СОСТОЯВШИЙСЯ ЭМИГРАНТ

     Цитаты к биографии привяжут,
     Научно проследят за пядью пядь.
     А как я видел небо -- не расскажут,
     Я сам не мог об этом рассказать.
     Иван Елагин

     В феврале 1986 года Александр Солженицын писал Ивану Елагину:
     "В последнем Вашем сборнике прочел "Зачем я утром к десяти часам..." --
и устыдился,  что  за все годы за границей так  и не собрался  Вам написать.
Хотя читал Ваши стихи еще и будучи в Союзе, и тогда уже отличил Вас для себя
от других  эмигрантских поэтов и как автора  из  Второй эмиграции -- это всЕ
поколение,  с  которым  я  сидел  в тюрьмах  1945-47  годов  (несостоявшиеся
эмигранты...).  Одинаковость  нашего  возраста  роднит  и  в   воспоминаниях
юношеских: с волнением читал когда-то в "Гранях" Ваши стихотворные юношеские
воспоминания"*.
     За целую эпоху до  того, в 1949  году, Елагину писал другой Нобелевский
лауреат -- Иван Бунин:
     "Дорогой  поэт,  Вы  очень  талантливы,  часто  радовался,  читая  Ваши
книжечки, Вашей смелости, находчивости..."*
     Третий  Нобелевский  лауреат,  Иосиф  Бродский, запечатленный  вместе с
Елагиным на фотоснимке 1974 года в Питсбурге, только силой своего авторитета
добился  того,  что  издательство "Ардис"  выпустило огромный  том,  главный
переводческий  труд  Елагина --  поэму  Стивена Винсента  Бене  "Тело  Джона
Брауна", своего  рода американскую "Войну и мир". Бродский звонил Елагину во
время  его  предсмертной  болезни,  он же вместе  с Юзом Алешковским и Львом
Лосевым  подписал  некролог  Елагина,   появившийся  в  русских   зарубежных
изданиях.  Всего  год  оставался  до  первых  больших публикаций  Елагина  в
"Огоньке", "Неве", "Новом мире"...
     А в прежние времена желание тех, кто  любил Елагина и его стихи, как-то
помочь поэту, "легализовать" его в СССР доводило до действий,  граничащих  с
отчаянием.  В  небольшой  поэме, опубликованной в 1972  году в  "Известиях",
Евгений Евтушенко фактически Елагина  процитировал: "Кто  не убьет  войну, /
Того война убьет"*, -- а когда настало время, первым напечатал его в СССР на
страницах "Огонька" в июне 1988 года.
     В довоенные годы ввести молодого поэта в "советскую литературу" пытался
классик украинской поэзии Максим Рыльский. Первая и единственная  публикация
Елагина, тогда  еще Ивана Матвеева,  состоялась в газете "Советская Украина"
28 января 1941 года: это  был авторизованный перевод стихотворения Рыльского
"Концерт".  Рыльский собирался и дальше держать  Ваню Матвеева  переводчиком
"при  себе", по тем временам  это было немало,  но пришла  война и разделила
поколение  тех,  кто  родился  в гражданскую, на эмигрантов  состоявшихся  и
несостоявшихся. Среди первых оказался Иван Елагин, среди вторых -- Александр
Солженицын и его товарищи по лагерям. Еще один их ровесник, Александр Галич,
назвал свое поколение поколением обреченных.
     Поэт, литературовед,  издатель  филадельфийского поэтического альманаха
"Встречи"  Валентина Синкевич как-то  обмолвилась, что у литераторов "второй
волны"   эмиграции   часто  различаются   не  только   биографии,  но   даже
автобиографии. В месяцы позорных  послевоенных "выдач",  черным пятном  и по
сей день украшающих совесть западных союзников СССР, беженцы любыми правдами
и неправдами обзаводились не только псевдонимами, но и широким ассортиментом
фальшивых  паспортов  и  справок;  Елагин  подробно  рассказывает  об этом в
"Беженской   поэме".   Одно-единственное   государство   Европы,   крошечный
Лихтенштейн, отказалось  выдавать "бывших советских граждан"! "Псевдонимного
страха"  хватило  на  четверть  века.  Даже  в   декабре  1969  года  старый
царскосельский  поэт  Дмитрий  Кленовский  в  письме к  архиепископу  Иоанну
Санфранцисскому (Шаховскому) испуганно писал по поводу того, что архиепископ
в одной  из  бесед по  "Голосу  Америки" назвал  его  настоящую  фамилию  --
Крачковский: "Если  СССР вторгнется в Западную Германию  --  все его  бывшие
граждане,  в  ней проживающие,  станут  его добычей, и их выловят по готовым
спискам для последующей  расправы.  Вот потому-то все  эмигранты,  живущие в
Европе, и особенно в  Германии,  всячески скрывают всякие о себе данные, так
приходилось  и приходится  поступать  и  мне;  и  до  сегодняшнего  дня  мой
литературный  псевдоним ни в  печати, ни  в радио раскрыт не был. Теперь это
произошло и обоих нас чрезвычайно встревожило"*.
     Иван Елагин, по документам --  Иван Матвеев, с  1950 года жил  в США  и
едва ли  опасался "вторжения".  Однако  в  русской мюнхенской  газете "Голос
народа" в июле 1959 года находим такой вариант биографии поэта:
     "Иван  Венедиктович Елагин"  (тогда еще просто Ваня Елагин) жил в  тех
краях, где приамурские партизаны  "свой закончили поход"  на Тихом океане --
во Владивостоке. Там  он и родился -- в тысяча девятьсот восемнадцатом году,
в семье профессора... Затем Елагин уехал из родного  города, готовился стать
врачом, -- но стал  в конце концов поэтом -- поэтом российского зарубежья"*.
Ниже  безымянный автор  статьи  цитирует  знаменитые  елагинские  "Звезды" и
резюмирует:  "Такова  картина  ареста  профессора  --  отца поэта".  Назвать
родного отца  поэта, богемного поэта-футуриста, "профессором"  трудно даже в
порядке издевательства, зато очень удобно в виде "дымовой  завесы":  если не
ради самого Елагина, то  хотя бы, к  примеру, чтобы не портить в  СССР жизнь
двоюродной сестре поэта, двумя годами раньше очень ярко выступившей в печати
с собственными стихами, -- Новелле Матвеевой.
     Елагин  противился мнению,  что его  поэзия  автобиографична,  и трудно
судить  --  верил  он сам  в  это или нет.  В  жизни его  было столько всего
разного,  что в поэзию факты  биографии неизбежно просачивались, к тому же в
конце  жизни  Елагин попросту  написал  мемуары  в  стихах  (поэмы "Память",
"Беженская  поэма",  "Нью-Йорк-Питсбург"),  и  факты, почерпнутые оттуда,  в
основном  поддаются проверке. Да и  воспоминаний о нем  за последние полтора
десятилетия написано немало. Попробуем  восстановить жизнь поэта хотя  бы  в
общих чертах.
     Итак: Иван Елагин родился...
     Строго говоря, 1 декабря 1918 года  во Владивостоке родился еще не Иван
Елагин.  Новорожденному мальчику  молодой  папаша,  гремевший  в те  годы  в
Приморье своими поэтическими сборниками, дал другое  имя. На книге Венедикта
Марта -- отца будущего  Ивана Елагина -- "Луна", изданном  в Харбине в  1922
году, находим такое посвящение:

     Лунных-Зайчиков -- Зайчику
     Уотту-Зангвильду-Иоанну Марту
     Сыну моему возлюбленному
     "Бисер лунного сока"
     посвящаю
     Автор

     Что и говорить, именем отец наградил сына экзотическим. Владивостокский
писатель-краевед рассказывает о появлении на свет будущего поэта  так: "...в
бывшей Матросской слободке, на Абрекской, названной некогда в честь клипера,
век назад торившего пути россиян на Дальнем Востоке, на краю распадка  стоял
под  номером "9"  кирпичный  двухэтажный  дом,  глядевший  десятью окнами на
горбатую  улочку.  В этом  доме  и родился  <...> в  семье набиравшего
известность  поэта-футуриста Венедикта  Марта  сын, названный  при  крещении
Зангвилем..."*.
     Об  этом  событии  Елагин  напишет после  того,  как  отпразднует  свое
пятидесятилетие:
     Я родился под острым присмотром начальственных глаз,
     Я родился под стук озабоченно-скучной печати.
     По России катился бессмертного "яблочка" пляс,
     А в такие эпохи рождаются люди некстати.
     И  родился будущий Иван  Елагин даже не в  РСФСР: в начале  1918 года в
бухту Золотой Рог  вошел японский крейсер, затем  английский --  Владивосток
был  оккупирован:  сперва  японцами,  позже англичанами, затем  французскими
войсками (в основном вьетнамцами), затем в нем высадились более восьми тысяч
американцев, в  октябре 1918  года число японских войск было увеличено до 73
тысяч; появились  в городе итальянцы, эвакуируемые чехи --  лишь  к 1 апреля
1920 года все иностранные войска, кроме японских, покинули город. С 6 апреля
1920 по 14 ноября 1922  года город  находился  на  территории  марионеточной
Дальневосточной Республики (и даже не был ее столицей, -- сперва таковой был
Верхнеудинск,  он же Улан-Удэ, с октября 1920  года -- Чита).  В те  годы  в
городе  кипела литературная и политическая жизнь, выходили  книги по  старой
орфографии, ни белых  офицеров,  ни "японских пособников" никто не трогал --
но  ясно было, что долго  такое  положение  не  протянется. Николай Петрович
Матвеев (1865-1941), отец  Венедикта Марта  и дед Ивана  Елагина,  известный
больше под псевдонимом Амурский, автор первой  "Истории города Владивостока"
(1910),   решил   свои  отношения   с   Россией   переменить   окончательно.
Воспользовавшись  тем, что родился  он  в  1865 году  в  Хакодате  (в  семье
фельдшера  русской православной миссии) и с детства знал японский  язык  как
родной, Н.П. Матвеев взял четверых младших детей и в марте 1919 года уехал в
Японию. Навсегда. Его сын  Венедикт -- тот самый Венедикт Март --  еще летом
1920  года  отбыл  в Харбин.  Там  в 1918-1922 он выпустил  по меньшей  мере
двенадцать поэтических  сборников.  Лишь в  конце 1923 года вместе с женой и
пятилетним сыном Венедикт Март перебрался в СССР.
     Кстати, об имени  Матвеева-внука. Едва ли  Венедикт  Март  оставил сына
некрещеным*;  его собственным крестным  отцом  был народоволец Иван  Ювачев,
ссыльный, в будущем  --  отец Даниила Хармса, но сколько я ни рылся  в самых
полных святцах -- имени Зангвильд или Зангвиль в них нет. Совсем невероятный
вариант  этого  имени приводит в своих воспоминаниях Татьяна  Фесенко:  "Его
мать,  давно  умершая, была еврейка, и из  преклонения перед англо-еврейским
писателем  И. Зангвилем (1864-1926) <...>  дала  сыну  <...> его
имя. При постоянных проверках документов оккупационными властями (немецкими.
-- Е.В.) Ваня решил прибавить к своему имени в конце "д" - получилось нечто
древнегерманское,  прямо вагнеровское по духу"*.  Вариант, увы, легендарный:
едва  ли Сима  Лесохина, мать поэта, хоть раз  слышала имя Израэля Зангвиля:
его слова о "плавильном тигле" (т.е.  слиянии наций) были  хорошо известны в
США,  но не  во Владивостоке.  К  тому же концевое  "д"  проставлено  еще на
харбинском   сборнике   отца,   известно  и   по  другим   документам   (см.
процитированное ниже письмо  Ольги  Анстей к Белле  Казначей  от  конца 1937
года,  а  также  письма  самого  Венедикта  Марта из  саратовской  ссылки  в
1928-1929 годах), -- так  что крестили младенца,  видимо, просто  Иоанном. В
тридцатые годы близкие звали его "Залик", но в документах он фигурировал уже
только  как Иван. От "Зангвильда" осталось за ним  лишь пожизненное прозвище
"Заяц". Кстати, с этим предположением согласилась и хорошо  знавшая Елагина
Валентина Синкевич*.