Не только в XVIII, но и XIX веке многие русские литераторы знакомились с "Дон Кихотом" в переводах на западноевропейские языки, главным образом французский, а кое-кто и в оригинале.
Самым выдающимся деятелем русской культуры XVIII
столетия, знавшим испанский язык и переводившим с оригинала роман
Сервантеса, был, несомненно, Н.А. Львов[173].
Нет
ничего удивительного в том, что нередко предпочтение отдавалось
французским переводам-посредникам перед теми русскими версиями, которые с
этих переводов-посредников были сделаны.
Так, А.Н. Муравьев в письме к
брату от 21 марта 1817 года (когда существовало уже три перевода "Дон
Кихота" на русский язык), советуя читать античных авторов, уподобляет
это чтение всем памятному чудодейственному бальзаму Фьерабраса, оставляя
при нем его "французский" ярлык: "Я желал бы тебе заняться чтением
жизни славных мужей, ты не поверить, какое волшебное они над страждущими
производят волшебство. – Книгу сию уподобить можно: beaume de
fier-à-bras Рыцаря Донкишота, излечающему все возможные болезни…"[174].
И
все же на рубеже XVIII–XIX веков "Дон Кихот" был одной из тех книг,
которые в библиотеке каждой дворянской усадьбы уже находились, причем
как по-французски, так и в русских переводах[175].
В XVIII столетии роман Сервантеса, хотя в очень несовершенных и "куцых"
по количеству глав переводах, выходил дважды. Первое издание, "История о
славном Ла-Манхском рыцаре Дон-Кишоте", относится к 1769 году. Ее
автором был Игнатий Антонович Тейльс, преподаватель немецкого языка, а
позднее секретарь совета Сухопутного шляхетного корпуса, литератор и
переводчик из круга Н.И. Новикова. Перевод сделан с переработки,
принадлежащей перу Л. де Сен-Мартена, и отличается, естественно, всеми
ее особенностями. При этом доведен он лишь до XXVII главы. Как и в
другой русской версии, выполненной в XVIII веке, в переводе Тейльса
очевидна тенденция к снижению и образа Дон Кихота, и образа Санчо.
Рыцарь печального образа, не поддающийся очарованию Мариторнес,
именуется "подлипалой"; все новые идеи ему подсказывает "плодовитая его
глупость". Снижение образа Санчо осуществляется в значительной мере за
счет огрубления языка героя: "Поэтому, – сказал Санхо, – если бы я был
король по какому-нибудь чуду из тех, которые вы производить умеете, то и
Анна толстомясая, наша скотница, была бы, по крайней мере, королева, а
дети наши королевичи? <…> Признаться по истине, барин, я таки в
том несколько сомневаюсь, – подхватил Санхо, – и то скажу, что короны,
хотя бы с неба валились, то бы ни одна не пришла хозяйке моей по голове:
правду матку сказать, она трех денег не стоит, как же ей быть
королевой?"[176]
И
все же в переводе Тейльса немало языковых и стилистических "попаданий".
Подчас это адекватно переданный высокий слой лексики, свойственный
речам Дон Кихота ("Чуть только пресветлый Аполлон начинал позлащеные
локоны белых власов своих распускать по поверхности земного круга и
птички приятным своим согласием стали вещать приход прекрасной и сияющей
Авроры, которая, оставляя ложе ревнивого своего супруга, показывалась
смертным на своде ла-Манхского горизонта, как славный Дон Кишот, враг
непристойного покоя и неги, садится на беспримерного коня своего,
Рыжака, и вступает в древнее и славное поле Монтьельское…"[177]),
либо эквивалентно переданный комизм описаний, пронизанных естественной,
разговорной интонацией ("Мариторне доставалось от того очень ловко, и
она, лишась наконец терпенья и не помышляя уже более, в каком состоянии
находилась, положила ему за то отплатить; начала его по брюху и по роже
так взваривать, что он совсем проснулся, и, видя такую почоску, не зная
притом, за какую благодать, пооправился и поймал Мариторну по-свойски
так, что между ими сделалась самая забавная сшибочка, каковой еще нигде
не бывало"[178]).
Следующий
перевод осуществлен в 1791 году Николаем Осиновым. Назывался он
"Неслыханный чудодей, или Необычайные и удивительнейшие подвиги и
приключения храброго и знаменитого рыцаря Дон Кишота". Он выполнен на
основе французского перевода-переделки 1746 года. Принципиальное отличие
последнего от перевода Флориана, к которому чуть позже обратился
Жуковский, состояло в том, что если во втором довольно много сокращений и
пропусков, то в первом еще более существенную роль играют произвольные
вставки. В версии Осипова оказался возможным следующий пассаж –
немыслимое в романе Сервантеса поругание Дульсинеи, оставленное Дон
Кихотом безнаказанным: "Тьфу пропасть! – вскричал Санхо; дело видно не
на шутку. Вот то-то настоящая принцесса, а не прежняя ваша Тобосская
мерзавка, для которой хотели вы принудить меня дать себе влепить три
тысячи шестьсот ударов плетью. Вот за такую принцессу не жаль хоть и
удавиться. – Оставим теперь прежние наши дурачества, – сказал Дон Кишот,
– и станем их вспоминать единственно для нашего обличения"[179].
Перевод
Осипова "обогащен" не только введением грубофарсовых сцен с Санчо
Пансой (чего стоит, например, эпизод, в котором пьяный Санчо за
несколько "алтын денег" подставляет обычное для подобных сцен место под
выстрел бекасиной дробью), но, что особенно важно, Дон Кихота в нем
вылечивают от сумасшествия с помощью некоего "потребного для излечения
от сумасбродства лекарства". Роман у Осипова кончается так, как он
должен был бы кончиться, если бы замысел его действительно состоял лишь в
осмеянии рыцарских романов (с присовокуплением стремления покончить с
современными авантюрными романами). Оскудение замысла приводит к тому,
что выздоровевший Дон Кихот, объясняя свое стремление вернуться домой,
обещает, что будет "пещись" об умножении и сохранении своего имения,
которое за время его отсутствия "довольно поистощилось". В целом же
перевод Осипова вполне отвечал просветительской традиции интерпретации
романа и свою роль в какой-то мере, видимо, выполнил. Однако в это же
время складывалось новое представление о "Дон Кихоте".
Рубеж
XVIII–XIX веков отмечен первыми попытками философско-психологического
истолкования романа Сервантеса, в которых пародийный, сатирический
аспект отступает на второй план.
С предельной ясностью новое
прочтение выразил Карамзин в письме 1793 года к И.И. Дмитриеву: "Назови
меня Дон-Кишотом; но сей славный рыцарь не мог любить Дульцинею так
страстно, как я люблю – человечество!"[180] А "бедному поэту" Карамзин советует:
Или, подобно Дон Кишоту,
Имея к рыцарству охоту,
В шишак и панцырь нарядись,
На борзого коня садись,
Ищи опасных приключений,
Волшебных замков и сражений,
Чтоб добрым принцам помогать,
Принцесс от уз освобождать[181].
В
"Рыцаре нашего времени", написанном в 1803 году, мы находим более
развернутое и глубокое истолкование сервантесовского образа. Герой
Карамзина соотносится с Дон Кихотом на том основании, что любовь к
чтению, при впечатлительности натуры, породила в нем "донкишотство
воображения": "Леон на десятом году от рождения мог уже часа по два
играть воображением и строить замки на воздухе. Опасности и героическая
дружба были любимою его мечтою. Достойно примечания то, что он в
опасности всегда воображал себя избавителем, а не избавленным: знак
гордого, славолюбивого сердца! Герой наш мысленно летел во мраке ночи на
крик путешественника, умерщвляемого разбойниками; или брал штурмом
высокую башню, где страдал в цепях друг его. Такое донкишотство
воображения заранее определяло нравственный характер Леоновой жизни. Вы,
без сомнения, не мечтали так в своем детстве, спокойные флегматики,
которые не живете, а дремлете в свете и плачете от одной зевоты! И вы,
благоразумные эгоисты, которые не привязываетесь к людям, а только с
осторожностью за них держитесь, пока связь для вас полезна, и свободно
отводите руку, как скоро они могут чем-нибудь вас потревожить!"[182]
С новым, сентименталистским Дон Кихотом мы встречаемся в стихотворении К.Н. Батюшкова "Ответ Тургеневу" (1812):
---------------------------------------------------
Первым из русских литераторов к испанскому оригиналу обратился
Константин Петрович Масальский, прозаик, поэт и переводчик, весьма
заметная фигура в русской литературе 1830 – 1840-х годов. В 1838 году вышел из печати его перевод
первых 27 глав "Дон Кихота", о котором Белинский, не слишком жаловавший
Масальского как писателя, отозвался весьма благосклонно.
------------------
Перевод В.А. Карелина, сотрудника "Русского инвалида", выдержал шесть
изданий (1866, 1873, 1881, 1892, 1901, 1910 годы), причем последние
вышли после появления нескольких новых русских версий "Дон Кихота" –
А.Г. Кольчугина (1895), Н.М. Тимофеева (1895), Л.А. Мурахиной (1899), М.
Басанина (1903), под ред. Н.В. Тулупова (1904) и М.В. Ватсон (1907).
Как в переводе Масальского, так и в переводе Карелина опущены все места,
которые показались их авторам непристойными. Иногда в результате этих
купюр, вызванных одновременной ориентацией на взрослого и детского
читателя, а также (в случае Карелина) стремлением "очистить" образ Дон
Кихота, страдает не только комическая сторона романа, но и его смысл.
- Мигель де Сервантес Сааведра «Хитроумный идальго Дон Кихот Ламанчский. Часть 1» / «Ingenioso hidalgo Don Quijote de la Mancha» (2007, роман) // совместный перевод: Михаил Лозинский
(1905 год – трехсотлетие публикации первого издания "Дон Кихота"), более всего напоминают конкурс на лучший перевод романа Сервантеса. К опубликованным работам следует прибавить и незавершенный перевод И.Я. Павловского, работа над которым датируется девяностыми годами и который обещал быть одним из самых удачных
Исаака Яковлевича Павловского (1853—1924), участника таганрогского революционного кружка, подсудимого по «процессу 193-х». В 1878 г. он эмигрировал; со второй половины 1880-х годов — корреспондент «Нового времени», в конце 1888 г. возвратился в Россию; автор воспоминаний о Тургеневе и некоторых других литературных работ.
Исаак Яковлевич Павловский (на русском языке публиковался среди прочего под псевдонимом И. Яковлев; 1852, Таганрог — 25 марта 1924, Париж) — русский и французский журналист, драматург, переводчик, революционер.
Именно поэтому книгу «ДонКихот в России и русское донкихотство» (2009) Всеволод Евгеньевич Багно
завершил следующими словами: «Предостережение от ложного энтузиазма, не только берущего на вооружение идеалы, но и навязывающего их действительности и обществу, столь отчетливо услышанное как современниками Сервантеса, так и в XX столетии такими писателями и мыслителями, как, например, Томас Манн, в России привлекло значительно меньше внимания. Потребность в поступке, примере, ожиданием которого было наэлектризовано русское общественное сознание XIX века, перевешивало опасения за плоды той деятельности, которая может быть его следствием».
Комментариев нет:
Отправить комментарий