ЧИТАВШИЕ, ОСТАВЬТЕ УПОВАНЬЯ
Мир давно прочел русскую классику и даже защитил по ней ряд диссертаций (в спецодежде и перчатках, приняв все меры предосторожности, чтобы не заразиться избыточной духовностью и не остаться без крова, без штанов и без куска хлеба, тем более что такого оправдания своим бедам, как «мировая закулиса», у мира просто нет).
Прочел и забыл.
Но кое-что застряло и стало массовым и даже популярным.
И никто не может конкурировать здесь с Достоевским.
Он такой же редкостный, незаменимый и драгоценный предмет экспорта, как водка, черная икра и якутские алмазы.
Достоевского ставят на сцене и снимают в кинематографе всюду, даже в Японии.
Хотя нет ничего более противоположного, чем японская лаконичная статика и высокая молчаливая концентрация воли, и русский неконтролируемый треп у Достоевского в сочетании с российской же вечной расхристанностью и неумением даже не решать самостоятельно свои проблемы, но хотя бы не кричать о них на всех перекрестках.
Чем же взял Достоевский западных зрителей, читателей и продюсеров?
Ведь если для масс русский бренд менялся с «икра, водка, матрешка» на «водка, Горбачев, перестройка», то этот же бренд для мыслящей западной публики звучал всегда более солидно и стабильно: «Пушкин, Чайковский, Достоевский».
Особенно Достоевский.
Предмет и поприще для трудов режиссеров и актеров, лакомство для гурманов. Патент на избранность!
Во-первых, Достоевский импонирует западной публике своей романтической историей, соответствующей представлению о том, как должен прожить жизнь писатель с «загадочной славянской душой». Из читаемых авторов только он один и соответствует. Слишком уж безопасной, комфортной, пресной и «филистерской» кажется западным интеллектуалам их собственная жизнь. И вот на майках и сумках появляется Че в берете: из-за шхуны «Гранма», перманентной революции и смерти в боливийских джунглях. Очень вредный для человечества человек Че Гевара. Но — в берете и с автоматом. И Достоевский (до Эдуарда Лимонова, хорошо эту загадочную потребность раскусившего: сума, тюрьма, динамит в загашнике, автомат Калашникова) для Запада остается единственным писателем, который не просто слушал оперу, сидел в имении, болел чахоткой и писал романы, но и был носителем опасности и порока. Сами судите: петрашевский кружок, арест, приговор к расстрелу, Семеновский плац, процедура казни, помилование, каторга, солдатчина, Петербург, слава, чтение своих романов в Зимнем дворце, страсть к рулетке. Его роковая женщина Аполлинария Суслова (будущая Настасья Филипповна). Его первая жена, несчастная и несносная особа типа Катерины Ивановны. Его последняя юная жена — стенографистка, скромная и преданная Анечка. Игрок, ходок, революционер. А его творчество Запад прельстило именно «наркозами и экстазами», надрывами, бесстыдством персонажей, безднами и «подрывными» мотивами. У его персонажей всё не как у людей. Они непредсказуемы.
Человек Достоевского опасен и глубок, как омут.
И с черного дна поднимается много тайн, мути, жестокости и страсти. «Развязаны дикие страсти под игом ущербной луны» — вот это и делает Достоевского автором № 1 для Запада. Но Достоевский хорош в книге и на экране, как дикий, прекрасный зверь — за решеткой клетки.
А для России он на Западе создал чисто отрицательный бренд.
Так сказать, «Бедлайм интернейшнл».
Его братья Карамазовы, «психи» и неврастеники, маньяк-идеалист Раскольников, идейные путаны Настасья Филипповна и Сонечка Мармеладова, юродивый князь Мышкин — это прямо вывеска к фирме «Желтый дом и сыновья».
И ясно, что эти русские опасны: то ли даром товар отдадут, то ли вообще зарежут.
Не партнеры, словом, а то ли людоеды, то ли зомби, то ли «другие» из параллельного мира.
Для России же Достоевский имел еще более негативное значение.
Эталон глубины и опасного приближения к краю в творчестве, в жизни он оказался на двух направлениях общей российской погибели, как на пути к своему последнему роману, написанному в 1917 году его читателями.
Левые экстремисты усвоили из Достоевского его юношескую склонность к социализму, завидуя его каторге и смертному приговору; презрение к богатству и бизнесу, неуважение к обычной человеческой жизни и оправдание насилия и убийства ради высшей цели.
«Спасение» проституток из публичных домов — это тоже его влияние.
Правые консерваторы взяли из великого писателя изоляционизм, ненависть к полякам, монархизм последних лет, злокачественное православие, национальную спесь, богостроительство для одной отдельно взятой страны, затхлое провинциальное российское мессианство.
Всё это пойдет в копилку Империи Зла, сдобренного навязываемым насильственно Добром из старых бесовских, петрашевских и раскольничевских идеалов.
Что читающему о России — благо, то живущему в России — смерть.
Дантов ад начинается с вешалки.
Ему очень идет бронзовая табличка на дверях:
«Я увожу к отверженным селеньям, я увожу сквозь вековечный стон,Так вот, Федор Михайлович Достоевский своими недюжинными силами ухитрился создать такой Ад в своем собрании сочинений, разместив его на территории России.
я увожу к погибшим поколеньям.
Был правдою мой зодчий вдохновлен.
Я высшей силой, полнотой всезнанья и первою любовью сотворен.
Древней меня лишь вечные созданья, и с вечностью пребуду наравне.
Входящие, оставьте упованья». (из книги Божественная комедия. Ад (Данте Алигьери)
И оказалось, что каторга — совсем не девятый круг.
Девятый круг — он в гостиных, мансардах и жалких комнатушках, где три брата Карамазовы (без Алеши, но со Смердяковым) хотят смерти своему отцу (и отец, старый Карамазов, так омерзителен, что хочется братьям помочь в этом деликатном деле);
где бесы вселяются в русских интеллигентов и бросаются с обрыва «в революцию»;
где пророк и предтеча (князь Мышкин) оказывается на поверку квасным патриотом и юродивым;
где идеалист и умник убивает топором двух старушек.
И медная или бронзовая визитная карточка Дантова ада оказывается более чем уместной на условных, вымазанных дегтем (европейские страны явочным порядком скинулись на деготь, ведерко и кисточку) воротах России.
Всё на месте, всё «соответствует».
Еще пятьдесят лет, и Россию будут воспринимать как селенье отверженных, а пока все герои Достоевского явно имеют прописку в этих кварталах, кварталах униженных и оскорбленных, без вины виноватых, бедных людей [а если кто из героев Федора Михайловича зарабатывает хорошие деньги, то автор немедленно делает его ничтожеством, палачом, рвачом, мироедом.
Как Ганечку Иволгина, Порфирия Петровича, ростовщика (супруга «Кроткой»)].
Вековечный стон поднимается со страниц Достоевского: к потомкам и к Богу; погибшие поколения раскольниковых, ставрогиных, верховенских, кирилловых встают со дна времен и стучатся в ворота нынешнего времени, ибо Достоевский всё предвидел.
Да, если это Ад, то писатель, его Зодчий, был вдохновлен Высшими силами и Всезнаньем, ибо он заглянул в душу России; и уж, конечно, первою Любовью, потому что превыше всего он ценит крохи доброты, встречающиеся в этом злом мире.
Так кто он, Достоевский?
Дьявол или Бог? А не то и не другое. По его же определению: Дьявол с Богом вечно борются, и поле их битвы — сердце человеческое.
Достоевский, как новый Вергилий, проводит нас через круги земного ада, в который его персонажи сами превращают свою жизнь, ибо душа их слишком велика, чтобы уложиться в обыкновенное счастливое существование.
У Достоевского — вечно мазохизм, самоистязание, вечная поза обиженной то ли вдовы, то ли сироты, неразумный отказ от «филистерства» или обывательского подхода, который обеспечивает человеку стабильность и умение довольствоваться малыми радостями жизни. Нужна нам и некая доля стяжательства, честолюбия и самолюбия; готовность с удовольствием ходить по земле: зарабатывать деньги, воспитывать детей, ездить на курорты, читать книги, покупать новую мебель. Поиски идеала — так понял Достоевский Россию и причину ее погибели. Так оно и есть.
Прочитавший Достоевского должен оставить упованья.
Вокруг него лежит замаскированное зло, и это же зло дремлет в нем самом. Впрочем, из каждого круга ада есть выход. Достоевский бросает нам ключ. Спасение — в доброте. В сострадании.
Единственно светлый момент в «Бесах» — это сцены свидания Марьи Шатовой с ее бывшим мужем, Иваном. Пусть Маша бросила Ивана и отдалась Ставрогину, — но она вернулась, несчастная, брошенная, больная, и Иван любит и жалеет ее. Ребенок не его, а от Ставрогина, — но всякое дитя свято, и Иван готов его признать за своего и любить как своего. И замученный дикой мыслью, чисто схоластической идеей о смерти ради своеволия, Кириллов греется возле этой жалости и любви, начинает помогать, оттаивает. Еще немного — и он бы понял, что не надо умирать, чтобы насолить Богу, а надо жить по-божески, то есть по-человечески, что одно и то же. Эти трое могли спастись из Ада, но Петруша Верховенский догнал их и не пустил.
В «Карамазовых» надо было пожалеть Илюшечку. И штабс-капитана с мочалкой вместо бороды. Пожалеть и помочь.
Герои «Униженных и оскорбленных» тоже спасаются жалостью: к Нелли, которую пожалели и автор, и Николай Семенович, отрекшийся от дочери Наташи. А когда он простил Наташу и принял ее, обесчещенную, несчастную, в свой дом — они спаслись оба. И Нелли спаслась, их полюбив, открывшись Добру, оставив злобу и упрямство, и умерла, примиренная с жизнью.
Могла спастись так же и Настасья Филипповна, приняв жалость и любовь князя Мышкина. Но не захотела и погибла.
Однако откуда же это патологическое, болезненное видение мира?
Юный Федя Достоевский был наивен и чист, открыт миру и не ведал зла, как Адам и Ева до своего фруктового десерта. Он походил на брата Алешу, младшего Карамазова, которого мудрый старец Зосима послал в мир, на подвиг, ибо сам его воспитал беззащитным и человечным.
С народническим пылом Федя примкнул к петрашевскому кружку и внимал умным лидерам, читающим вслух социалистический самиздат.
Он ночью поднял с постели друга-поэта и стал призывать его устроить гектограф и печатать листовки (со стихами или с евангельскими текстами, надо думать, ибо ненавидеть тогда наш отрок-инок не умел).
В его доарестных произведениях («Бедные люди», «Слабое сердце») много жалости и любви к беднякам и беднягам, но нет еще умения увидеть зло и в самом несчастии, и в сердце несчастных. В этих дорасстрельных произведениях еще чувствуется гоголевская шинель.
А потом вдруг вместо доверчивого отрока мы получаем злоязычного мужа, который всё вокруг «не желает благословить», который печален, гневен и судит род человеческий.
Страшная судьба Достоевского, за свой восторженный идеализм приговоренного к «расстрелянию», — вот причина всей этой психопатологии, проявившейся уже в «Униженных и оскорбленных».
Крепость, приговор, ожидание казни, Мертвый дом, общество каторжников, жизнь в далеком и зверском уезде — всё это сделало его перо жестоким, резким, апокалиптическим.
До самого конца жизни в поведении, речах и установках Федора Михайловича будут мешаться четыре брата Карамазовы, вместившие в себя весь спектр «типажей», типов и типчиков тогдашней России: гуляка и бретер Митя (великий писатель запойно играл); тихий и чистый Алеша (лелеемый на дне души взрослого Достоевского маленький Федя, не ведающий зла); недобрый интеллектуал Иван, мечтающий о торжестве Добра и Вселенском посрамлении Зла (однако все-таки финансирующий насильственную смерть своего отца); и, наконец, подлый, двуличный Смердяков (который, однако, очень напоминает Петеньку Верховенского, убийцу и шута; а ведь «Бесов» Достоевский вырвал из себя и отбросил читателям, чтобы избавиться от наваждения Семеновского плаца, петрашевского опыта и народовольческого самообмана).
До конца жизни литератор Достоевский будет метаться между ролью бунтаря, «отсидента», нонконформиста и амплуа махрового консерватора, монархиста, ура-патриота.
Ведь и «Гражданина» Достоевский стал издавать, чтобы подавить в своей душе память о прежних карбонарских занятиях и товарищах.
Так что недаром курсистки несли за его гробом кандалы.
Он их носил недолго, но под их звон прошла вся его дальнейшая жизнь.
Достоевский смеется, и зло смеется над интеллигенцией.
Или шут-провокатор Петенька, или благородный отец — либерал и приживал, позер и трус Степан Трофимович.
Люди умные, благородные, сердечные (типа Разумихина или Порфирия Петровича) у Достоевского не в чести.
Они ведь не ищут ни бремени, ни подвига, а живут себе тихо, делая добро по мере сил; работают, честно зарабатывают свой хлеб, воспитывают и любят детей, и на них всегда можно положиться.
Но Достоевский требует от людей большего. Столь большего, что оно кажется не только непомерным, но и уродливым. Нужно ли идти на панель, чтобы накормить детей своей больной, несчастной, нервной и полубезумной мачехи и подкидывать денежку на водку опустившемуся вконец и спившемуся отцу?
Нужно ли делать жизнь с Сонечки Мармеладовой?
Это ведь еще почище, чем делать жизнь с Зои Космодемьянской.
Сонечке надо было уйти из дома, наняться в услужение, искать место, попытаться спастись. И не по ее ли стопам собирается пойти образованная Дунечка, ради брата готовая выйти замуж за подонка?
И какого черта все персонажи, включая святую Сонечку, святую Дунечку и честного «следака», российского Эрюоля Пуаро Порфирия Петровича, так носятся с юным дарованием Родионом Раскольниковым, убившим ради денег не только «мироедку» Алену, но и ее святую сестру, бессребреницу Лизавету?
Не в таком же ли коллективном помешательстве образованные студентки, студенты и гимназисты (типа Бухарина) подались в комиссары?
Алена Ивановна — кулачиха, буржуйка...
Лизавета — член семьи врага народа, подкулачница...
Далеко ли ушел идейный Раскольников от столь же идейных Нагульного и Давыдова, героев «Поднятой целины» Шолохова?
Да, ему убийство тяжело далось, совесть проснулась (бред и болезнь — это всё совесть, подсознание, которое Родион не захотел выслушать).
Да, Иван Карамазов тоже заболел и на суд явился в горячке. Еще бы! Его несчастное орудие, брат Смердяков, убил и надорвался, и проклял брата, чистенького, ученого, и руки на себя наложил. Здесь поневоле черта увидишь.
Бесы, черти, юродивые, Великий инквизитор, бездна, «недра», надрывы, Сатана — все эти сущности достаточно легко вписываются в мрачный фон романов Достоевского, населенных людьми, уже успевшими доказать свое своеволие (подобно Раскольникову и Ивану Карамазову) либо, по счастью, застрелившимися или повесившимися до этого (как Ставрогин и Кириллов).
Женщины Достоевского любят негодяев, отдают им всё и гибнут вслед за ними.
Так гибнет ради Ставрогина Лиза; так готова погибнуть Даша; так отдают себя на заклание Сонечка Мармеладова и Катерина Ивановна, не только пошедшая за Мармеладова, «ломая руки», но и нарожавшая ему детей.
А Митина Катя ведь тоже хотела пожертвовать честью, чтобы покрыть папашин долг.
И вся эта растоптанность и изломанность, все эти страшные нарушения законов человеческих и божеских воспламеняют мир, и город в «Бесах» сгорает.
Это поистине адское пламя, и Достоевский верно показал будущее России.
Москва сгорит не от копеечной свечи, Москва сгорит из-за неверного обращения со светильником разума.
И Москва, и Россия, и Санкт-Петербург.
Потому что Ставрогины растлят невинных детей, Иваны Карамазовы и Родионы Раскольниковы возьмут в руки топоры или научат убивать других.
И тогда случится то, что было увидено Достоевским сквозь магический кристалл: озверевшие массы, изголодавшись, устав от крови, которой они отравят и воду, и землю, и волю, придут к новым бесам и скажут: «Возьмите нашу свободу. Поработите нас, но накормите».
Достоевский как бренд АО «Россия»
Мы встретились в казино. Вы, конечно, скажете, что не в казино, а на каторге, потому что мы с Достоевским — типичные каторжники, как вся русская интеллигенция, которой, если послушать пролетария Глеба Павловского (приписанного к кремлевской рабочей казарме), только на каторге и место. И вы ошибаетесь, конечно. На одной каторге мы с Федором Михайловичем никак оказаться не могли, потому что в XIX веке в России сажали и вешали социалистов и народников, народовольцев и эсеров (которые опять-таки социалисты + топорик), наследников Родиона Раскольникова. А я — буржуазный элемент, враг народа, либерал, нахожусь в услужении у плутократии, люблю рябчиков, от ананасов не отказываюсь. Так что встретились мы с месье Достоевским в казино, где он явно проигрывал наследство князя Мышкина и кубышку старшего Карамазова, отца Мити, Ивана и Алеши. Социалист Достоевский ходил на сходки и тусовался с петрашевцами. Дотусовался до Семеновского плаца, до расстрельного столба, до каторги. Богобоязненный монархист Достоевский, хороший семьянин, спускал деньги в казино. С чего бы вдруг он избрал такой странный источник вдохновения? Вместо ключа Ипокрены? Никто не пытался анализировать, какую роль в русской литературе сыграли игорные дома, кабаки и бордели (коими и Гаршин не брезговал). Патриотизм пополам с народностью не позволяли. А я антинародный элемент, я дерзну. В романе Достоевского «Игрок» играют все, вплоть до бабушек в инвалидных креслах. А в «Подростке» и подростки не брезгают, правда, на чужие деньги. Так что и авторы, и их персонажи посещали казино и действовали там методом бригадного подряда. При советской же власти и авторы, и герои были лишены такой возможности и резались на дачах в преферанс и кинга по маленькой. Не считая, конечно, героя романа Алексея Николаевича Толстого «Ибикус», который, прибыв вместе с другими эмигрантами в Константинополь, организовал сначала запрещенное подпольное казино, а потом хоть и разрешенные, но столь же азартные тараканьи бега. Первое, что сделали дорвавшиеся до «свободушки» россияне, — это наоткрывали массу казино, кабаков и финансовых пирамид, строительство коих не имело никакого «строительного» смысла. Казино открылись на каждом углу, и то, что они появились вместе с пирамидами, совсем не случайно. И если любопытные американцы выделяют на игру до 100 баксов и едут поглазеть на чудеса фальшивой Венеции или хорошенького мини-Парижа в Лас-Вегас, а французы солидно проигрывают 100 франков в Монте-Карло, то у нас, как всегда, из развлечения делают сначала — промысел, а потом — трагедию. Жить игрой или сделать состояние игрой — это ни одному Ротшильду в голову не придет (а ведь именно Ротшильду желал подражать наш подросток из «Подростка»). Всё очень просто, Федор Михайлович и любезный Герман, погубитель графини и Лизы. У вас с вашими героями и вашим, кстати, народом было одно общее заблуждение, одно общее кредо: надежда на русский «авось», неистребимая вера в чудо, золотую рыбку, скатерть-самобранку, сапоги-скороходы, гусли-самогуды, Емелину щуку. Недаром же у Гончарова, который был проще и откровеннее Федора Михайловича, труженик, умница, self-made man — немец. Трудяги Штольцы и мечтатели Обломовы красной нитью проходят не только через литературу, но и через жизнь страны. «Мы сидим, а денежки идут» — эта формула обратима в «Мы играем, а денежки идут». Получить состояние не ценой упорного труда, а в порядке чуда: хоп — и готово! У страны халявщиков должна быть и литература халявщиков. Поэтому и написал когда-то простодушный Михаил Светлов: «Пока Достоевский сидит в казино, Раскольников глушит старух!» Представьте себе, что именно вы — потенциальный инвестор и что вам сказали, что объект ваших будущих капиталовложений — это страна Достоевского. Вы пожелали изучить подробнее этот торговый бренд и Достоевского прочли. Да еще Чехова прихватили с Гаршиным и Гончаровым, уж заодно. И вы с изумлением узнаете, что в стране, куда вы задумали вложить капитал, половина образованного класса — игроки и моты, развратники и «сладострастники» (Карамазовекая семейка). При этом заработать они ничего не могут и долгов не платят из принципа. А ведут они себя при этом как помешанные (трудно же считать Митю Карамазова, Свидригайлова и Карамазова-старшего со Смердяковым за нормальных людей). А другая половина — идеалисты, юродивые (ибо избыточный, неуместный идеализм всегда заканчивается юродством), и они или вешаются, или убивают кого-нибудь, потому что право имеют и не хотят быть тварями дрожащими. Долги эта половина не платит по рассеянности и из-за того, что денег нет, потому что юродивые тоже деньги зарабатывать не умеют и не хотят (презирают). Ведут они себя уж точно как в сумасшедшем доме (а Иван Карамазов и князь Мышкин и впрямь сходят с ума). И узнаете вы еще, что самая презираемая профессия в этом АО «Россия» — это финансисты и банкиры: Птицын из «Идиота», ростовщик из «Кроткой», старуха-процентщица. Они «процентные души», и их не грех презирать, пинать и обкрадывать (хотя живут за их счет с удовольствием). Вы узнаете, что честный и дельный следователь полиции Порфирий Петрович — «поконченный человек», а убийца двух беззащитных женщин Родион Раскольников — герой. И вы что, вложите хоть грош в экономику этой страны? Нет, пусть наши инвесторы лучше не читают Достоевского. Или им надо сказать: «Господа, у нас Алеши Карамазовы и князья Мышкины никогда не придут к власти, Раскольниковы будут сидеть в остроге, Обломовых не изберут в парламент, а Штольцы могут заработать хорошие деньги». Русская литература всегда представляла собой нечто вроде этих болотных огней, заманивающих в гибельную трясину. Русская литература прекрасна, но для жизни не предназначена. Нельзя жить на книжных полках; нельзя, чтобы между гениями и придурками не было никакой прослойки из сытых, упитанных, трудолюбивых буржуа и филистеров, разумных и скучных. Это и есть средний класс — основа, краеугольный камень, фундамент общества. А какие уж у Достоевского филистеры! Он их всех презирает. И в этом он, увы, остается социалистом. Каторга его не исправила, она только добавила к старым социалистическим хворобам гения свежий националистический насморк. Получилась смесь гремучая, в высшей степени неполиткорректная, для Европы предосудительная и с большим трудом гуманизмом писателя искупаемая.
Комментариев нет:
Отправить комментарий