трамвай зашумел. Красный командир гневно посмотрел на кондуктора. Человек с портфелем и в очках сердито буркнул “черт знает что такое”, а железнодорожник дернул провод:
— Остановите вагон! Позовите милиционера!
Трамвай встал. Кондуктор свистнул, и толпа раздалась, прочищая дорогу милицейскому.
— Ты что ж это? — Цыган наморщил лицо, вперяясь в железнодорожника. — За евреев? С ними гешефты делаешь? Шахер-махер, шурум-бурум?
Милицейский взял цыгана за локоть и потащил к выходу. Цыган упирался. Присел на корточки, заскрипел зубами и заплакал.
— Не трожь его, — вступилась торговка. — Он сапожник. На Шереметьевской живет.
— Ладно. — Милицейский поставил цыгана на ноги.
Железнодорожник пихнул сзади, и цыган с шумом выкатился из вагона. Трамвай пошел полным ходом, наверстывая потерянное время.
— Он вчера мне набойки прибил, — пояснила торговка. — Мастер хороший, но пьет. Женить надо. С холостой жизни бесится. На той неделе струмент пропил, чужим работает. Много ли чужим струментом наработаешь?
— Да... — Краском уставился в замерзшее окно.
— Он против рынка стоит, у кладбища. Холодно на воздухе целый день. Вот и пьет. Мастеровые все пьют. Которые женатые и те пьют... У меня муж в армии тоже служил, теперь валяльщиком работает.
Краском вытащил газету, развернул обе страницы и зарылся носом. Торговка повернулась к железнодорожнику:
— Валяльщик он, а пятьдесят рублей получает. У нас дворник больше получает, и работы на два часа...
— Кондуктор, — крикнул железнодорожник, — остановите, пожалуйста, по требованию.
Дикий трамвайный цыган — прежний местечковый сапожник Исаак Зельц — он и есть “человек, который забыл свою жизнь”. О нем-то и написал Семен Гехт одноименную повесть.
Тогдашняя критика шпыняла Гехта на, извините, эзоповом языке: “не преодолел национальной ограниченности”, “в мировоззрении сильны пережитки прошлого”...
Комментариев нет:
Отправить комментарий