О детских годах поэта кое-что известно из немногих сохранившихся писем
Венедикта Марта, кое-что -- из поэмы Елагина "Память". В поэме более десятка
эпизодов, и расставлены они отнюдь не по хронологии: сперва перед нами Киев
(1938), потом Саратов (1929), затем Москва (1928). Далее -- эпизод в
Покровске (Энгельсе), точно не датируемый, видимо, это 1929 гили 1930 год.
Следом -- снова Саратов того же времени; кстати, этот эпизод (встреча с
Клюевым) -- один из немногих, точно датируемых по посторонним источникам: в
Саратове Николай Клюев провел август и сентябрь 1929 года в гостях у семьи
Кравченко в Саратове, -- разве что рассказ о "снеге под ногами" во время
встречи вызывает сомнения, если только речь не идет о самом конце осени 1929
года. Затем в поэме -- снова Подмосковье (1927); старожилы тех мест по сей
день помнят "дачу с цветными стеклами" (иначе -- "дачу Фофанова"). Далее
точной датой обозначен Ленинград (1934), вновь Киев (1939) и снова
Ленинград, август того же года, фотографически точный эпизод встречи с
Ахматовой (о нем -- ниже). Поэма заканчивается сорок первым годом, началом
войны, бомбежкой Киева, когда поэту шел двадцать третий год.
Все же с годами в этом жизнеописании выявился пробел. "Заболев" поэзией
Елагина в шестидесятые годы, я долгое время пытался найти хоть что-нибудь о
его жизни в СССР до эмиграции. В семидесятые между мной и Елагиным
завязалась переписка -- поэт обрел достаточно веские доказательства, что
моей рукой из Москвы "никто не водит" (его выражение), и грустно написал
мне: "Весь архив моего отца увезли вместе с ним в 37 году. Если архивы
сохранились, они для Вас более доступны, чем для меня. Мне было 5 лет, когда
мы уехали из Китая, никаких ценных сведений я не могу дать"*. Письмо
датировано 17 марта 1972 года. Когда шестью годами позже при работе в РГАЛИ
(тогда ЦГАЛИ) мне попались четыре письма Венедикта Марта к художнику Петру
Митуричу и его жене Вере (сестре Велимира Хлебникова) -- три из Саратова, из
ссылки, четвертое из Киева, где с 1932 года Венедикт Март поселился
окончательно, я кое-как сделал с них фотокопии и тоже кое-как, без помощи
почты, передал их Елагину в Питсбург. Он ответил, хотя дату на письме
проставить, как обычно, забыл (на конверте -- 28 мая 1978 года): "Очень,
очень был счастлив, получив четыре письма отца. Это -- как встреча через 50
лет!"
Позже -- уже слишком поздно для того, чтобы порадовать Елагина,
которого к этому времени уже не было в живых -- в Государственном
литературном музее отыскалось еще несколько писем Венедикта Марта к его
старшему другу, И.А. Рязановскому; первые были присланы с Дальнего Востока,
когда жена Венедикта, Сима, ждала ребенка (мальчика, умершего сразу после
рождения; Зангвильд-Иван родился годом позже); последнее, длинное,
исповедальное, пришло из Москвы в Кострому весной 1927 года весной и уже не
застало адресата в живых.
Грустные эти письма наверняка дождутся полной публикации, а пока
приведу несколько строк от 1927 года, где Венедикт Март набросал свой
словесный автопортрет -- футурист сознается, что, увы, не одной поэзией были
заполнены прошедшие годы: "То я гремел на весь свой край, как поэт, выпуская
книжку за книжкой. А то срывался -- дальше некуда! Убегал он "жизни-пытки"
-- в китайские морфийные притоны, в таянчваны -- Тянуло Венедикта --
курильни опиума... Чуть было вовсе не искурился". В том же письме --
Венедикту Марту едва минуло тогда тридцать лет -- он сообщал, что в Москве
печатается "в тысяче и одном журнальчиках", однако стихов больше не пишет,
публикует очерки, реже -- рассказы "преимущественно дальневосточного
характера". "Скоро этак разучусь вовсе писать стихами... Да и к тому же
что-то тянет на прозу".
Тянуло Венедикта Марта, увы, не только на прозу. Его пьянки поражали
воображение все видавшей Москвы; чего стоит одна лишь история, пересказанная
Елагиным, -- о том, как отец и его друг поэт Аренс* устроили на даче в
Томилине выпивку на сосне: довольно высоко они привязались ремнями, а перед
собой, ремнями же, укрепили ящик с водкой. Добром такое, понятно, кончиться
не могло. Тем более, что книги у Венедикта Марта выходили одна за другой --
сборник рассказов "Логово рыжих дьяволов", еще один "Сборник рассказов",
вышел роман "Желтый дьявол" (книга, написанная еще в 1924-1926 г.г. в
соавторстве с Николаем Костаревым, опубликована была под общим псевдонимом
Никэд М.), книги влекли за собой получение гонорара, а гонорар, к сожалению,
уводил в запой...
Что же случилось в Москве осенью 1928 года, из-за чего Зангвильд-Иван
попал в беспризорники, его мать -- в психиатрическую больницу (из которой,
кажется, уже не вышла), его отец -- в трехлетнюю ссылку в Саратов? Одну из
версий читатель может найти в поэме "Память", другая, мало от нее
отличающаяся, есть в письме Марта к Митуричу. Он пишет, что "находясь в
невменяемом состоянии (читай -- в очень пьяном -- Е.В.) выразился о ком-то
неудобным с точки зрения расовой политики образом". Похоже, и вправду имел
место крупный мордобой, о котором рассказано в поэме. Март получил три года
ссылки и, как показала история, тем самым обрек себя в скором будущем на
новый арест и гибель.
Сам об своих днях Елагин пишет все в той же поэме:
...Но об этом я узнал поздней,
А пока что -- очень много дней
В стае беспризорников-волков
Я ворую бублики с лотков.
Но однажды мимо через снег
Несколько проходят человек,
И -- я слышу -- говорит один:
Это ж Венедикта Марта сын!"
Я тогда еще был очень мал,
Федора Панферова не знал,
Да на счастье он узнал меня.
Тут со мною началась возня.
Справку удалось ему навесть,
Что отцу досталось -- минус шесть,
Что отец в Саратове, -- и он
Посадил тогда меня в вагон
И в Саратов отрядил к отцу.
Вот здесь и имеет место упомянутый выше пробел в биографии Ивана
Елагина: в Хабаровском краеведческом музее хранится архив старшего брата
Венедикта Марта -- Николая Николаевича Матвеева-Бодрого (1891-1979), а в нем
-- письма Венедикта Марта из Саратова к сыну в Царское Село (уже тогда оно
называлось Детским) с начала декабря 1928 года по 6 мая 1929 года, писем
этих более десятка*. В письме к братьям Петру и Николаю от 23 ноября 1928
года Венедикт Март писал: "Дорогие мои! Со мною стряслось то, что называется
"большое несчастье" <...> Оторван от Томилино совершенно уже пять
недель!.."*. Короче говоря, вычисляется почти точная дата: арестован
поэт-футурист был в середине октября 1928 года. Кстати, это письмо послано
еще из саратовского изолятора: прибыв туда по этапу, вышел из него Венедикт
Март лишь 27 ноября 1928 года. В письме от 22 декабря того же года к сыну он
писал из Саратова: "Дорогой мой сыночек Заенька! Вчера видел Панферова: он
приехал на несколько дней в Саратов. Панферов рассказывал, как ты был у него
в Москве!" В письме от 7 января 1929 года есть фраза: "Очень рад, что Даня
обещал тебе помочь устроиться в школу". А ведь Даня -- не кто иной, как
Даниил Хармс (1905-1942, репрессированный в 1941 году и скончавшийся в
тюремной больнице). Передавал Венедикт Март привет через сына в Детское село
"всем Лесохиным -- и большим и маленьким". Короче говоря, не в Саратов
отправил Федор Панферов будущего Ивана Елагина, а к родне в Детское село, и
лишь через полгода тот попал к отцу в Саратов. По крохам собираются факты:
живя в пригороде Ленинграда, общался Зангвильд-Иван и с Ювачевыми, и с
Лесохиными, и с Матвеевыми. То ли позабылся этот полугодовой эпизод в жизни
поэта, то ли показался не особенно значительным -- но в поэтических
воспоминаниях Елагина о нем нет ни слова. Жаль: это было время единственной
уцелевшей переписки двух поэтов, отца и сына.
Интересно, что в ссылке Венедикт Март продолжал интенсивно печататься
-- а его "литературным агентом", получавшим и авторские и экземпляры, и
гонорары был сын, которому шел всего-то одиннадцатый год. Образ отца не
случайно оказался столь важен для творчества Ивана Елагина. "Поэт седой и
нищий" в "Звездах" -- это Венедикт Март. "Человек под каштаном / с друзьями
простился вчера. / На рассвете туманном / Уводили его со двора" -- в
позднем, очень важном для Елагина стихотворении "Худощавым подростком..." --
это Венедикт Март. В стихотворении "Семейный архив" -- возможно,
инспирированном моей находкой писем к Митуричу, среди "воображаемого архива"
--
За стеклами в морозилке
Хранится родитель мой.
Положен с пулей в затылке.
Дата -- тридцать восьмой.
Кстати, "Семейный архив" требует двух поправок. Из Москвы Елагину
"писали", и четыре письма в РГАЛИ тоже хранятся, -- но никто его не
"приглашал участвовать": я там не работал, а свои собственные рукописи
предпочитал хранить на Западе, у друзей.
Вторая поправка -- трагическая. Речь идет о строке "Дата -- тридцать
восьмой". В знаменитом стихотворении "Амнистия" (около 1970) Елагин тоже
писал: "Еще жив человек / Расстрелявший отца моего / Летом, в Киеве, в
тридцать восьмом". Венедикт Март был арестован 12 июня 1937 года, после чего
Иван остался в квартире с мачехой, Клавдией Ивановной, но 31 октября того же
года арестовали и ее. Месяц за месяцем Иван ходил к тюремному окошку с
передачей ("Бельевое мыло / В шерстяном носке, / Банка мармелада, / Колбасы
кусок, / С крепким самосадом / Был еще носок; / Старая ушанка, / Старый
свитерок, / Чернослива банка, / Сухарей кулек..." -- так он сам описал ее в
стихотворении "Передача"), но передачу не принимали, а вскоре следователь по
фамилии Ласкавый объявил по телефону: "Японский шпионаж, десять лет со
строгой изоляцией". Сын, понятно, обвинению не поверил, и того, что "десять
лет со строгой изоляцией" -- эвфемизм расстрела, не знал; он продолжал
ходить с передачами к тюрьме, хотя отца давно -- между 12 и 15 июня 1937
года, надо полагать -- расстреляли, и в расстрельных списках НКВД за эти дни
должно было бы значиться его имя; дольше трех дней в незабвенном тридцать
седьмом арестованных дожидаться не заставляли. Хотя списки эти не только не
найдены, но едва ли когда-нибудь найдены будут: "Перед приходом гитлеровцев
над официальными киевскими учреждениями вился густой дым. Жгли архивы"* --
как пишет в своих воспоминаниях о Венедикте Марте его младший современник,
поэт Яков Хелемский. Иными словами, целый год ходил Ваня Матвеев с передачей
к мертвому отцу.
То ли угодил следователь Ласкавый под колеса той большой машины,
машинистом которой себя считал, то ли случилось это просто по закону больших
чисел, но сам Иван Матвеев каким-то образом арестован не был. А вел себя
Иван в те годы ох как неосторожно -- прочтите хотя бы о "рабстве" в поэме
"Память". А бывало и похуже. Вот что рассказал мне в письме от 8 июня 1989
года другой выдающийся поэт русского зарубежья, Николай Моршен (собственно
-- Николай Марченко: писателей "второй волны" без псевдонимов почти нет):
"С Ваней мы познакомились году в 38-39, но я много слышал о нем до
знакомства от своего университетского друга: он кончал с Ваней десятилетку.
Через недельку-другую после нашей первой встречи мы встретились в антракте
на концерте певца Доливо (м.б. слышали?)* .И он сразу же мне сказал: "А я
вчера стишок написал:
У меня матрас засален
От ночной поллюции.
Пусть живет товарищ Сталин,
Творец Конституции!"
Ни ему, ни мне не пришло в голову, что я ведь могу помчаться
куда-нибудь с доносом. Потом мы встретились на улице занятого немцами Киева
уже в 41 году. Я испугался за него, так как считал Залика (так его звали
тогда) стопроцентным евреем (он фифти-фифти). Несколько раз заходил к нему в
гости. Они с Люшей первое время очень бедовали. После войны он приезжал ко
мне в Гамбург (я жил там не в лагере ди-пи, а на частной квартире и работал
на верфи "разнорабочим", как теперь говорят). У меня на кухне он написал
первые две строфы своего знаменитого "Уже последний пехотинец пал". В США мы
виделись только в 1982 году, когда я, совершая с женой поездку по стране на
своем автодомике, заехал к нему в Питсбург и провел с ним вечер. Напомнил
ему о встрече на концерте Доливо и сказал: "Прослушал я твое четверостишие,
смотрю на тебя и думаю: кто стоит передо мной -- дурак или провокатор? К
счастью, оказалось -- дурак!" Он с этой оценкой полностью согласился".
Комментариев нет:
Отправить комментарий