История моей жизни - Москва : Московское т-во писателей, 1934
http://az.lib.ru/s/swirskij_a_i/text_1938_istoria_moey_zhizni.shtml
Однажды, в одну из суббот, когда обычно все уходят, а я остаюсь один сторожить добро, я нахожу за печкой растрёпанную книгу под названием "Фиакр номер тринадцатый".
Захватывающий остросюжетный роман Эдмона Ксавье де Монтепена «Фиакр №13» (1880 год)
Маразли -- миллионер; городской голова Одессы того времени, один из организаторов еврейского погрома в 1891 году.
в свободный час выхожу на нашу Тираспольскую улицу.
Одесса снова возвращается к убитому царю. Оказывается, что среди лиц, напавших на царя, имеется одна еврейка -- Геся Гельфман. И как только об этом становится известно, неприязненное отношение к евреям усиливается. Всюду говорят o предстоящем погроме. Захожу к Тарасовичам. Петя радуется моему приходу, тащит к себе и сообщает просто и деловито: -- Скоро ваших бить будут. -- За что? -- За то, что они Христа распнули и царя убили.
Ушла "навсегда" и безжалостно унесла с собою всё то, что наполняло моё личное крохотное существование.
- Еврейское дитя бежит с греком!.. Какой срам! Какими морями смыть этот стыд!.. Разве она не знает, что греки ещё более православные, чем русские? Ну, как после этого жить на свете?..
подкидалыцик -- в хлебных амбарах лопатой пшеницу ворошит, получая за это восемьдесят копеек в день.
Когда бывает погром -- днём или ночью? -- допытываюсь я. -- Этого никто не знает. Пожар, землетрясение и еврейский погром случаются неожиданно, без расписания. -- Скажите, кого больше в Одессе -- евреев или греков? -- спрашиваю я. -- На одного грека приходится десять евреев, -- отвечает Давид и тут же добавляет: -- Но нам не греки страшны, а русские... -- Разве русские тоже бить нас будут? -- А ты думал как?.. Портовая босовня, полиция, священники, купцы, а может быть, и сам градоначальник ждут этого праздника...
Испуг кривит лица и горбит спины. Чёрный страх с оскаленными зубами ползёт по улицам, по площадям, проникает в дома, отравляет сознание, шуршит в ушах и острыми когтями впивается в череп каждому, кто чувствует себя евреем.
Сегодня Голда не торгует -- боится погрома. -- Почему вы думаете, что на Молдаванке -- да, а на Дерибасовской нет? -- тихо спрашивает Песя, пугливо озираясь по сторонам. -- Потому, -- отвечает, задыхаясь, Голда, -- что со вчерашнего дня большие балабатам и габоим ходят с листом и собирают деньги... -- Откупаются, ростовщики... -- цедит сквозь зубы Лева.
-- Ну, конечно, разве богачи допустят, чтобы их грабили, когда они сами грабежом занимаются...
В просветах трактира показываются смеющиеся бороды и усы весёлых биндюжников, портовых грузчиков, амбарных осьгащиков, представителей "золотой роты", мелкого жулья и всякой иной трущобной голи одесских окраин. Смеются, улюлюкают, свистят и пугают страшным выкриком: -- Бей жидов!.. А внизу, одержимые паникой, бьются в страхе евреи всех возрастов. Они бросают к ногам русских свою беспомощность, свою покорность и больные улыбки, полные мольбы и ненависти...
Тебя нарисовать хотят... -- Кто хочет? -- Один наш знакомый студент. Отлично рисует... Видишь стеклянную галерею? Вон там, в углу двора. Видишь? Анюта указывает рукой на противоположную сторону нашего двора, где на солнце поблёскивает множество маленьких стёкол в рамах деревянной галереи. Туда мы и направляемся. Когда мы с Анютой подходим к галерее, я вижу у открытой рамы молодого человека в серой, ярко вышитой косоворотке. -- Вот я привела его, -- обращается Анюта к молодому человеку. [Студент этот -- впоследствии известный художник Л. О. Пастернак, отец современного поэта.] Тот всматривается, проводит рукой по мягким темнокаштановым волосам и велит нам оставаться внизу. -- Я буду, -- говорит студент, -- рисовать с балкона. Позировать умеешь? спрашивает он меня. Студент ласково улыбается и внимательно оглядывает меня. -- Ну, нет, уж ты лучше смейся, -- говорит студент и торопливо раскрывает альбом в парусиновом переплёте. Понимаю, что шевелиться мне сейчас нельзя, и застываю в позе хохочущего мальчугана. Но вскоре мне становится трудно сидеть на корточках и скалить зубы... А студент подбадривает меня, лихорадочно работая карандашами и резинкой. -- Сейчас отдохнёшь... Ещё немного... Потерпи чуточку. Ну, вот, на сегодня довольно. Завтра придёшь? -- Приду. А можно посмотреть? -- Когда кончу -- покажу, -- отвечает студент и захлопывает альбом.
многочисленная толпа разъярённых людей с рёвом обступает окна подвала, а в дверь раздаются громкие удары. -- Открывай, покеда не вышибли! -- слышится за дверью чей-то пьяный голос. Укрывавшиеся немедленно поддаются панике, и я впервые вижу предел человеческого унижения и беспомощного отчаяния. Собака, извивающаяся у ног хозяина, заносящего над нею плётку, не так жалка, как эти люди, умоляющие о спасении. Сколько рук, протянутых к хозяйке дома, сколько искажённых лиц, и какая унизительная, трепетная покорность!..
-- Мы этого никогда не забудем... -- Дай вам бог увидеть ваших детей счастливыми... Последней говорит Хаве, обращаясь к петиной маме: -- За то, что вы спасли моих сирот, пусть радость живёт в вашем доме...
Древняя кровь, навеки согретая знойным солнцем Африки и кострами испанской инквизиции, вновь закипает в жилах, и мятежный темперамент развёртывается до крайних пределов. Обиженные сбрасывают ярмо немой покорности и хотят здесь, где нет власти чужих, накричаться досыта, набуйствоватьея до усталости. И дикие крики толпы бьются о каменные стены, вырываются через настежь раскрытые окна и далеко разносятся по городу. Один только Шнеерсон молчит. Его спектакль сорван, и нет величия артиста. Сейчас, когда никто на него не смотрит, он -- обыкновенный еврей с седой бородой и туго накрученными пейсами.
От Давида узнаю, что первый еврейский погром получил большую огласку. О нём уже известно даже за границей. А в Варшаве, Киеве и других городах бунтуют студенты, и царь Алексаедр третий по этому случаю откладывает коронацию.
многие семьи, пострадавшие от погрома, в том числе и Зайдеманы, собираются уехать в Америку...
-- Сколько вы просите за сковородки и КУВШИН? -- Ах, чтоб я так знала свои мучения, как я знаю цену этим вещам... Что дадите -- ладно будет... Вот так сегодня торгуются. Вот так люди в последний раз, объединённые одним несчастьем, обмениваются убожеством и нищетой.
- Мы живём на собственной даче, -- продолжает без умолку мальчуган. Наша фамилия Чацкины. Вон наверху каменная ограда и железная решётка...
Получается смесь из рассказов, повестей и романов Майн-Рида, Купера, Монтшена, Габорио, волшебных сказок Арона Пииеса и печальных сказаний Станислава.
Ко всякой мерзости может привыкнуть человек. Проходит всего два дня, а я уже привыкаю к новому имени.
Саша зовёт меня "Алёша", а Протопопов, называет меня "Алексей Иванович".
Чаще всего пьют в трактире Саврасенкова, находящемся на углу Тверского бульвара и Страстной площади. Трактир помещается в первом и во втором этажах. Наверху гораздо чище и приличнее. Здесь можно видеть наших певчих, а также сотрудников "Московского листка" с Пазухиным во главе. На Пазухина я всегда смотрю с завистью и благоговением. Он -- знаменитый писатель. Пишет романы для "Московского листка". Я читаю их с большим вниманием и не дождусь следующего дня, чтобы проглотить продолжение. Пазухин молод, черноглаз и немного прихрамывает. Его знает и любит вся Москва, а в особенности Замоскворечье. Всё его романы написаны из жизни замоскворецких купцов.
Весь синодальний хор узнает о похищении монашенки тенором Миролюбивым. Следствие ведёт сам Вигелев. Миролюбов прячется от всех и даже меня к себе не подпускает.https://books.google.co.il/books?id=FdU5DwAAQBAJ&lpg=PA385&ots=0Z5OxxMpR-&dq=%D0%9D%D0%B8%D0%BA%D0%BE%D0%BB%D0%B0%D0%B9%20%D0%A1%D0%BF%D0%B5%D1%80%D0%B0%D0%BD%D1%81%D0%BA%D0%B8%D0%B9%20%D0%9C%D0%B8%D1%80%D0%BE%D0%BB%D1%8E%D0%B1%D0%BE%D0%B2&pg=PA385#v=onepage&q=%D0%9D%D0%B8%D0%BA%D0%BE%D0%BB%D0%B0%D0%B9%20%D0%A1%D0%BF%D0%B5%D1%80%D0%B0%D0%BD%D1%81%D0%BA%D0%B8%D0%B9%20%D0%9C%D0%B8%D1%80%D0%BE%D0%BB%D1%8E%D0%B1%D0%BE%D0%B2&f=false
Часть четвёртая
1. Миша Окунев
Узнаю от Миши, что он живёт в Севастополе без малого двадцать лет. Юношей прибыл сюда, устроился при гостинице Киста
-- Наш край был бы очень беден, если бы не московские купцы и петербургские князья. Эти люди имеют привычку каждый год весной и летом приезжать в Крым купаться, кушать виноград и целоваться с барынями. Сначала они приезжают сюда, в Севастополь, а уже отсюда едут в Ялту. А так как у нас нет железной дороги, то едут на лошадях... Ну, теперь ты понял, почему мне нужны лошади и кареты? Приезжает богатый господин. Я его снимаю с парохода или с вокзала железной дороги, везу его в гостиницу Киста, и он в моих руках, как ребёнок у груди матери. Сколько хочу, столько он даёт, и я его везу в Ялту, в Миехор, в Гурзуф, куда он хочет...
мне приходится платить первую гильдию, чтобы иметь право на жительство. Первая гильдия стоит тысячу рублей в год, а креститься я бы мог за один полтинник...
2. "Рассказчик окрестностей"
Всю дорогу до Ялты не перестаю думать о пассажире, сумевшем так ловко уличить меня во лжи. Но кто же он? Почему он знает?..
Только к вечеру узнаю от швейцара первоклассной гостиницы "Россия", что он знаменитый московский адвокат и зовут его Плевако.3. Пресыщениеялтинский дачевладелец Цыбульский. Владение Цыбульского обширно, застроено разнообразными зданиями, большой конюшней и красивым домом с просторной террасой на море. Находится владение Цыбулыского на Аутской улице ( крымско-тат. Autka, греч. Autka), с виноградникам, поднимающимся вверх по Яйле(Я́лтинская яйла́ (укр. Ялтинська яйла, крымско-тат. Yalta yaylası, Ялта яйласы) — горный массив (яйла), принадлежащий Главной гряде Крымских гор. ).
Зима здесь не держится долго. В конце февраля и в начале марта уже начинается весенний слёт богатых и больных людей.
Наступает долгожданный день, приезжает Ротшильд с женой. Я разочарован: никаких признаков миллионера не замечаю в наружности, одеянии и обращении этого длинного сухощавого человека с рыжими, горизонтально лежащими усами. А его жена -- молодая, небольшого роста, круглолицая женщина -- одета в простое гладкое платье цвета венгерской сливы. Ни в ушах, ни на руках, ни на шее нет никаких бриллиантов, жемчуга и золота. В Ялте уже известно, что Ротшильды остановятся в гостинице "Франция", а не "Россия", где останавливаются самые знатные и богатые люди. Представители ялтинской еврейской общины встречают нас у парадного подъезда. Ротшильд, помогая жене выйти из экипажа, делает вид, что не замечает собравшихся евреев в количестве пяти человек с раввинам во главе. -- Высокому гостю приносим привет и уважение, -- говорит почтенного вида, с широкой седой бородой еврей, состоящий старостой синагоги. -- Мы хотим обратиться к вам... Ротшильд торопливо снимает шляпу, делает общий поклон и поднимается по мраморной лестнице, где его уже ждёт хозяин гостиницы, черноглазый, маленький и коренастый француз. Вот и весь Ротшильд. А какие надежды возлагал Миша, как славословил он великого еврея.
4. Серафима Бельская
Всем очень нравится берег от Байдар до Ялты.
Ко мне подходит старый еврей в чёрном котелке и с большой серой бородой. -- Можно вам сказать два слова? -- обращается он ко мне по-еврейски. Я утвердительно киваю головой, польщённый вежливым обращением. -- Ну, так пойдёмте вот сюда, за угол, и я вам всё расскажу...
Узнаю от старика, что его с женой и замужнюю дочь, только что родившую ребёнка, выселяют из Ялты, согласно закону о черте еврейской оседлости. я сорок лет живу здесь, что мой отец -- николаевский солдат пользовался всеми правами и что, наконец, я сам занимаюсь честным трудом и никому зла не причиняю. Но теперь действует новый исправник -- и ни мои просьбы, ни слёзы женщин и детей не помогают... и мы, как собаки, выброшены на улицу...
5. Последний пассажир
Из гостиницы выходит человек с небольшой чёрной бородкой, с длинными волосами, бледнолицый, с большими грустными глазами. Его ведёт под руку молодая спутница. Несмотря на тёплый день, на плечах пассажира висит тяжёлый клетчатый плед. Сразу видно -- везём больного.Что-то народу собралось подле Ливадии, -- говорит мне Данила. Вглядываюсь и вижу большую толпу людей, длинной шеренгой растянувшихся вдоль дороги. Подъезжаем ближе, и сразу догадываюсь, что собравшиеся встречают нас. Вижу молодые лица, горящие глаза, приветственные улыбки и живые цветы. Здесь гимназисты старших классов, гимназистки, студенты, всевозможные школьники и даже офицеры... Нас приветствуют. Машут шляпами. Бросают в коляску цветы и низко кланяются. Оглядываюсь на пассажира. Он снимает шляпу, улыбается, а в глазах искрятся взволнованная радость и счастье. Он тоже кланяется и худой белой рукой поправляет чёрные пряди волос, падающие на его высокий чистый лоб, покрытый мелкими каплями пота. Сотни рук приветственно машут нам. Живые улыбки, сверкающие молодые зубы и цветы, цветы без конца... Свежими розами устлан наш путь... Никогда и никого ещё так здесь не встречали. Незамеченной проехала королева Наталия, и никто не улыбался Ротшильду, а тут бедняк, больной, дающий гривенники на-чай, -- и вдруг такая встреча! Замечаю слёзы в серых глазах спутницы... Но кто он? Почему такая честь?- Вы не знаете, кто он? Почему его так чествуют? -- А кто его энае... Фамилия ему Надсон, а где служит -- неизвестно...
зимой Данила находит за подушками ландо толстую книгу, забытую кем-то из пассажиров. Миша от книга отказывается, тогда я беру её себе. Книга оказывается трудной, и всё же я её одолеваю. Название книги: "Характер". Написана английским учёным по фамилии Смайльс.
6. НеизвестностьОсман продал... -- Что продал? -- Лошадка продал... Шарабан продал... Мене продал... -- Кому? -- Бухштаб... Знаишь Бухштаб? Сообщение Керимки меня не удивляет. Разбогатевшие в Крыму торговцы любят обзаводиться собственными дачами и выездами.
"Сын Вигдора Свирского Шимн Довид, а по святому крещению -- Алексей, как единственный сын освобождается от призыва и зачисляется в ополченцы первого разряда".
7. По новым тропам
8. Богоборец
У нас настоящих ковенских евреев осталось не больше половины... Все уехали в Америку, и уже от многих имеются, слава богу, радостные вести. Америка -- не Россия: там черты оседлости нет, и ты можешь себе жить где хочешь и заниматься каким угодно делом...
не надо живого человека запирать на замок. Мало ли что может случиться...
9. Вдоль границы
Могу на прощанье дать вам совет: ни на кого не надейтесь и никому не доверяйте. Добывайте жизнь собственными руками, а не надеждами. Не живите чужими мыслями, а постарайтесь вникнуть в житейские мудрости своей головой... Вот и всё.
10. Земляки
11. ПетербургВесь день зябну и прячусь от дождя. Питаюсь от случая до случая. Сегодня могу остаться без ночлега. Мне предстоит бесконечно длинную ночь провести под открытым небом. В моей бесприютной жизни случались такие ночи, но сегодня я с ужасом думаю об этом невыносимо тяжком, испытании. В моем воображении встаёт картина ожидающей меня ночи. Город спит. Погашены огни. Глухая каменная тишина. Сквозь жидкие прутья холодного дождя серыми бесформенными глыбами выступают слепые безмолвные дома. Согнувшись под тяжестью ненастья, я шагаю по мокрым пустым улицам. Во мне стынет кровь. Мелкую колючую дрожь вливает в меня осенний ветер. Я до того одинок и беспомощен, что плачу от жалости к самому себе.Меня отправляют в Дом предварительного заключения. За мной захлопывается дверь жизни.12. СавельичЖиву без имени. Меня зовут -- "Тринадцатый номер".-- Сидишь за безымянность? Я вместо ответа утвердительно киваю головой. -- Раненько, паренёк, раненько пошёл ты по дороге бродяг... Эх, эх... Ну, да ладно... Наскучит тюрьма, тогда вспомнишь про своих родителей.
Живу здесь три недели. Но и за это короткое время мне уже хорошо известны все явления тюремного быта. По четвергам меня ведут в ванную. По субботам и воскресеньям "приглашают" в церковь.
затем идут мелочи дня: обед, ужин, прогулка и появление надзирателя, отпирающего койку и зажигающего газ. Вот и вся жизнь. Всё остальное время живу в скуке, молчании и мёртвой тишине. Даже думать устаю. Когда за моей дверью раздаются чьи-либо шаги или шелест человеческих голосов, я по-звериному тихо подкрадываюсь к двери и замираю в ожидании: сейчас откроют камеру, и случится что-то новое, и на минутку рассеется острожная скука.
Новая мечта овладевает мной. Хочу во что бы то ни стало научиться писать.
Вот что я пишу: "Дорогой Иван Савельич. Вы для меня сделали большое дело. Вы научили меня писать. Никогда этого не забуду. Если когда-нибудь стану писателем, я сочиню про вас целую книгу. А сейчас с благодарностью припадаю к вашей руке. Ваш Безымённый".Савельич долго стоит у подоконника, шевелит усами и часто ладонью вытирает глаза. Потом трясущейся рукой прячет бумажку за борт мундира. У меня в глазах закипают слёзы. Таинственная завеса спадает перед моими глазами: я умею писать. Великое и недосягаемое счастье, неоднократно виденное во сне, сейчас осуществляется. Я перерождаюсь. Отныне чёрные крылья одиночества не коснутся меня: была бы бумага и перо.
- Теперь, стало быть, пора и о воле подумать. Напиши прокурору заявление. Расскажи, всю правду -- как голод тебя в тюрьму загнал, назови себя настоящим именем, объясни, откуда ты родом, и будешь на свободе. -- А за обман ничего не сделают? -- Ежели ты правду заявишь, а справки подтвердят, то к вешним дням откроют камеру и скажут: "Ступай, откуда пришёл". И всё тут.
- Что вас понудило скрыть своё настоящее имя? -- Нужда, -- тихо отвечаю я.Родина не только подтверила мои показания, данные прокурору, но сочла нужным выслать новый паспорт. Благодаря последнему обстоятельству судья меня освобождает.13. На воле
вытаскиваю из-за пазухи твёрдый, чистый, нигде не прописанный документ и рву его
Меня ведут по длинному полутёмному коридору. Вот убежище. Погулял на воле -- и будет... На широкой наре спят арестованные. Воздух кислый, густой. Но зато тепло и сухо. А главное -- есть потолок и стены.
14. Там, где нет зимы
Двадцать четвёртую весну моей жизни провожу в общей пересыльной камере ташкентской тюрьмы.
паспорт в карман, выбираю удобную минуту, когда калитка открыта и когда часовой с чисто туркестанской наивностью идёт на кухню к Федосеевне, чтобы напиться воды, незаметно выхожу на улицу и -- будьте здоровы... Не поминайте лихом...
15. Номерной
Весь день прячусь в Старом городе. 16. Заря любви бывший солдат черняевской армии
17. Мать и дочь-- Соня, я хочу вам сказать... Это говорю я... Это звучит мой взволнованный голос. Её маленькую руку сжимаю в моей руке и, пьянея от охватившего меня чувства непередаваемой нежности, шепчу: -- Соня... Жизнь мою отдам за тебя... Она обеими руками обнимает мою шею...
как вы, крещёный, осмеливаетесь делать предложение моей дочери!.. Я урождённая Перкис. В нашем роду имеются раввины и такие высокие люди, что вам никогда не дорасти до них...
18. Дворцовая жизнь
Великий князь, забрав с собой жену, Харченко и многочисленную свиту, состоящую в большинстве из узбеков, уехал в Голодную степь. Там он орошает пустыню. Копает арыки, насаждает деревья и организует два поселения: одно -- Надеждинское, в честь жены, а другое Александровское, в честь старшего сына. великий князь -- запойный пьяница, и что во время этой болезни сильно страдают окружающие его, а в особенности бедная Надежда Александровна.
19. В стране рабов
20. ХолераХолера беспрепятственно гуляет по Кавказу, переплывает Чёрное море, отравляет Дон и Волгу, играет в Москве и благополучно достигает Невы. И когда в Петербурге узнают, откуда эпидемия, и когда в Средней Азии уже некому становится умирать, -- туркестанскому генерал-губернатору отправляется "бумага" с "предложением" задержать холеру. И меры принимаются. Начальник Закаспийского края приказывает учредить недалеко от Узун-Ада временный карантин и туда направлять всех подозрительных по холере.
22. Крик в пустыне Едва волоча ноги и страдая от жажды, подхожу к Узун-Ада. Издали, вёрст за пять, вижу острые концы высоких мачт и синий стальной щит Каспийского моря. И тогда я по капле собираю остаток сил и ускоряю шаг. Я выхожу из пустыни и иду навстречу живому миру.
Часть пятая
1. Пристанище
В Ростовском-на-Дону городском саду под высокими подмостками музыкантской эстрады нахожу ночлег, тишину и покой.
2. Счастливый день
Нужда порождает ненависть.
Редактор протягивает руку и коротко произносит: -- Розенштейн.Вопросы Розенштейна, его подозрительные взгляды, настойчивое любопытство бьют меня по лицу, и горячей влагой наполняются глаза мои. Но тем не менее ему удаётся вызвать меня на откровенность. Рассказываю о моем беспризорном детстве, о скитаниях, о пройденных безграничных пространствах, о тюрьмах, о притонах и об иных жутких местах, где побывал я, выброшенный из жизни. Розенштейн слушает меня с напряжённым вниманием, а моментами с заметным волнением.
на листе развёрнутой газеты читаю: "Памяти Кольцова", а внизу моё имя: "А. Свирский".
Первое стихотворение С., посвященное памяти А. Кольцова, было напечатано в 1892 в газ. "Ростовские н/Д. известия"
-- Из того, что вы мне рассказали, видно, что вы хорошо знаете быт тюремный, трущобный и вообще всякое босяцкое житьё. Вот о чём вам следует писать. Мы с Анной Абрамовной поможем вам в смысле грамматики и слога. А кроме того, если откажетесь от вашей ужасной жизни, вы сможете и приодеться и вообще принять приличный вид. Чудесной музыкой действует на меня речь редактора.
Неужели это правда?.. Неужели я поворачиваюсь, лицом к жизни?.. Неужели окончен мучительный путь, и тёмное существование останется позади?..
Лёгким и приятным сновидением становится жизнь. Прежде всего, из моего внимания выпадаю я сам. Моё убожество уже больше меня не трогает. Вижу самого себя в совершенно ином виде. Во-первых, становлюсь выше ростом, одет во всё новенькое и курю самые дорогие папиросы.3. Ростовские трущобы
Становлюсь постоянным сотрудником "Ростовских-на-Дону известий".
Наум Израилевич Розенштейн, мой первый редактор и учитель
нам не нужна эстетика и всякие красивые слова о рассветах и закатах. Нам нужны человеческие взаимоотношения с точки зрения нерушимых законов социальной правды и высшей справедливости. Вот о чём следует писать.
О "Ростовских трущобах" говорит весь город. Мой единственный и лучший друг Фёдор Христо уверяет меня, что я уже знаменит.
я имею вид бедного, но прилично одетого молодого человека.
Мне стыдно сознаться, что без Розенштейна мои писания никуда не годятся.
светлым лучом встаёт в моей памяти Анна Абрамовна. Ей я обязан первыми победами над грамматикой.Появляется маленький человечек в коротеньком пиджачке, с мелкими чертами довольно красивого лица, украшенного тёмно-русыми усами и небольшим кустиком бородки.
-- Простите, если помешал... Я -- Потресов, Сергей Викторович. Приехал из Харькова по приглашению господина Розенштейна. я написал одно стихотворение -- "Яблоня" называется. Не скажу, чтобы оно было гениальным, но успех оно имело такой, что в честь этого стихотворения я свои серьёзные вещи подписываю: "Сергей Яблоновский..."
Полная сил ароматная, нежная
Яблоня в нашем саду расцвела,
Словно невеста фатой белоснежной,
Скромно покрылась и ласки ждала.
Снились ей солнца лобзания знойные,
Душная ночь, тишина, соловей.
Грёзы не ясные, сны беспокойные
Тихо кружили, витали над ней.
Вдруг, повевая крылами могучими,
Ветер, соперник коварный и злой,
Небо задёрнул свинцовыми тучами,
Чтоб не пробрался к ней луч золотой.
Пел он красавице песни победные,
Бешено плакал, метался, молил.
И лепестки ароматные, нежные.
С хохотом диким срывал и кружил.
Ночь протекла беспокойная, бурная.
К утру порывистый ветер утих,
Тучи умчались и небо лазурное
Кротко сияло в лучах золотых.
Птичка в кустах шаловливо смеялась.
Все отдыхало под лаской лучей.
Стройная яблонька только сломалась,
Слёзы-росинки сверкали на ней...
С появлением Потресова редакция оживает. Появляются новые сотрудники, и столбцы газеты заполняются злободневными фельетонами (в стихах), обзорами столичной прессы и театральными рецензиями. Появляются имена областных журналистов, а иногда присылает, из Петербурга свои статьи по вопросам искусства известный театральный критик Homo Novus -- он же Александр Кугель, товарищ Розенштейна по университету.
возражает Христо. -- Вы -- самородок, понимаете, настоящий самородок... Ведь на свете миллионы малограмотных, а ни один из них в писатели не выходит.
4. Новые темы
Никак не могу привыкнуть к мысли, что я, недавний бродяга, бесприютный нищий, стучавший в чужие двери, вдруг знаком и здороваюсь за руку с такими людьми, как Розенштейн, Потресов...
"В стенах тюрьмы" считаю последней серией очерков: хочу перейти на более серьёзные темы.
5. Татьяна Алексеевна
Без роду, без имени шатаюсь по земле с этими уродливыми бачками на впалых щеках и чёрными лохмами, падающими на глаза.
Гляжу на себя со стороны и. вижу полового в праздничный день.
6. Жизнь вдвоём
Вхожу в новую жизнь. Я женат.
Живём с Татьяной Алексеевной и держим девочку для домашних услуг.
Московский Сытин открывает новую газету под названием "Русское слово". Розенштейн приглашён редактором. Он сейчас в Москве.
9. Большая пресса
Лесман, молодой человек с чёрной бородкой, узнав, что имею от Немировича рекомендацию к Нотовичу, просит меня сесть
Насколько мил и добродушен Немирович-Данченко, настолько строг и холоден Нотович. Знаю, что он еврей, и тем не менее, когда вхожу в кабинет и попадаю в фокус его тёмных зрачков, мне становится не по себе. Суровое выражение бледного лица, обрамлённого тёмно-русой бородой с рыжеватым отливом, и чёрные сросшиеся брови пугают меня. Даже жировая шишка над правым виском кажется мне строгой.
В большой петербургской газете на третьей странице появляется начало моих очерков "В царстве нищеты".
Занимаю два полных столбца -- триста строк. А внизу курсивом "продолжение следует".Нотович! Мы его называем Маркизом за его гордый нрав, -- поясняет секретарь. В чёрных глазах Лесмана появляются хитрые огоньки.
-- Здравствуйте, молодой человек, -- приветствует меня Нотович. -- Итак, вам повезло -- вы появились на странице большой прессы. Это не так-то просто... Вы не думайте, что войти в "Новости" -- всё равно, что войти в синагогу... Я вам делаю имя. Не забудьте этого.
Евреям, даже если они журналисты, жить в Петербурге воспрещается.
Не узнаю моей жены. Она очень оживлена, рассказывает о прошлом, делится своими воспоминаниями о Перовской и Желябове, кратко и сильно рисует картину казни народовольцев. -- Я видела, как на телегах везли их. На груди у каждого висела доска с надписью "цареубийца", начертанной большими чёрными буквами. Стою, вглядываюсь в лица лучших и честнейших людей страны, а у самой в груди буря. Никогда не забуду, как в предсмертных муках корчились тела повешенных... Вот как умирали революционеры... А сейчас мы сами должны встать на борьбу против рабовладельцев...
10. Маркиз
Корецкий слушает внимательно. Будучи выше меня ростом, он нагибается ко мне, боясь упустить хотя бы одно слово. -- Да, Нотович человек суровый, -- говорит Корецкий и тут же, оживившись, добавляет: -- погодите, есть выход. Вы знакомы со Скроботовым? -- Нет, я вообще никого здесь не знаю. -- Так слушайте... В двух шагах отсюда, за этим Казанским собором, находится редакция газеты "Петербургский листок". Ваши очерки очень нравятся редактору Скроботову. Только вчера он укорял своих сотрудников, ставя в пример ваше "В царстве нищеты". Короче, хотите быть богатым и счастливым зайдите в "Листок", и получайте аванс. Не забудьте -- время подписочное. Денег -- тьма. Стою в раздумьи. -- Этого быть не может... Он меня не знает и вдруг -- аванс... -- А я вам говорю, что выйдет... Вот попробуйте... Подгоняемый нуждой, иду в редакцию неизвестной мне газеты. Скороботов -- человек уже пожилой, с небольшой серой бородкой и густыми чёрными бровями. Он принимает меня ласково и внимательно. -- Если хотите, я могу написать ряд небольших рассказиков из жизни петербургских трущоб... -- Очень хорошо, -- живо соглашается редактор. -- Я бы вам посоветовал назвать их "Святки в трущобах". Могу вам даже предложить аванс, -- неожиданно добавляет Скроботов, и серые глаза его наполняются тёплой влагой. Всё, что происходит дальше, похоже на сон. По записке редактора кассир выдаёт мне сто пятьдесят рублей.Татьяна Алексеевна объясняет мне, какая существует разница между "Новостями" и "Петербургским листком".
"Листок" -- это уличная пресса без идей и запросов, а "Новости" являются единственным органом либеральной печати.
11. Писатели
Становлюсь заправским газетным работником. Журнальному искусству обучает меня Скроботов. Сам он газетное дело знает до тонкости, до малейших штрихов. По мнению Скроботова, тот может считать себя журналистом, кто шагает не рядом с жизнью, а впереди её.
- Если я говорю, -- поучает меня редактор, -- что мне нужна заметка о пожаре за два часа до его возникновения, то я вовсе-не шучу, а хочу этим сказать, что наша газета должна быть впереди всех. Краткость, быстрота, раскрытие тайн жизни, умение в двух строках дать человека, катастрофу, бал-маскарад, утопленника и живую, правдоподобную выдумку -- вот всё, что я требую от моих сотрудников. Кстати, -- добавляет он, -- через три дня в клубе приказчиков состоится юбилей писателя Баранцевича. Там будет вся современная литература. Попробуйте дать отчёт в шестьдесят строк. Корреспондентский билет можете получить у секретаря. Я польщён и обрадован. С одной стороны, мне льстит доверие Скроботова, а с другой -- мне предстоит очутиться среди настоящих писателей.
Накануне юбилея Баранцевича мы с женой читаем вслух его "Сарматские рассказы".
Смотрите, вот усаживается "Русское богатство" с Михайловским в центре: все почтенны и все бородаты. По правую руку Михайловского сидит юбиляр, а по левую -- наш патриарх и председатель литературного фонда Пётр Исаевич Вейнберг. А вот ещё одна замечательная борода. Принадлежит она Венгерову -- критику, литературоведу и...Кто он? -- Кто? -- Вот тот, распоряжающийся. -- Он тоже из "Русского богатства", Водовозов, -- отвечает Лесман, зорко вглядываясь в закуски.Ко мне подходит Лесман и шепчет: -- Пристав махнул рукой и совсем покинул клуб. -- Почему? -- Потому что полиция знает: когда писатели поют, они становятся безопасными.на середину зала выходит Острогорский. Он откидывает назад голову, отчею борода его принимает горизонтальное положение, и запевает: "Как по речке по быстрой становой едет пристав"... Гляжу на него, и мне не верится, что этот выпивший человек, поющий высоким фальшивым тенором, есть Виктор Острогорский, известный педагог, литератор и редактор журнала "Мир божий".
По реченьке быстрой Становой едет пристав. Ах, горюшко, горе, Становой едет пристав. Урядник в тулупе За ними же лупит, Ах, горюшко, горе, За ними же лупит. Два сотских в тулупах За ними же лупят, Ах, горюшко, горе, а ними же лупят . Ой, старосты дочку Становому на ночку, Ах, горюшко, горе, Становому на ночку. О х , тетка Маланья По двору ходит, Ох, по двору ходит, Руками разводит
Михайловский, окружённый свитой преданных ему народников, просит сделать так, чтобы Острогорский перестал "выть". -- Пригласите сюда ко мне Миролюбова. Он настоящий певец, -- говорит Николай Константинович, обращаясь к Водовозову. Просьба Михайловского быстро исполняется. Перед ним в почтительной позе непомерно высокий костлявый человек, будущий редактор-издатель "Журнала для всех". -- Спойте, голубчик, "Не искушай"... Покажите этим оралам, как надо петь, -- обращается к Миролюбому вождь.
-- Слово имеет Сергей Николаевич Южаков, -- провозглашает распорядитель вечера . Встаёт Южаков. Этот громоздкий мужчина с большим животом, широкими плечами, красным, влажным лицом и длинными космочками бесцветных волос на затылке
12. Газетный яд Мне, человеку, вынырнувшему из тёмных глубин жизни и ещё в достаточной мере малограмотному, льстит этот успех, и голова кружится от небывалой "славы". Мой заработок достигает трёхсот, а иногда и четырёхсот рублей в месяц. Пишу ежедневно. Пишу под различными псевдонимами.
Позвольте представиться... Я по национальности хорват, славянин, значит... Геруц по фамилии. Геруц оказывается человеком весьма аккуратным. В назначенный день он приходит к нам с тем же туго набитым портфелем подмышкой. Всё, что напечатано мною в газетах за два года, вырезано и наклеено в пяти толстых тетрадях. От заглавия "Погибшие люди" маленький хорват приходит в восторг. Он хлопает в ладоши и кричит: -- Превосходно, превосходно... Этот полукарлик с большой бородой
Я познакомился с самим Шеллер-Михайловым!.. Автором "Лес рубят -- щепки летят"!.. Александр Алексеевич (так зовут Измайлова)
Повесть "Преступник" принята и будет напечатана на страницах лучшего журнала "Жизнь". Благословляю этот светлый день, когда судьбе угодно было вознаградить меня за все обиды, за тяжкое унизительное существование и тихие слёзы, пролитые мною в бессонные ночи... Беру ещё одну ступень. Мир улыбается мне. Получаю за "Преступника" восемьсот рублей. Сумма небывалая.
Жизнь Николая Ходотова представляется мне сплошным праздником.
например, сегодня выступает Аким Волынский или, как мы его называем, "Кант в отставке". Он типичный интеллигент-идеалист и о политике отзывается с большим пренебрежением. Волынский -- искусствовед и эстет. -- Красота -- вот единственное божество на земле. Вглядитесь в лучезарный лик мадонны Рафаэля или даже Мурильо, и вы поймёте, что в мире нет другой радости, кроме красоты, созданной искусством. Этот худой, маленький человек с сухощавым лицом, детскими плечиками и с глазами фанатика говорит лучше, чем пишет. Он умеет захватить слушателей не логикой и не разрешением поставленных проблем, а необычайной взволнованностью и неудержимым экстазом. Даже Вера Фёдоровна Комиссаржевская слушает его с замиранием, когда он говорит о красивых изгибах и линиях тела артиста во время игры на сцене.
редактор "Всходов" Монвиш-Монтвид. Монвиж-Монтвид Эдуард Станиславович
обложка работы братьев Стенберг https://ru.bidspirit.com/ui/lotPage/source/catalog/auction/4011/lot/128426/foo?lang=ru
Комментариев нет:
Отправить комментарий