И  вот,  наконец, салют  Победы.  Он  застал  Матвеевых  неподалеку  от
Мюнхена, в казарме для "перемещенных лиц", в здании, с которого еще не скоро
сбили  старую  надпись  "Казармы СС".  В  комнатке,  отгороженной  от общего
коридора серыми одеялами, началась для Матвеевых послевоенная жизнь.
     Следующие пять лет документированному описанию лучше не  подвергать  --
самое  достоверное читатель  может  найти  в "Беженской поэме"  Елагина,  да
отчасти  еще  в беллетризованных мемуарах  замечательной  писательницы Ирины
Сабуровой  (причем,  чуть   ли  не  единственный  из  героев  книги  --  под
собственной  фамилией, точней, под  уже прочно приросшим к нему псевдонимом,
-- прочим героям даны прозвища). Появляется мельком, на литературном вечере:
     "Совершенно ошеломил  всех темноволосый, темноглазый юноша, казавшийся
то  стариком,  то мальчишкой. Он  уверенно  вышел,  прищелкнул  пальцами  и
голосом  опытного  актера-декламатора  объявил:   "Из   киевского   цикла":
Камаринская.
     В небо крыши упираются торчком!
     В небе месяц пробирается бочком!

     На столбе не зажигают огонька.
     Три повешенных скучают паренька.

     Всю неделю куролесил снегопад...
     Что-то снег-то нынче весел невпопад!

     Не рядить бы этот город -- мировать!
     Отпевать бы этот город, отпевать!
     (Иван Елагин)
     Ему  не  просто  аплодировали  после  потрясенной  паузы,   --  кричали
<...>. Дикое, невероятное сочетание разудалой Камаринской с панихидой,
с отпеванием  города ударило  даже по их давно уже притупившимся нервам. Все
остальные  стихи  побледнели перед  настоящим талантом мастера  вот  так  --
сразу, без перехода"*.
     Дорога в  Россию для "перемещенных лиц", да и  для  их попутчиков, была
наглухо закрыта. Отец Народов  решительно  всех  возвращенных ему  советских
граждан считает  дважды и  трижды изменниками, полицаями, к примеру, которых
нужно вешать, а если веревок не хватит -- то стрелять, а если пуль не хватит
-- то всем хватит места на Колыме, где двадцать пять лет "репатрианты" будут
вести для Родины (с большой буквы)  добычу драгметаллов. В 1945-1946 годах в
Германии, в зонах, занятых союзниками,  царило безумие: генералы Рузвельта и
Черчилля  выдавали  войскам  НКВД  всех, кто  вовремя не  спрятался от  этих
"выдач".  Но  безумие   союзников   было  избирательным:  например,  они  не
признавали  советской аннексии прибалтийских стран, и тот, кто мог доказать,
что  до 1  сентября  1939 года жил  в  Литве,  Латвии  или  Эстонии,  выдаче
теоретически  не  подлежал.  Теоретические  не  подлежали выдачи и эмигранты
"первой волны"; отсюда слова Елагина:
     Вру, что жил я в Сербии
     До тридцать девятого.
     Серая-серая,  ветхая послевоенная бумага как нельзя лучше подходила для
проставления на ней печатей, вырезанных из сырой картошки:
     Девушка учтивая,
     Перышком поскрипывай
     И печать фальшивую
     Ставь на справке липовой!
     Между тем повальные "выдачи"  в 1946 году сменились на спорадические, а
потом и вовсе  прекратились:  очухавшаяся от послевоенного похмелья Западная
Европа отгородилась от коммунизма  железным  занавесом. Нужно  было  куда-то
уезжать из такой  маленькой, такой переполненной беженцами  Европы, но почти
никуда   не  пускали:  на  в  Аргентину,  ни  в  Австралию,  --  углекопы  и
эвкалипторубы, конечно, требовались, но в куда меньшем количестве,  чем было
желающих убежать куда-нибудь подальше.  Тем временем в лагерях "ди-пи" стало
налаживаться свободное книгоиздание -- то, чего будущие "ди-пи" были начисто
лишены в  СССР. Вячеслав Завалишин (1915-1995) выпустил  в свет ни  много ни
мало -- собрание сочинений  Николая Гумилева; те  единичные экземпляры этого
издания, что уцелели до наших дней, боязно брать  в руки: бумага рассыпается
в пыль. Большинство книг "тиснуто"  вручную. "Дипилогическая  азбука"  Ирины
Сабуровой -- настоящий памятник эпохи -- автором была  отпечатана, автором и
продавалась,  экземпляр  стоил  пачку  сигарет.  Сабурова  переиздала  текст
"Азбуки" в уже процитированной мемуарной книге, но кое-что в ней существенно
подредактировала, потому процитирую из нее отрывки по чудом попавшему ко мне
оригиналу 1946 года. На книге нет ни штемпеля цензуры союзников, ни выходных
данных: перед нами настоящий дипийский самиздат.
     "Е -- ехать. Некуда (пока что).
     Ж -- жизнь. Предмет,  о котором заботятся, пока его имеют (в отличие от
денег). Жизни у ди-пи нету.
     З -- занятия.  Занимают друг у друга небольшие суммы в долг без  отдачи
(большие получить труднее). В современном масштабе  занимаются целые страны.
Чей это долг -- неизвестно, а насчет отдачи поется в одной персидской песне:
"От  границы до Тегерана  три дня  пути, а  от Тегерана да  границы  гораздо
больше..."<...>
     М-м-м-м  -- отвечает  ди-пи  на  вопрос  комиссии, кто  он  такой.  "Я,
собственно  говоря, югослав, но  родился  в  Литве,  проживал  до 38 года  в
Румынии, а по национальности и  религии -- штатенлос, польский подданный. Из
иностранных  языков,  кроме  русского, разумею украинский".  Комиссия обычно
мало вразумлется. Настоящих людей нету.
     Н -- нет документов. Никаких. Одна из наиболее характерных особенностей
племени ди-пи. <...>
     Р  --  Родина.  Над  утратой  ее   пролито  немало   горьких  слез,  но
дипилогическое объявление  о  потере гласит  так:  "Потеряна горячо  любимая
родина. Умоляем не возвращать""*
     А в "казармах СС"  под Мюнхеном шла своя жизнь. Татьяна Фесенко, жившая
там вместе с другими "ди-пи", рассказывает о том, как  однажды ей повезло --
устроилась переводчицей  и секретарем  при директрисе лагерей  "ди-пи" всего
мюнхенского района:
     "С этой радостной вестью я и спешу к моим  близким, ждущим меня в одной
из  крошечных клетушек, на которые  при помощи  шкафов и  немецких армейских
одеял разделены  просторные  помещения казармы. Шутники,  давая свой  адрес,
говорят примерно так:
     -- Стучите три раза подряд в четвертое одеяло справа...<...>
     В  одном  из  углов  между шкафом  и одеялом  уже  расположилась  семья
Матвеевых. О радости встречи говорить не приходится. И Люша, и Ваня, и Ольга
Николаевна "Старшая" --  Люшина  мать, были в  январе  1947 года  такими  же
интересными и живыми  людьми,  хотя на  лицах  их читалась  печать безмерной
усталости"*.
     Забегая  вперед, скажу, что  вскоре состав  семьи  Матвеевых изменился.
Ольга Николаевна "Старшая", урожденная Орлова,  умерла 16 августа 1948 года.
А Ольга Николаевна "Младшая", т.е. Ольга  Анстей,  ушла от  Ивана  Елагина к
другому человеку, эмигранту "первой волны" (в самом деле "жившему  в  Сербии
до тридцать девятого") князю Николаю Кудашеву (1903-1979). До переезда в США
летом 1950 года Матвеевы  не разводились и,  пожалуй,  остались друзьями, но
семья распалась.
     Но  нужно вернуться  к главному, без чего не было бы разговора, не было
бы "Собрания  сочинений",  предпринятого  в Москве в  1998 году, -- к стихам
Ивана Елагина. В "казармах СС" жило множество русских поэтов, и не только из
бывшего  СССР,  сюда  попадали  прибившиеся  ко  "второй  волне" беженцы  из
Восточной Европы  и  Прибалтики -- Нонна  Белавина,  Ирина  Сабурова,  Борис
Нарциссов, здесь  Елагин обрел друзей, ставших ему навсегда самыми близкими,
--  не  считая  перечисленных   выше,  это  были  прозаик   Леонид  Ржевский
(Суражевский) и художник Сергей Голлербах. Последний  сам пишет о  том,  как
познакомился с  Елагиным в  беженском лагере под Мюнхеном  в  1946  году (на
почве общей  беды -- недостатка курева): "Я  был  тогда студентом мюнхенской
Академии  Художеств,  то  есть  недозрелым  полухудожником, на несколько лет
моложе Ивана, в то время как он был молодым, но вполне сложившимся поэтом"*.
Мнение молодого Голлербаха разделяли тогда и младшие, и  старшие "ди-пи", да
и представителям первой эмиграции Елагин чаще все-таки нравился.
     В Германии, поздней во Франции тех лет возникло множество периодических
изданий,  где русский  поэт мог  печататься:  "Грани", "Отдых", "Обозрение",
"Дело",  "Возрождение".  В   1947  году  собрались   "дипийские"  и  судьбой
подброшенные  к  ним  поэты, сложили  коллективный сборник под  сто страниц.
Сергей  Бонгарт нарисовал обложку. Сборнику дали немудрящее название "Стихи"
и  выпустили его в Мюнхене. Среди поэтов  -- все те  же имена: Ольга Анстей,
Иван Елагин, Сергей Бонгарт,  кн. Николай Кудашев...  Наконец, собравшись со
старыми  стихами,  добавив  новых, в том  же 1947 году Иван Елагин  издал  в
Мюнхене свою первую поэтическую книгу -- "По  дороге оттуда". Шестьдесят два
стихотворения. Годом  выпустил еще одну -- "Ты, мое столетие!" Двадцать семь
стихотворений.
     Уже эти первые книги со всей очевидностью показали, что Елагин -- плоть
от  плоти военного  поколения, "поколения обреченных",  чьи  кумиры -- Блок,
Цветаева, Пастернак,  Ахматова  (любимых поэтов Елагин  перечислил в позднем
стихотворении "У вод  Мононгахилы").  Добавить  в число  названных разве что
Зощенко -- и получим... перечень тех, кому посвящены "Литераторские  мостки"
Александра  Галича. Елагин по ту  сторону  железного  занавеса  жил  теми же
вечными  ценностями, что  его сверстники  --  по  эту. И совсем не  случайно
старый Петербуржец Владимир Вейдле бурчливо писал: "Елагин, знаю, из  какого
он гнезда -- не очень любимого мной, "чуждого"..."*  -- то есть из хаемого в
эмиграции  "гнезда  советской  поэзии",  гнезда  маяковско-пастернаковского.
Кстати, на  посмертном вечере Елагина в 1989 году,  в ЦДЛ,  прозвучало: "Это
лучший  советский поэт!"  И слова  эти были сказаны не  в обиду Елагину -- в
отличие от Вейдле, который вполне сознательно Елагина хотел обидеть.
     Хочется  того кому-то  или нет, а признать  придется:  Елагин  -- поэт,
порожденный советской культурой и действительностью. Но только и Галич тоже,
и  Слуцкий,  и другие их  ровесники. О более молодых не  говорю: те-то точно
советские (или антисоветские, что одно и то же).
     НЕ-СОВЕТСКИМ  поэтом Елагин стал лишь в семидесятые годы. Тогда он стал
просто самим собой.
     Елагина  все же  больше хвалили, в  глаза  и  за  глаза,  и  не  всегда
по-умному  -- настолько не по-умному, что Георгий  Иванов в статье "Поэзия и
поэты",  опубликованной  в  парижском  "Возрождении"  (1950,  No  10),  счел
необходимым критиков-дифирамбистов одернуть:
     "Число  эмигрантских  поэтов,  кстати,  несмотря  на  ряд   потерь,  за
последние годы  увеличилось:  выбывших  из строя заменило новое "поколение",
главным образом из среды "ди-пи".
     Среди  последних  есть  немало  одаренных  людей.  Двое  из  них --  Д.
Кленовский и И. Елагин  --  быстро и по заслугам завоевали  себе в эмиграции
имя.
     <...>  И.  Елагин  <...>  ярко выраженный человек советской
формации. Елагин,  возможно,  талантливей Кленовского.  Он  находчив,  боек,
размашист,   его  стихи   пересыпаны  блестками  удачных  находок.  Но   все
опубликованное  им до  сих пор  так же талантливо, как  поверхностно,  почти
всегда очень ловко, но и неизменно неглубоко. Каждая строчка Кленовского  --
доказательство его "благородного  происхождения".  Его генеалогическое древо
то же, что у Гумилева, Анненкова (видимо, опечатка, следовало -- Анненского.
--  Е.В.),  Ахматовой и О.  Мандельштама.  И.  Елагин -- в противоположность
Кленовскому -- один из "не  помнящих родства",  для которых традиция русской
поэзии началась с "Пролеткультом"  и  Маяковским. Вероятно,  Елагин читал и,
возможно, по-своему  любил  тех поэтов,  от  которых как "законный  потомок"
ведет  свою  родословную  Кленовский.  Но  на  его  творчестве пока  это  не
отразилось"*.
     Далее, сочувственно отозвавшись  еще о нескольких поэтах, и в частности
о давно покойном Анатолии Штейгере, Г. Иванов вновь вернулся к Елагину:
     "Выше я отметил  несомненный  талант И. Елагина. Штейгера был, конечно,
много менее Елагина одарен. Но "реальная ценность" стихов  Штейгера все-таки
несравненно  выше. Штейгер создал законченные произведения  искусства,  "то,
что  сотворено и не  подлежит  изменению".  Стихи  же Елагина, при  всем  их
внешнем  блеске,  покуда  лишь  вексель,  правда, размашисто  выписанный  на
крупную сумму..."*
     Критик  весьма  тонкий, хотя  и односторонний (он и Мандельштама  позже
1922  года  за  поэта признать отказывался),  Г. Иванов между делом  сообщил
читателю, что Елагин талантливей чуть ли не всех "новых",  но глупо  хвалить
одного  поэта  в ущерб  всем  другим, -- а  такая тенденция  в  эмигрантской
критике  всегда  была,  --  да только ли в эмигрантской?  В  процитированной
статье, кстати, Г. Иванов впервые привлек читательское внимание к творчеству
Николая Моршена, чей  первый сборник  вышел еще  ох как не скоро --  в  1959
году. Между  тем Г.  Иванов,  обозвав елагинские стихи "векселем на  крупную
сумму", в 1955 году  писал о нем в частном письме Роману  Гулю: "...все-таки
очень хорошо. Таланту в нем много"*.