https://www.kp.ru/daily/26043.4/2957002/

Накануне 5 марта, годовщины смерти Иосифа Сталина, в интернете появился сайт www.050353.ru – волонтерский проект общества «Мемориал».

Там собраны воспоминания тех, кто шестьдесят лет назад оказался участником или свидетелем прощания с вождем. Гигантская людская река текла по столичным улицам с шестого марта – простом людям о смерти стало известно именно в этот день, ибо умер Сталин накануне в 21-50. В Колонный зал, где был выставлен гроб с телом, люди шли, не переставая, три дня и три ночи.

В «Мемориале», пока живы очевидцы тех дней, решили собрать их воспоминания о том, как это было.

- Проект посвящен 5–9 марта 1953 года, дням смерти и похорон Сталина. Мы решили собрать свидетельства современников этих событий и тем самым попытаться реконструировать общественную атмосферу тех дней и исторические детали, оставшиеся за пределами официальной хроники. – рассказывает один из авторов проекта Александра Поливанова. – Конечно, опрашивали в первую очередь своих родных и знакомых. Проект бессрочный – мы будем продолжать записывать воспоминания очевидцев, будем признательны, если к нам будут обращаться с такой просьбой. Свою работу мы хотели бы посвятить памяти погибших в давке 6 марта 1953 года, большая часть имен этих людей по-прежнему неизвестна.

Часть венков оставляли в ГУМЕ - у Кремлевской стены не осталось свободного места

О погибших в давке

Елена Владимировна Пастернак (р. 1936), литературовед

О том, что во время похорон погибли люди, официально не сообщалось, но было много слухов. Говорили, что на Трубной Бог знает что делалось. Наша добрая знакомая, Ирина Глебовна Глинка, в то время была в гостях у приятельницы, в том доме на углу Дмитровки и Столешникова, где мы потом жили. Тогда она называлась Пушкинская. Ирина Глебовна оказалась там заперта во время похорон и несколько дней не могла выйти, потому что ворота во двор закрыли. И они из окон квартиры целый день слышали скрежет, крики раздавленных. А потом видели, как вывозили кучи калош, башмаков, куски людей.Мы 5 марта не отмечали никак. Отмечал мой свекор, муж Ирины Константиновны Буниной, Георгий Александрович Лесскис. Дата 5 марта приблизительно совпадала с датой, когда его выпустили из тюрьмы, поэтому это был двойной праздник, и отмечал он его до самой смерти.Лидия Юрьевна Либединская (р. 1944), домохозяйка

Юрий Антонович Борко (р. 1929), экономист, политолог

Нам сказали, что в районе Трубной площади создается внешнее кольцо, перекрывающее все переулки, ведущие к площади. На реплику, что там полно солдат, инструктировавший нас человек явно не комсомольского возраста ответил, что военные решают свои задачи, они находятся на Трубной с утра, а нам необходимо остановить поток людей, стремящихся попасть туда. О том, что происходит на площади, он не сказал ни слова, но это и была самая важная информация: там произошло нечто такое, о чем представитель власти не хочет говорить. Умолчание — как знак беды; это чувство возникло мгновенно. Вслух, однако, никто ничего не сказал. Произнести то, о чем власть решила умолчать, было в те времена небезопасно. Стало понятно, что власти экстренно мобилизовали нас, так как ситуация вышла из-под контроля. Наш отряд быстрым шагом двинулся в путь и ближе к восьми вечера занял отведенное место. Это был узкий переулок, спускавшийся к Цветному бульвару.

Встретивший нас милицейский офицер предупредил, что надо встать плотно, в несколько рядов; стоящие сзади должны держать тех, кто впереди, потому что среди пытающейся прорваться толпы есть «криминальный элемент», и от них можно ожидать всякого. Толпа была многочисленной, но к ночи она уменьшилась, люди постарше ушли, осталась в основном шпана, изрядно подвыпившая и нахальная. Они разгонялись, пытаясь прорваться с ходу и все больше стервенея. Мы тоже «завелись», выхватывали наиболее наглых и швыряли их назад, где их подхватывали стоявшие сзади товарищи и препровождали в находившееся неподалеку отделение милиции.

Труднее всего было в первом ряду, и мы постоянно менялись местами. Где-то далеко за полночь шпана выдохлась, начала постепенно рассеиваться, и стало легче.

Утром, около восьми, нас отпустили, а я тут же поспешил к телефону-автомату. Еще с вечера, когда мы перегородили переулок, я позвонил Гале и объяснил, где нахожусь и чем буду занят всю ночь. В ответ я услышал взволнованный голос: Толя, ее старший брат, еще днем ушел к Колонному залу, до сих пор не вернулся, и она встревожена. Я попытался ее успокоить, сказав об огромной очереди, которая движется крайне медленно. Я умолчал, что уже знал о том, что произошло на Трубной.

Еще вечером мы узнали, что там есть жертвы. Не помню, то ли проговорился милиционер, зауважавший нас и признавший за «своих», глядя, как мы управляемся с толпой, то ли случайный прохожий. За ночь нам сообщали об этом не один раз, хотя и без подробностей. Я был в тревоге, но надеялся, что Толя, крепкий 30-летний мужчина, прошедший войну, сумеет выбраться из давки, или, может быть, успел миновать площадь и медленно движется к Дому Союзов.

Теперь я набирал номер телефона.

«Толя не вернулся», — сказала Галя. Во мне что-то обрушилось. И то, что Галя больше ничего не сказала, означало, что она тоже поняла это. Вскоре я был у нее, и мы тут же ушли.

Было светлое мартовское утро, а мы молча шли по улице, направляясь к ближайшему моргу в Первой градской больнице.

Уже издали увидели около морга скопление людей. Их вид не оставлял сомнений в том, что они пришли сюда по той же причине, что и мы. В этом морге Толи не оказалось. Мы нашли его в следующем, не помню, где он находился и как мы до него добрались.

Там тоже были потрясенные и придавленные горем люди, искавшие своих родственников. Сотрудник морга быстро просмотрел список и назвал имя, отчество и фамилию Галиного брата.

Процедура опознания прошла быстро. Отвечая на наш вопрос, патологоанатом сказал, что Толю нашли возле одного из домов на Трубной площади, рядом с низко расположенным окном, закрытым массивной чугунной решеткой. Его с такой силой вдавили в нее, что грудную клетку раздробило на множество частей.

Тяжкое зрелище похорон. Власти и рабски подвластные им радио и пресса хранили молчание. А по Москве с телеграфной скоростью распространялись слухи о том, что на Трубной погибли многие сотни людей.

Московские морги и загсы получили указание выдавать справки о смерти с ложной записью о ее причинах.

О давке

Людмила Ивановна Дашевская (р. 1930), химик

И мы дошли как раз до ворот генеральной прокуратуры, 15-й номер по Дмитровке — здесь давка была совершенно жуткая, и тогда мужчины взяли ее, повесили на решетку ворот и сказали: «Держись, бабуля! Держись и рук не разжимай». — «А как же я пройду?» — «Никак уж ты не пройдешь. Ты самое главное не упади, чтобы тебя не задавили».

И вот с этого места наш участок не сдвинулся ни на полметра.

От 32-го до 20-го номера мы шли с шести часов вечера до одиннадцати, до двенадцати. То есть не шли, а стояли на месте и давили друг друга. В это время, я знаю, мальчишки, ребята, молодые люди по крышам пробирались и еще на эту толпу сверху сваливались.

Мне почему-то стало очень неудобно идти, у меня стали заплетаться ноги, но я понимала, что это не в ногах дело. Ничего у меня не болело, но что-то не так. Но я не могла даже посмотреть на ноги. Я ничего не видела, ни вверх, ни вниз.

Мы все шли вдоль забора генеральной прокуратуры очень долго, и наконец мне показалось, что кто-то на меня дышит сверху, какой-то пар идет, я подняла глаза — это морда лошади.

Всадник мне говорит: «Девочка, куда ты попала, кто тебя пустил? Иди сюда под машиной пролезай и иди домой».

Я говорю: «А как же я дальше? Я дошла почти до Колонного зала».

Он отвечает: «Ты живой не дойдешь здесь». Я пролезла между машинами и, вся мятая и побитая, вышла как раз к Столешникову переулку. Там была чистота, пустота и стояли урны.

Я такая была изможденная, что чтобы придти в себя, села на одну из этих урн. Посидела я и обнаружила, что у меня практически оторван меховой воротник пальто и что на одном ботинке у меня надета чужая калоша — тогда женщины носили калоши с пустым каблуком, чтобы вставлять в них туфли. Как я могла в нее попасть? По-моему, если бы я специально хотела, то никак не сумела бы ее надеть.

И в таком вот виде я пошла домой. Конечно, никакого транспорта не было. Мне надо было пройти недалеко, я жила в то время на Садовой-Самотечной. Я шла сначала по Столешникову, потом по Петровке, потом вышла по Лихову переулку на Садовое.

Тишина, свет горел всюду как в помещении, все было освещено. И что меня поразило: все афиши (они раньше наклеивались на деревянные щиты) — все афиши были заклеены белой бумагой. Поэтому время от времени на пустой улице высвечивались эти белые пятна. И никого народу не было.

Так я дошла совершенно спокойно до дома, где уже не знали, что со мной и почему меня так долго нету.

На следующий день, как только кончился проход в Колонный зал и этой толпы не стало, нас всех, молодых работников завода, попросили выйти с метлами и лопатами на Страстной бульвар.

Мы собирали то, что валялось. А валялось — это было просто удивительно! Как будто бы выбросили какой-нибудь пункт вторичного сырья на улицу. Там были шарфы, калоши, ботинок или валенок один какой-нибудь, шапки — чего только там не было.

Когда я встретилась со своей сестрой, которая в то время работала в большом министерстве, где было много сотрудников, она мне сказала: «Тебе повезло, ты все-таки жива. А у нас у сотрудницы сын потерялся, она не может нигде его найти». Потом она нашла его в морге. Его задавили в толпе.

Те, кто шел с Курского вокзала, потом переходили самый рискованный и тяжелый подъем и спуск — Рождественский бульвар, и вот там было очень много жертв. Никто не называл общего числа погибших, но постоянно кто-то рассказывал о самом близком своем знакомом или родственнике, что он там погиб.

Елена Владимировна Закс, (р. 1934), инженер-химик, переводчик, журналист

9 марта я решила посмотреть, как себя ведет толпа в такой день народной скорби — уже было известно, что огромные массы людей идут попрощаться с покойником, и город запружен.

Я понимала, что это историческое событие, мне как-то хотелось посмотреть его, закрепить в памяти. К сожалению, ты мало что видишь, историческое событие видно по телевизору или сверху. А если ты идешь в толпе, ничего кругом не видишь, то ты и не можешь его видеть, ты только в нем участвуешь, но видишь ты очень мало вокруг себя.Я не очень помню, в каком месте вошла в эту толпу, а дальше мы пошли по бульвару, который ведет от площади Пушкина мимо Трубной площади и вверх.

Толпа становилась все гуще и гуще, и потом тебя уже несло в этой толпе людей, ты уже не мог ничего сделать. Если бы ты захотел остановиться, ты бы не мог. А на мне было надето такое довольно широкое пальто с поясом, ярко-рыжего цвета, как кирпичное, и какая-то шапка.

И меня несло довольно близко к ограде, а вдоль ограды стояли военные. Это были люди из КГБ, потому что у них была другая шинель: не зеленая, а серо-голубая. И молодой человек, такой высокий, красивый, с породистым удлиненным лицом, как у немецкой овчарки и в белом шарфе, схватил меня за воротник и за хлястик, выдернул меня оттуда и выбросил за ограду.Он стоял в оцеплении, а мимо тела река людей. Еще не было ни жертв, ни раздавленных, просто ты не мог выйти уже из этого потока. Он меня выдернул оттуда, потому что во мне было довольно мало веса, я оказалась уже за оградой и укусила его за руку — рассердилась, что мне помещали наблюдать толпу.

Видимо, у меня были не очень крепкие зубы, чтобы прокусить перчатку — не думаю, что ему было больно.

Потом я каким-то образом мимо грузовиков и дворами уже ушла домой.В первые дни после похорон очень много говорили о людях, которые погибли там. Было чувство ужаса, потому что это были какие-то люди, которые жили мирно и вдруг оказались задавленные толпой, это было очень страшно.

Игорь Борисович Каспэ (р. 1934), инженер-строитель

В число организованно направленных в Колонный зал я по неблагонадежности включен не был.

Но в общую колонну встать пришлось: не для того, чтобы продемонстрировать лояльность, а скорее по стадной привычке. До площади Маяковского я шел в окружении миитовцев, но, повернув на улице Горького, почему-то оказался в толпе совершенно незнакомых мне людей самого разного возраста. Многие были приезжими. Было солнечно, но очень холодно.У Музея революции нас встретил первый заслон — конная милиция. Толпа молча напирала. Всхрапывали, вежливо пятясь от людей, лошади. У одной, наконец, нервы не выдержали. Она прянула, потом, заржав, встала на дыбы. Образовалась брешь, в которую после того, как всадников разметало по сторонам, во всю ширинуулицы хлынула толпа.

Люди бежали, падали, давили друг друга. В нескольких шагах впереди меня споткнулась и, упав, дико завизжала какая-то девушка. К счастью, несколько парней на ходу успели схватить ее за рукава, пóлы и даже, по-моему, за волосы и вынесли из-под ног бегущих сзади. Это было какое-то цунами из людей, топот которых помнится до сих пор…

У площади Пушкина улица была перегорожена грузовиками. В кузовах на мешках с песком стояли солдаты и сапогами отбивались от пытавшихся взобраться на борта.Каким-то чудом меня занесло в разбитую уже витрину магазина женской одежды (долго потом, проходя мимо, я смотрел на нее с чувством некоей благодарности). Стоя среди манекенов, я услышал странные звуки и не сразу понял — это скрежетала резина схваченных тормозами колес. Под напором толпы грузовики ползли юзом.Раздались вопли прижатых к машинам, кое-кого солдаты уже даже начали выдергивать наверх.

Но народ со стороны Белорусского вокзала все прибывал и прибывал.

Мне стало откровенно страшно: «Что я тут потерял, чего хочу?». Если я когда-нибудь в жизни совершал благоразумные поступки, то один из них сделал именно тогда — не помню как, но выбрался из витрины, потом из толпы и побежал домой, мимо покалеченных, по валявшимся на мостовой галошам, шапкам, очкам…

Уже на следующий день поползли слухи о другой, гораздо более страшной Ходынке — трагедии на Трубной площади.

В МИИТ, например, позвонили из Склифа с просьбой прислать кого-нибудь для опознания ребят с миитовскими значками.

Но болтать обо всем этом еще долго боялись.

Майя Абрамовна Нусинова (р. 1927), учительница

5-го за мной зашла моя институтская подруга. Она хотели пойти на прощание в Колонный зал и меня звала. Мне сейчас трудно сказать, может быть, я и пошла бы, но у меня тем утром поднялась высокая температура, так что я осталась дома.

Подруга не пострадала — она успела испугаться, когда еще можно было выбраться. Из всей нашей огромной квартиры прощаться никто ходил, мы только к вечеру узнали, что случилось. И то не все — это постепенно, в течение нескольких дней стало ясно, как много жертв и какой там творился ужас.

У моего ученика родители там погибли, знакомая наша взрослую дочь потеряла. Те, кто искал пропавших близких, ходили в морги и рассказывали, что там творится. Тихо рассказывали, шепотом, не всем.

Николай Викторович Перцов (р. 1944), филолог-лингвист

В день похорон я запомнил гудки, которые звучали, когда гроб занесли в мавзолей, я слышал их дома на Соколе.

Гудели фабрики, в какой-то момент гудело все. Это было совершенно жутко.А моя старшая сестра, которой тогда было 15 лет, пошла на похороны со школой. Она не возвращалась какое-то время, а дома уже стало известно о жертвах, дошли слухи, что была давка, что кого-то задавили.

Часа два-три была тревога в доме, что с Анютой. Но те, кто вел детей туда, поняли, что их надо уводить, потому что или это будет долго, или это может кончиться трагически, поэтому она не попала на прощание. Больше никто из знакомых на прощание не ходил.О реакции людей

Анастасия Александровна Баранович-Поливанова (р. 1932), переводчица

6 марта я пришла на занятия, нас собрали на траурный митинг в Большой Коммунистической аудитории в новом здании старого университета, где сейчас журфак. Что говорилось, не помню.

Я видела парторга, которая рыдала в голос и сама держаться на ногах не могла, ее под руки держали. У декана под стеклами пенсне тоже поблескивали слезы.

Траурный митинг длился недолго, следующее занятие, как обычно, проходило уже на филфаке, то есть в старом здании университета. Это был семинар по марксизму.

Помню, сидит потрясенная преподавательница марксизма, кстати, очень милый человек, и говорит: «Вот если бы сейчас спросили, что у меня самое дорогое? Дочка, конечно. И вот скажи: отдай ее, и он воскреснет, — я бы согласилась».

После университета я зашла к маме (улица Грановского, 2) и рассказала о смерти Сталина. Мама в это время печатала на машинке. Она перекрестилась, ответила: «Слава Богу», и продолжала работать. Такое отношение было не единичным.

Наталья Михайловна Леонтович (р.1934 г.) математик

В нашей семье пойти на похороны никому и в голову не пришло.

У отца был день рождения 7 марта, ему исполнилось 50 лет — это никак это не отмечалось, естественно, в траурные дни, потом отцу дали орден Ленина к юбилею, еще какие-то ордена, а отец приговаривал: «Ну я-то к 50-летию свой подарок уже получил!»

Жизнь шла своим чередом, напряжение спало где-то через месяц, когда выпустили врачей — была большая радость, ощущение счастья! Все ходили — это было на Пасху — и говорили «Христос воскрес, вовсе (Вовси) воскрес!» (там один из главных врачей был Вовси), и вот это уже был знак того, что все изменилось.

Еще помню такой стишок, который Мишка придумал:

Спасибо вам, товарищ Сталин,

За то, что жить вы перестали

!А потом мы стали справлять 5 марта как праздник. Не помню, с какого года, но довольно рано и в течение очень многих лет. Звали друзей — как день рождения отмечали, накрывали стол, выпивали, очень часто ставили портрет Сталина вверх ногами.

Воспоминания, то, се, приходили гости, и мы праздновали. Главный тост, который произносили: «Чтоб не воскрес!»

.

Вера Давыдовна Звонарева (р. 1941), библиотекарь

5 марта от ужаса, со словами «как жить дальше?» умерла моя тетка, которой было всего 43 года.

Скорая помощь не приехала — в этот день, видимо, было не до простых смертных.

Мария Григорьевна Рольникайте (р. 1927), писатель

К нам в Вильнюс в эти дни ехал на гастроли ансамбль Моисеева со своим оркестром. Один тамошний музыкант, еврей, мне потом рассказывал, как утром он проснулся и пошел в туалет, а проходя мимо купе проводника, услышал радио — там как раз передавали о смерти Сталина: «Я забыл, куда шел, побежал обратно в свое купе, разбудил соседа, тоже еврея, и говорю шепотом, чтобы другие соседи не слышали: «Сталин умер!», — а тот накрылся с головой одеялом и тоже шепотом отвечает: «Ты мне ничего не говорил, я ничего не слышал». Вот такой был страх повсеместно.

Наталья Михайловна Камышникова (р. 1944), литературовед

В школе все девочки лежали лицами на партах, уткнувшись в рукав, и, видимо, рыдали. Зашла распухшая от слез директор школы, Панна Ивановна Неклюдовская, с белой пуховой шалью на плечах, слезы непрерывно лились по ее лицу; Мария Дмитриевна Ильина, учительница начальной школы, похожая на старую лошадь, с всегда опухшим лицом и раздутыми, как осами покусанными губами, была взволнована, но плакала в меру, потом зашла секретать комсомольской организации Викторина Соломоновна и, сдерживая слезы, призвала крепиться.

А я лежала мордой вниз, с сухими глазами, и размышляла, в чем причина такого моего бесчувствия. Наверное, я была не одна такая черствая, но плечами все трясли одинаково.

А между тем в нашей семье произошло некоторое чудо. Моя бабушка, крошечная старушка, почти слепая, в сильных очках, восторженная и очень добрая, едва услышав о смерти Сталина, вышла на улицу — может быть в магазин или просто подышать воздухом. Она прошла квартал до угла с улицей Герцена (в доме ее называли Никитской, но в те годы она все-таки была Герцена!) и увидела толпу студентов, шедших в Колонный зал проститься со Сталиным.

Бабушка всегда ощущала себя внутри исторического процесса, любознательность ее была безмерна. Как пропустить такой случай, когда студенты позвали ее с собой?

Нет, она совсем не рыдала, но она понимала значительность момента. Ведь отсутствие надежды дает чувство стабильности, и всех страшила возможность поворота к чему-то неизвестному и худшему. Вместе с молодежью она дошла до Колонного зала, в числе первых прошла мимо гроба и спокойно вернулась домой.

Вера Иосифовна Лашкова (р. 1945), правозащитница

Мы жили вдвоем с мамой. У нас была довольно большая, замечательная коммунальная квартира. Мы жили как родные. Я долгое время вообще думала, что они все — моя родня. Соседи любили меня и заботились, двери не запирались никогда.В нашей квартире жили репрессированные, в том числе в семье, с которой я больше всех дружила.

Там была бабушка, столбовая дворянка, она получила срок просто за свое происхождение. Я ее хорошо помню, она умерла с французской книгой в руках, без очков, хотя ей было 90 лет. Всякие люди были — например, директор тогда единственного в Москве оптического завода. За ним присылали машину «Волгу», и жил он при этом в коммуналке, в большой комнате.

И я не помню, чтобы кто-то из них участвовал в похоронах. Не помню каких-то обсуждений, сожалений, слез.

Приязненного отношения к этой фигуре — Сталину — не помню ни у кого.

Татьяна Александровна Правдина (р. 1928), арабист

Когда были похороны Сталина, я вышла было из дома, зачем-то решила идти туда, но вдруг поняла, что мне этого делать не надо. И вернулась обратно.Общее состояние во всей стране, во всех слоях, и социальных и возрастных, тогда было — растерянность. Хотя думающая часть общества понимала, что тиран ушел.

У меня потом, много лет спустя, была знакомая, совершенно замечательная женщина, немка, приехала в Россию по линии Коминтерна. Всех коминтернов в результате посадили. Она 17 лет, будучи еще молоденькой, отсидела в советских лагерях и вернулась. Однажды у нас зашел разговор о тех временах, когда Сталин еще лежал в мавзолее — я один раз туда попала, когда работала с арабской делегацией. Говорю ей: «Жуть какая!», а она отвечает: «Что ты, что ты. Я туда часто бегала — убедиться, что он лежит».

О. Павел Адельгейм (р. 1938), священник

К 1953 году все мои родственники были уничтожены или пострадали как члены семей врагов народа. С матерью мы жили в это время в ссылке в поселке Ак-ТауКарандинской области (это Северный Казахстан).

Что такое репресии, я узнал в самом раннем детстве, когда арестовали мать и меня поместили первый раз в детдом.

О смерти Сталина мы услышали сообщение по радио. Восприняла ее наша семья как окончание нашей ссылки в Казахстане и надежду на перемены в нашей судбе. Разумеется, мы очень обрадовались.

Сам Сталин как личность был мне совершенно безразличен, как плохая погода. Радовались мы последствиям его смерти.В нашем бараке жили поволжские немцы, которых еще во время войны вывезли в Казахстан в телячьих вагонах и высадили в открытую степь, покрытую глубоким снегом. Охранники вбили кол в сугроб, сообщили прибывшим, что они будут здесь строить город и уехали.

Многие переселенцы, особенно дети, вскоре умерли. Те, кто сумел выжить, действительно построили этот поселок. Но они не смогли забыть своих детей и родителей, умерших от голода и мороза.

Смерть Сталина напомнила им все пережитое за прошедшие годы. Радость освобождения была неотделима от скорби по погибшим. Эти чувства переживали не только в нашем, но и в других бараках, такое настоение царило во всем поселке. Мама без особенной радости, но удовлетворенно сказала: «Сдох, собака!»

Больше разговоров на эту тему у нас не было.

Нина Семеновна Катерли (р. 1934), писатель

В институте было собрание. Выступали какие-то преподаватели, многие рыдали, некоторые студентки даже падали в обморок.

А я сидела, как каменная, и проклинала себя от стыда за то, что не могу заплакать.

На другой день я пошла в Дом книги, выстояла там огромную очередь и купила портрет Сталина. Дома повесила портрет на стену, обвила его остатками своего пионерского галстука, а потом упала на колени и клялась, что отдам за дело партии все силы, а если потребуется, то и жизнь.

Ровно через год, 5 марта 1954 года, у меня родился сын Саша. Помню, что я очень расстраивалась — как же в эту траурную дату мы будем праздновать день его рождения? Однажды я поделилась своими переживаниями с санитаркой в роддоме — тогда она наклонилась ко мне и прошептала на ухо: «Радуйся! Твой сын родился в счастливейший для народа день»

Андрей Иванович Воробьев (р. 1928), врач

В 1953 году я жил у жены на Кузнецком мосту.

Биографии у нас с женой похожи. Моего отца арестовали в 36-м и в том же году расстреляли. Маму взяли в день его расстрела, 20 декабря 1936 года, и дали десять лет строгого режима — она была старым членом партии, вступила еще до революции. Потом ее еще раз брали, отбывала срок суммарно. Отец моей жены тоже был расстрелян, мать арестована как член семьи изменника родины

.Ни на какие похороны я, конечно, не ходил. Живя в центре города, я слышал, что там была давка, но деталей не знал.

И никто из моих знакомых не был в Колонном зале и не пытался туда пройти.

Во-первых, это было очень трудно, а во-вторых, — кому он нужен, проклятый!

О Сталине

О.Станислав Красовицкий, священник, 1936 гр

Потом была, как вы знаете, давка на Трубной площади. А на следующий день после этой Трубной площади мы с моим приятелем, соседом — мы жили в Замоскворечье — прошли к Колонному залу, несмотря на заслоны.

Там все было оцеплено, но мы знали наше Замоскворечье, как свои пять пальцев. Перелезая через заборы всевозможных дворов, вышли к Театральной площади. Нам на это потребовалось, наверное, часа полтора.

А на Театральной площади, там, где метро, есть, или, во всяком случае, была парикмахерская Большого театра, где работала мать этого парня.

И мы прошли через эту парикмахерскую, сразу же влились в очередь и пошли прямо к Колонному залу.Я даже был у гроба Сталина, видел его и всех этих вождей, которые там стояли. Хорошо запомнил Берию. Сталина и сейчас помню в гробу.

Потом я написал стихи на его смерть. Послал их Симонову, тот ответил, что это очень хорошие стихи, но их присылают огромное количество, и они не могут все опубликовать. Стихи потом напечатали в школьной стенгазете. Они не сохранились, и я не помню оттуда ни строчки.

Иосиф Семенович Красильщик (р. 1948), математик

Сталина хоронили 9 марта. Что было в эти три дня, я не помню.

Зато хорошо помню, как в нашей школе (в которой, между прочим, учились и Светлана, и Василий Сталины; мама даже с первой дружила, а у второго была пионервожатой) в 1956-м старшеклассники с радостью сваливали гигантскую (так мне, по крайней мере, казалось) его статую.

В день похорон родителей не было дома, а бабушка зачем-то потащила меня на улицу, видимо — поучаствовать. Мы вышли по улице Чехова (М. Дмитровке) на Садовое и прошли совсем немного, до Воротниковского переулка. Выход из него был перегорожен грузовиками, и мы под ними пролезли (почему-то все это помнится фотографически) и вернулись в наш Старопименовский.

Борис Сергеевич Родионов (р. 1934), журналист

Было наверное, часов 11 вечера, или немного позже. Мне нужно было на Кировскую, к центру, и я еле-еле перешел бульвар у Сретенских ворот, потому что по бульвару шел сплошной поток людей вниз к Трубной площади.

Такой мрачный, безмолвный совершенно, темный, только слышен стук ботинок, сапог по асфальту. Такое грозное, зловещее шествие, и было непонятно, куда эта толпа дальше свернет.

Люди шли упорно, упрямо, зло, я бы даже сказал, стягивались… Причем, на что они рассчитывали, я не знаю, потому что допуск мог открыться только утром — значит, они предполагали всю ночь там провести? Милиции никакой не было видно, никаких рупоров, поток перекрыл Сретенку и шел по бульварам совершенно никем не контролируемый, не организуемый, не сдерживаемый.

В конце концов это и привело к трагедии на Трубной площади. Она ведь как бы в яме стоит — с одной стороны бульвар спускается, и с другой стороны бульвар спускается, бывшее русло Неглинки.