Сталин организовал в 1935 году, под предлогом проверки и обмена партийных
билетов, новую чистку, которая с циничной откровенностью была направлена против
старых членов партии. Парткомы возглавлялись теперь молодыми, людьми,
вступившими в партию лишь недавно
Следующим шагом Сталина был роспуск Общества старых большевиков, последовавший в
мае 1935 года.
Месяц спустя Сталин ликвидировал Общество политкаторжан и ссыльнопоселенцев.
Царская каторга, через которую прошли члены этого общества, означала
приблизительно то же, что во Франции тех времён - ссылка на Чёртов остров.
Комсомольцам, завербованным на строительство московского метро, приходилось
работать по десять часов в день, нередко по пояс в ледяной воде, а их сверстники
из верхов в то же самое время раскатывали по Москве в лимузинах, принадлежащих
их папашам. Безжалостная эксплуатация комсомольцев на строительстве метро
привела к тому, что сразу восемьсот человек, бросив работу, направились как-то к
зданию ЦК комсомола и швырнули там на пол комсомольские билеты, выкрикивая
ругательства в адрес правительства.
Реакция властей последовала без промедления: в 1935-1936 годах тысячи
комсомольцев были арестованы и отправлены в лагеря Сибири и Казахстана.
Одновременно десятки тысяч юношей и девушек, в чьей лояльности власти не были
уверены, отправились туда же, будто по собственной воле, - "строить новые
города".
7 апреля 1935 года советское правительство опубликовало закон, небывалый в
истории цивилизованного мира. Этим законом провозглашалась равная со взрослыми
ответственность, вплоть до смертной казни, для детей от двенадцати лет и старше
за различные преступления, начиная с воровства.
Желая смягчить жуткое впечатление, произведённое этим законом, правительство
прибегло к смехотворной уловке: оно распустило слух, что новый закон направлен
главным образом против... беспризорных, которые расхищают продовольствие из
колхозных амбаров и железнодорожных вагонов.
"При коммунизме дети настолько сознательны и хорошо образованы, что вполне в
состоянии отвечать за свои поступки".
Я узнал, что ещё в 1932 году, когда сотни тысяч беспризорных детей, гонимых
голодом, забили железнодорожные станции и крупные города, Сталин негласно издал
приказ: те из них, кто был схвачен при разграблении продовольственных складов
или краже из железнодорожных вагонов, а также те, кто подхватил венерическое
заболевание, подлежали расстрелу. Экзекуция должна была производиться в тайне.
В
результате этих массовых расстрелов и других "административных мероприятий" к
лету 1934 года проблема беспризорных детей была разрешена в чисто сталинском
духе.
МИСТИЧЕСКИЕ ПРОЦЕССЫ
ненависть только усиливалась оттого, что с 1929 года Троцкий находился за
границей, в изгнании, и был вне пределов досягаемости.
Трибунал приговорил всех подсудимых, в том числе и Гольцмана, к расстрелу. 25
августа 1936 года, на следующий день после вынесения приговора, он был приведён
в исполнение. "Мёртвый не скажет", - гласит известная пословица. Сталин и
Вышинский полагали, что их судебный спектакль теперь уж никогда не будет
разоблачён. Однако они просчитались.
1 сентября (не, прошло и недели после расстрела "заговорщиков"!) газета
"Содиалдемократен", официальный орган датского правительства, опубликовала
сенсационное сообщение; гостиница "Бристоль", где якобы в 1932 году происходила
встреча Седова с Гольцманом и откуда оба они, по свидетельству Гольцмана,
направились на квартиру Троцкого, была в действительности закрыта в связи со
сносом здания ещё в 1917 году.
Мировая пресса немедленно подхватила сенсацию. Со всех сторон, от врагов и
недоумевающих друзей, в Москву потекли запросы: как же так? Сталин хранил
молчание.
Узнав о сообщениях датских газет об отсутствии в Копенгагене гостиницы
"Бристоль", Сталин пришёл в бешенство: "На кой черт вам сдалась эта гостиница!
Сказали бы, что они встретились на вокзале. Вокзалы всегда стоят на месте!"
МАШИНА ИНКВИЗИЦИИ
Когда в начале 1936 года руководство НКВД и Ежов отбирали кандидатов для
предстоящего процесса, их выбор пал на Рейнгольда по той простой причине, что
его личное знакомство с Каменевым и Сокольниковым давало шанс использовать его
как свидетеля против них обоих. С другой стороны, принадлежность Рейнгольда,
пусть кратковременная, к оппозиции позволяла его шантажировать.
Итак, Рейнгольда арестовали. Следователи заявили ему: НКВД располагает
информацией, что Каменев вовлёк его в террористическую организацию, и
потребовали, чтобы он помог разоблачить Каменева и Зиновьева как руководителей
заговора, направленного против советского правительства. Молчанов всячески
убеждал Рейнгольда, что только показания, разоблачающие этих людей, могут спасти
его, Рейнгольда, жизнь. Тем не менее, Рейнгольд неистово отрицал своё участие в
каком бы то ни было заговоре и уверял Молчанова, что до 1929 года в глаза не
видел Каменева.
Так ничего и не добившись, Молчанов передал Рейнгольда следственной группе,
возглавляемой заместителем начальника Оперативного управления НКВД Чертоком,
отъявленным негодяем и садистом. Черток и его люди бились с Рейнгольдом чуть ли
не три недели. Они подвергали его непрекращающимся допросам, длившимся иногда по
сорок восемь часов без перерыва на еду и сон; играли на его семейных чувствах,
подписывая в его присутствии ордер на арест всей его семьи. Однако трёх недель
оказалось недостаточно, чтобы сломить волю и железное здоровье Рейнгольда.
Когда обычные инквизиторские приёмы были исчерпаны, Молчанов, по совету
Ежова, прибег к такому трюку. Рейнгольда на несколько дней оставили в покое.
Затем неожиданно подняли среди ночи, доставили из камеры к следователю и
предъявили ему фальшивое постановление Особого совещания при НКВД. В этой
бумаге, заверенной официальной печатью, говорилось, что Исаак Рейнгольд
приговорён к расстрелу за участие в троцкистско-зиновьевском заговоре, а члены
его семьи подлежат ссылке в Сибирь.
Молчанов на правах старого знакомого Рейнгольда посоветовал ему написать
прошение о помиловании непосредственно на имя секретаря ЦК партии Ежова. Пусть,
дескать, тот распорядится отсрочить исполнение смертного приговора и
пересмотреть дело. Рейнгольд последовал совету и тут же написал длинное
заявление, адресованное Ежову.
Следующей ночью Рейнгольда опять привели к Молчанову. Молчанов сообщил ему,
что Ежов прочитал заявление и распорядился, чтобы постановление Особого
совещания было отменено, однако лишь при условии, что Рейнгольд согласится
помочь следствию "вскрыть преступления троцкистско-зиновьевской банды".
Получалось, что судьба Рейнгольда отныне в его собственных руках. Его отказ от
показаний, направленных против Зиновьева и Каменева, автоматически приведёт
смертный приговор в исполнение, и, напротив, согласие признать то, что требует
следствие, означает спасение, Молчанов не сомневался, что Рейнгольд, проведший
последние сутки под угрозой нависшей над ним гибели, жадно ухватится за ежовский
вариант. Но Рейнгольд оказался более мужественным человеком, чем ожидал
Молчанов. Он выдвинул встречное условие: он согласен подписать любые показания,
направленные как против него самого, так и против других людей, но только в том
случае, если представитель ЦК партии заявит ему, что партия считает его ни в чём
не повинным, однако интересы партии требуют именно таких признаний, каких
домогаются от него. Молчанов предупредил Рейнгольда, что попытки диктовать
какие-то встречные условия могут расценить как отказ принять требование Ежова
Это может плохо кончиться. Однако Рейнгольд стоял на своём.
На следующий день Молчанов доложил Ягоде, как обстоят дела с Рейнгольдом.
Стремясь получить наконец хоть какие-то свидетельства вины Каменева и Зиновьева,
Молчанов, был склонен принять условие, выдвинутое Рейнгольдом. Но Ягода был
решительно против. Он запретил Молчанову "торговаться с такой мелкой сошкой, как
Рейнгольд", будучи уверен, что Рейнгольд и без того сдастся, если его ещё
некоторое время подержать на грани жизни и смерти.
Между тем время шло. Сталин с нетерпением ожидал результатов следствия, а в
активе НКВД было пока лишь одно свидетельское показание, направленное против
обвиняемых троцкистов, да и то было подписано Ольбергом, тайным энкаведистским
агентом. Вдобавок в нём не содержалось никакой компрометирующей информации о
Зиновьеве и Каменеве. Требовалось что-то срочно предпринять, дабы следствие
сдвинулось с мёртвой точки.
Наконец Ежов вмешался лично. Он выразил удивление, почему это НКВД пытается
"ломиться в открытую дверь" Ежов вызвал, Рейнгольда из тюрьмы и от имени ЦК
заявил ему, что свою невиновность и преданность партии Рейнгольд может доказать,
только помогая НКВД в изобличении Зиновьева и Каменева. После этого разговора
поведение Рейнгольда полностью изменилось. Из непримиримого противника
следователя Чертока он превратился в его ревностного помощника. Он подписывал
всё, что требовалось следствию, и даже помогал следователям редактировать
собственные показания.
В противоположность Ольбергу Рейнгольд ни разу не поинтересовался, какой
приговор могут ему вынести. Он полагался на порядочность и совестливость Сталина
и Ежова. Со временем мы увидим, какую огромную помощь Рейнгольд оказал НКВД в
подготовке фальсифицированного процесса. На суде он оказался не только главным
орудием НКВД, но неосновным помощником прокурора Вышинского. Рейнгольда
использовали несравненно шире, чем Ольберга. Являясь иностранцем и постоянно
живя за границей, Ольберг не мог стать непосредственным свидетелем "враждебной
деятельности" Зиновьева, Каменева и других бывших партийных вожаков. Напротив,
Рейнгольд, крупный советский работник, вполне мог сойти за участника тайных
встреч и совещаний с бывшими вождями оппозиции.
Рейнгольдом было подписано, в частности, показание, где говорилось, что,
являясь членом троцкистско-зиновьевской организации, он подготавливал убийство
Сталина, вообще же развивал свою преступную деятельность под личным руководством
Зиновьева, Каменева и Бакаева. Кроме того, Рейнгольд засвидетельствовал, что
убийство Кирова было организовано Зиновьевым и Каменевым и что террористические
акты планировались не только против Сталина, но и против Молотова, Ворошилова,
Кагановича и прочих вождей.
Он оказался настолько полезным "свидетелем" что организаторы судебного
процесса решили не ограничиваться его показаниями против Каменева и Зиновьева,
как было задумано вначале. Теперь он подписывал показания чуть ли не против всех
бывших партийных деятелей, которые должны были пригодиться на последующих
процессах. По требованию Ежова, он оклеветал в своих показаниях бывшего главу
советского правительства - Рыкова, бывших членов Политбюро - Бухарина и
Томского, оклеветал также Ивана Смирнова, Мрачковского и Тер-Ваганяна.
Сотрудничество Рейнгольда с руководителями следствия зашло так далеко, что
временами они просто забывали, что он является обвиняемым. Отсюда и такая
странность в "свидетельских показаниях" Рейнгольда: они принадлежат словно бы не
раскаивающемуся террористу, только накануне замышлявшему убийство Сталина, а
негодующему обвинителю. Он гневно характеризует организацию, к которой якобы
принадлежал, как "контрреволюционную террористическую банду убийц, пытавшуюся
подорвать могущество страны всеми доступными ей средствами".
Показания Рейнгольда, тщательно выверенные Мироновым, начальником
Экономического управления НКВД, и Аграновым, Ягода передал Сталину. На следующий
день Сталин вернул эти бумаги с поправками, вызвавшими невероятный переполох
среди руководства наркомата внутренних дел: из показаний, где Рейнгольд
свидетельствует, что Зиновьев настаивал на убийстве Сталина, Молотова,
Кагановича и Кирова, Сталин собственноручно вычеркнул фамилию Молотова.
Кедров добился "признания" ещё пяти арестованных. Никто доподлинно не знал, в
чём секрет его воздействия на подследственных. Молчанов был так доволен его
работой, что упомянул его как умелого следователя на очередном совещании.
Однажды вечером мы с Борисом Берманом шли по одному из коридоров НКВД,
направляясь к начальнику Иностранного управления Слуцкому. Вдруг нас остановили
душераздирающие вопли, доносящиеся из кедровского кабинета. Мы распахнули дверь
и увидели сидящего на стуле Нелидова, преподавателя химии Горьковского
пединститута, который, между прочим, был внуком царского посла во Франции. Лицо
Нелидова было искажено страхом. Следователь Кедров находился в состоянии
истерического бешенства. Увидев Бермана, который был его начальником, Кедров
возбуждённо принялся объяснять, что только что Нелидов сознался, что хотел убить
Сталина, а затем вдруг отказался от своих же слов. "Вот, вот! - истерически
выкрикивал Кедров. - Вот, смотрите, он написал: "Я признаю, что был
участником..." и вдруг остановился и не пожелал продолжать. Это ему так не
пройдёт... я задушу его собственными руками!"
Столь невыдержанное поведение Кедрова в присутствии начальства поразило меня.
Я с удивлением смотрел на него - и внезапно увидел в его глазах то же
фосфорическое свечение и те же перебегающие искорки, какими сверкали глаза его
безумного отца.
"Глядите! - продолжал кричать Кедров. - Он сам это написал!.."
Кедров вёл себя так, словно по вине Нелидова лишился чего-то самого ценного в
жизни, точно он был жертвой Нелидова, а не наоборот. Я внимательно посмотрел на
Нелидова. Это был молодой человек лет тридцати, с тонким лицом типичного
русского интеллигента. Кедров совершенно очевидно внушал ему ужас. Он обратился
к нему с виноватой улыбкой: "Я не знаю, как это могло случиться со мной... Рука
отказывается писать".
Берман приказал Кедрову прекратить допрос и отослать арестованного обратно в
камеру.
Войдя к Слуцкому, мы сообщили ему об этом эпизоде. Тут я узнал, что такие
сцены наблюдаются не впервые. Берман рассказал Слуцкому и мне, что несколько
дней назад он и другие сотрудники бросились к кабинету Кедрова, услышав дикие
крики, доносившиеся оттуда. Они застали Кедрова вне себя: разъярённый, он
обвинял заключённого - это был Фридлянд, профессор ленинградского института
марксизма-ленинизма - в попытке проглотить чернильницу, стоящую у него на столе.
"Я остолбенел, - рассказывал Берман, - увидев эту самую чернильницу - массивную,
из гранёного стекла, размером в два мужских кулака... "Как вы можете, товарищ
Кедров! Что вы такое говорите!" - бормотал Фридлянд, явно запуганный
следователем. Тут мне пришло в голову, - продолжал Берман, - что Кедров
помешался. Если б вы послушали, как он допрашивает своих арестованных, без
всякой логики и смысла, - вы бы решили, что его надо гнать из следователей... Но
некоторых он раскалывает быстрее, чем самые лучшие следователи. Странно, -
похоже, он имеет какую-то власть над ними..."
И всё же Кедрову не удалось сломить Нелидова. Тот обладал одним серьёзным
преимуществом перед остальными обвиняемыми: он принадлежал к аристократической
семье, разорённой революцией, не состоял в партии и потому не испытывал
абсолютно никакого чувства "партийного долга". Никакой казуистикой его нельзя
было убедить, что он обязан стать на колени перед партией и оговорить себя,
сознавшись в попытке подрыва её "монолитного единства". Так сорвалось намерение
организаторов процесса продемонстрировать сотрудничество троцкистов с внуком
царского посла на общей для них "террористической платформе".
В те дни стало правилом, что каждый член партии, узнав об аресте своего
знакомого, должен, не ожидая запроса со стороны властей, бежать в комиссию
партийного контроля и там сообщить, какие отношения связывали его с
арестованным. Это означало, что приятелю арестованного нечего скрывать от партии
и он лоялен по отношению к ней.
Такого рода исповедь была сродни так называемым "неделям милосердия",
введённым средневековой инквизицией. В эти недели каждый христианин мог
добровольно явиться в инквизицию и безнаказанно сознаться в ереси и связях с
другими еретиками. Ясно, что новейшие, сталинские инквизиторы, как, впрочем, и
их средневековые предшественники, нередко извлекали выгоду из этого обычая,
получая порочащие сведения о лицах, которые уже подверглись преследованиям, и
вскрывая всё новые очаги ереси.
Один из следователей, бывший рабочий, падая с ног от круглосуточных допросов,
украдкой прихватил с собой бутылку водки. Будучи не в состоянии бороться со
сном, он доставал из стола бутылку и делал глоток. Первые ночи это как-то
выручало. Но однажды он, что называется, перебрал... На его беду, обход этой
ночью делал сам Ягода со своим заместителем Аграновым. Они открыли дверь
очередной камеры - и их глазам предстала такая картина. Следователь сидел на
столе, жалобно восклицая: "Сегодня я тебя допрашиваю, завтра ты меня. Ни
гроша-то наша жизнь не стоит!" Арестованный стоял рядом и отечески похлопывал
его по плечу, пытаясь утешить.
ЗОРОХ ФРИДМАН - ГЕРОЙ, ОСТАВШИЙСЯ НЕИЗВЕСТНЫМ
Среди оклеветанных Валентином Ольбергом был его старый, ещё по Латвии, друг -
некто Зорох Фридман. Его не выволокли на скамью подсудимых в числе других
обвиняемых. Не выступал он на суде и в роли свидетеля. В официальной стенограмме
первого из московских процессов ему уделено всего несколько строк.
Вышинский. Что вам известно о Фридмане?
Ольберг. Фридман - это член берлинской троцкистской организации, засланный в
Советский Союз.
Вышинский. А вы знаете, что он был связан с германской полицией?
Ольберг. Я слышал об этом.
За этими беглыми, как бы вскользь произнесёнными фразами никто, конечно, не
мог разглядеть трагедию смелого и честного человека, который под невероятным
давлением следственной машины не утратил человеческого достоинства и отказался
спасать свою жизнь ценой сделки со своими мучителями.
В 1936 году Зороху Фридману было всего двадцать девять лет. Он был высок
ростом, рыжий, голубоглазый. Типичный местечковый еврейский юноша.
Когда Гитлер захватил власть, Фридману и отсюда пришлось уносить ноги. Подобно
многим другим зарубежным коммунистам, ему "посчастливилось" найти убежище в
СССР. В Москву он приехал в марте 1933 года, тем же поездом, что и Ольберг.
В 1935 году Зороха Фридмана неожиданно арестовали. Его обвинили в том, что он
в частном разговоре высказал мнение, будто советское правительство эксплуатирует
рабочих ещё сильнее, чем капиталисты. Очень похоже, что донёс на него Ольберг.
Особое совещание вынесло Фридману заочный приговор: десять лет Соловецкого
концлагеря за контрреволюционную пропаганду.
Вопреки ожиданиям, пребывание в Соловецких, лагерях не только не сломило
Фридмана, но, напротив, закалило его. Он наотрез отказался играть роль
контрреволюционера и террориста. Угрозы не производили на него никакого
впечатления; обещаниям он не верил. Фридман сказал Берману, что однажды он уже
имел глупость поверить обещаниям энкаведистского следователя и теперь
расплачивается за это десятилетним сроком заключения.
По словам Фридмана, дело было так. Когда в 1935 году его арестовали,
следователь НКВД Болеслав Рутковский объяснил ему, что если он откажется
признать свою вину, его отправят в концентрационный лагерь; если же сознается и
проявит искреннее раскаяние, то его вышлют из СССР как нежелательного
иностранца. Рутковский прикинулся сочувствующим Фридману и посоветовал ему, "как
коммунист коммунисту", подписать признание и отправиться в качестве
принудительно высланного в свою Латвию. Фридман последовал "дружескому совету",
подписал все документы - и в результате очутился на Соловках с десятилетним
сроком.
В Соловецких лагерях Фридман повстречался с массой заключённых, которые
попали сюда без малейшей вины, как и он сам. От них он успел ещё кое-что узнать
о методах и приёмах следователей НКВД.
Берман, как правило, не ругался, но однажды дошёл до такого состояния, что стал
осыпать своего подследственного всеми ругательствами, какие только мог
припомнить. Фридман презрительно смерил его взглядом с ног до головы и процедил:
"Жалкий интеллигент, даже ругаться не умеешь! Учись!" - и разразился потоком
мата, такого сочного и свирепого, какого в Москве не услышишь. В таком мате
топили своё горе и отчаяние соловецкие узники - там он его и наслушался.
Послушайте, Фридман, - в голосе Молчанова зазвучали угрожающие ноты, - до сих
пор мы говорили с вами по-дружески, но я вас предупреждаю: если вы не
образумитесь, мы поговорим с вами по-иному. Мы вышибем из вас это упрямство
заодно со всеми вашими потрохами!
Фридман придвинулся ближе к молчановскому столу и уставился ему в лицо.
- Не думайте, что раз мои руки дрожат, значит я вас боюсь. Это у меня ещё с
лагеря... Я вас не боюсь. Можете делать со мной что хотите, но я никогда не
стану клеветать ни на себя самого, ни на кого другого, как бы вам того ни
хотелось!
Конечно, Фридману было легче, нежели многим: его жена и близкие ему люди всё
ещё находились в Латвии, которая в 1936 году была вне досягаемости НКВД.
Судебный процесс начался 19 августа 1936 года. Председательствовал на нём
Василий Ульрих, бывший сотрудник отдела контрразведки ВЧК. Судьи и секретариат
разместились в дальнем конце зала, лицом к публике. Присяжные отсутствовали.
Сталинский режим, "самый демократический в мире", не решался доверить
отправление правосудия представителям народа.
По советским законам, лицам, приговорённым к смертной казни, предоставляется
72 часа для подачи просьбы о помиловании. Как правило, смертный приговор не
приводится в исполнение, пока этот срок не истечёт, даже если в помиловании
успели отказать до его окончания. Но в данном случае Сталин пренебрег этим
правилом. Утром 25 августа, спустя сутки после оглашения приговора, московские
газеты вышли уже с официальным сообщением о том, что приговор приведён в
исполнение. Все шестнадцать подсудимых были расстреляны.
в НКВД развернулась подготовка второго судебного процесса, на котором должна
была фигурировать новая группа ленинских соратников.
А пока что Сталин, не моргнув глазом, совершил ещё один акт произвола. 1
сентября всё того же 1936 года он вызвал Ягоду и отдал распоряжение, которое
заставило содрогнуться даже самых бездушных энкаведистов.
Прошло всего шесть дней после расстрела старых большевиков, которым Сталин,
как мы помним, обещал сохранить жизнь. То же обещание он дал в отношении их
сторонников, в прошлом участвовавших в оппозиции, а ныне отбывавших заключение в
тюрьмах и лагерях. Теперь он велел Ягоде и Ежову отобрать из числа этих
заключённых пять тысяч человек, отличавшихся в своё время наиболее активным
участием в оппозиции, и тайно расстрелять их всех.
В истории СССР это был первый случай, когда массовая смертная казнь, причём
даже без предъявления формальных обвинений, была применена к коммунистам. В
дальнейшем, летом 1937 года, когда наркомом внутренних дел был уже Ежов, Сталин
приказал ему подготовить второй список на пять тысяч других участников
оппозиции, которые точно так же были расстреляны в массовом порядке. Не могу
сказать, сколько раз повторялись такие акции, - вероятно, до тех пор, пока
бывшая оппозиция не была уничтожена до последнего человека.
Только за один 1937 год было казнено более трёх тысяч оперативников НКВД.
Отравленные сталинистскими изречениями о "притаившихся врагах народа",
наученные педагогами принимать резолюции с требованием смертной казни для старых
большевиков, школьники утрачивали черты, присущие детям, да и вообще всякое
представление о человечности. Чувство дружбы вытеснялось из их детских душ
подозрительностью и страстью всеобщего разоблачения, то есть доносительства.
В крупных городах появилось ещё одно страшное знамение времени: случаи
самоубийства подростков 10-25 лет. Мне рассказывали, например, такой случай.
После расстрела группы сотрудников НКВД четверо их детей, оставшиеся сиротами,
украли из квартиры другого энкаведиста пистолет и отправились в Прозоровский лес
под Москвой с намерением совершить самоубийство. Какому-то железнодорожнику,
прибежавшему на пистолетные выстрелы и детские крики, удалось выбить пистолет из
рук четырнадцатилетнего мальчика. Два других подростка лежали на земле, - как
выяснилось, тяжело раненные. Тринадцатилетняя девочка, сестра одного из раненых,
рыдала, лёжа ничком в траве. Рядом валялась записка, адресованная "дорогому
вождю народа товарищу Сталину". В ней дети просили дорогого товарища Сталина
найти и наказать тех, кто убил их отцов. "Наши родители были честными
коммунистами, - следовало дальше. - Враги народа, подлые троцкисты, не могли им
этого простить..." Откуда детям было знать, кто такие троцкисты!
Сталинский секретариат получал десятки таких писем. Отсюда они направлялись в
НКВД с требованием убрать маленьких жалобщиков из Москвы. Здесь не должно было
быть места детским слезам! Иностранные журналисты и гости из-за рубежа не должны
были видеть эти массы выброшенных на улицу сирот.
Многие из осиротевших детей не ждали, когда их вышлют из Москвы. Столкнувшись
в домах друзей своих родителей с равнодушием и страхом, они присоединились к
тем, кто принял их в свою среду как равных - к бездомным подросткам, жертвам
более ранней "жатвы", которую принесла сталинская коллективизация. Банда
беспризорных обычно забирала
у новичка, в качестве вступительного взноса,
часть его одежды, часы и другие ценные вещи и быстро обучала его своему
ремеслу - воровству.
Хуже было осиротевшим девочкам. О судьбе одной из них я узнал от того же
Шпигельгляса. Весной 1937 года были внезапно арестованы заместитель начальника
разведуправления Красной армии Александр Карин и его жена. Обоих расстреляли. До
начала службы в разведуправлении Карин несколько лет работал в Иностранном
управлении НКВД, помогая Шпигельглясу при выполнении секретных и опасных заданий
за границей. Карины и Шпигельглясы дружили семьями; единственная дочь Кариных,
которой было к моменту ареста отца тринадцать лет, была лучшей подругой дочери
Шпигельгляса.
После ареста Кариных их дочь оказалась на улице, а их квартиру занял один из
"людей Ежова". Девочка пришла к Шпигельглясам. "Ты должен меня понять, -
втолковывал мне Шпигельгляс, - Я люблю этого ребёнка не меньше собственной
дочери. Она пришла ко мне со своим горем, как к родному отцу. Но мог ли я
рисковать... и оставить её у себя? У меня язык не повернулся сказать ей, чтобы
она уходила. Мы с женой постарались её утешить и уложили спать. Ночью она
несколько раз вскакивала с постели с душераздирающими криками, не понимая, где
она и что с нею. Утром я пошёл к ежовскому секретарю Шапиро и рассказал ему, в
каком положении я очутился. "В самом деле, положение щекотливое, - заметил
Шапиро. - Надо найти какой-то выход... Во всяком случае, тебе не стоит держать
её у себя... Мой тебе совет: попробуй от неё избавиться!"
"Совет Шапиро, - продолжал Шпигельгляс, - был по существу приказом выгнать
ребёнка на улицу. Моя жена вспомнила, что у Кариных были какие-то родственники в
Саратове. Я дал девочке денег, купил ей билет на поезд и отправил её в Саратов.
Мне было стыдно глядеть в глаза собственной дочери. Жена беспрестанно плакала. Я
старался поменьше бывать дома...
Через два месяца дочь Кариных вернулась в Москву и пришла к нам. Меня
поразило, как она изменилась: бледная, худая, в глазах застыло горе. Ничего
детского в её облике не осталось. "Я подала в прокуратуру заявление, - сказала
она, - и прошу, чтобы люди, которые живут в нашей квартире, вернули мою одежду".
Так посоветовал сделать человек, приютивший её в Саратове. "Я была в нашей
пионерской дружине, - продолжала девочка, - и получила там удостоверение для
прокуратуры, что меня два года назад приняли в пионеры. Но пионервожатый
потребовал, чтобы я выступила на пионерском собрании и сказала, что одобряю
расстрел моих родителей. Я выступила и сказала, что если они были шпионы, то это
правильно, что их расстреляли. Но от меня потребовали сказать, что они на самом
деле были шпионы и враги народа. Я сказала, что на самом деле... Но мне-то
известно, что это неправда и они были честные люди. А те, кто их расстрелял, -
вот они и есть настоящие шпионы!" - сердито закончила она. Девочка отказалась от
еды и не пожелала взять денег..."
В это же самое время на митингах и в газетах до небес превозносили "гуманизм
сталинской эпохи". Крики обездоленных детей заглушались дифирамбами "сталинской
заботе о людях" и "трогательной любви к детям".
В течение лета 1937 года под разными предлогами в Москву были отозваны
примерно сорок сотрудников. Только пятеро из них отказались вернуться и
предпочли остаться за границей; остальные попались в ежовскую ловушку. Из тех,
кто не вернулся, я знал Игнатия Рейсса, глубоко законспирированного резидента
НКВД, Вальтера Кривицкого, возглавлявшего резидентуру в Голландии, и двух тайных
агентов, известных мне под псевдонимами Пауль и Бруно.
Раньше всех вышел из игры Игнатий Рейсс. В середине июля 1937 года он
направил советскому полпредству в Париже письмо, предназначенное для ЦК партии.
Рейсс информировал ЦК о том, что он порывает со сталинской контрреволюцией и
"возвращается на свободу". Из того же письма следовало, что под свободой он
понимает "возврат к Ленину, его учению и его делу".
Разрыв Рейсса с НКВД и партией являлся опасным прецедентом, которому могли
последовать и другие сотрудники, работавшие за рубежом. Это наверняка привело бы
к целой серии разоблачений, касающихся энкаведистских преступлений и кремлёвских
тайн.
Когда Сталину доложили об "измене" Рейсса, он приказал Ежову уничтожить
изменника, вместе с его женой и ребёнком. Это должно было стать наглядным
предостережением всем потенциальным невозвращенцам.
Подвижная группа Управления специальных операций немедленно выехала из Москвы
в Швейцарию, где скрывался Рейсс. Агенты Ежова рассчитывали на помощь друга
семьи Рейссов, некоей Гертруды Шильдбах. Рейсс доверял госпоже Шильдбах, и с её
помощью, действительно, удалось напасть на след "изменника". На рассвете
4 сентября тело Рейсса, изрешечённое пулями, было найдено на шоссе под
Лозанной.
Гертруда Шильдбах и её сообщники бежали так поспешно, что в отеле, где они
останавливались, остался их багаж. Среди вещей Шильдбах швейцарская полиция
нашла коробку шоколадных конфет, отравленных стрихнином. Конфеты явно
предназначались для ребёнка "изменника". У Шильдбах не хватило то ли времени, то
ли совести, чтобы угостить ими ребёнка, привыкшего доверчиво играть с ней.
Убийство Игнатия Рейсса было организовано с такой быстротой, что он не успел
даже сделать разоблачения, касавшиеся Сталина, к которым так стремился.
Не прошло, однако, и двух месяцев - и в СССР отказался вернуться ещё один
резидент НКВД - Вальтер Кривицкий, до 1935 года работавший в Разведуправлении
Красной армии. Он оставил свой пост в Гааге и приехал в Париж с женой и
маленьким сыном.
Ежов немедленно направил во Францию аналогичную подвижную группу, и Кривицкий
не прожил бы и месяца, если б не решительная акция французского правительства,
которое предоставило ему вооружённую охрану и, кроме того, сделало Кремлю
соответствующее предупреждение. В министерство иностранных дел Франции был
вызван советский поверенный в делах Гиршфельд. Его попросили довести до сведения
советского правительства, что французская общественность так возмущена только
что совершённым похищением бывшего царского генерала Миллера, что в случае
повторения советскими агентами аналогичных действий - похищения или убийства
неугодных СССР лиц на французской территории, - правительство Франции окажется
вынужденным порвать дипломатические отношения с Советским Союзом.
Похищение генерала Миллера, руководителя Российского общевоинского союза, средь
бела дня, в самом центре Парижа, действительно ошеломило французов. Эта вылазка
советской агентуры, совершённая 23 сентября 1937 года, фактически спасла
Кривицкого. Но в конечном счёте он всё же не ушёл от Сталина. В 1941 году его
нашли застреленным в одном из номеров вашингтонской гостиницы.
В начале 1938 года в Бельгии был застрелен Агабеков, бывший резидент ОГПУ в
Турции, порвавший со сталинским режимом ещё в 1929 году. Как видим, за ним
охотились целых десять лет. Убийство Агабекова прошло почти незамеченным. Один
только Бурцев, известный русский политэмигрант, регулярно встречавшийся с
Агабековым, поднял тревогу после его таинственного исчезновения. Случай с
Агабековым показал, что срок давности не имеет для "органов" никакого значения:
сколько бы лет ни прошло после отказа резидента вернуться в СССР, люди Сталина
рано или поздно нападут на его след и постараются его уничтожить.
Решающим мотивом, удерживающим их от разрыва с режимом, была боязнь репрессий но
отношению к членам их семей. Им всем был известен чрезвычайный закон, изданный
Сталиным 8 июня 1934 года. Закон предусматривал в случае бегства военнослужащего
за рубеж высылку его ближайших родственников в отдалённые районы Сибири, даже
при условии, что они
не знали о его намерениях.
11 июня 1937 года советские газеты поместили краткое правительственное
сообщение, где было сказано, что маршал Тухачевский и семеро других крупных
военных арестованы и предстанут перед военным трибуналом по обвинению в шпионаже
в пользу "иностранного государства".
12 июня советский народ узнал, что уничтожены прославленный маршал Тухачевский и
такие видные военные, как Якир, Уборевич, Корк, Путна, Эйдеман, Фельдман и
Примаков, ещё вчера считавшиеся цветом армии и выдающимися стратегами
Ежедневно во всех военных округах СССР исчезали сотни командиров Красной армии.
Я сделал всё, что было в моих силах, чтобы узнать детали трагедии, происшедшей с
Тухачевским.
Подробности, интересовавшие меня, я узнал только в октябре 1937 года от
Шпигельгляса. Оказывается, не было никакого трибунала, судившего Тухачевского и
его семерых соратников: они просто были втайне расстреляны по приказу,
исходившему от Сталина,
В безудержной вакханалии террора, охватившей страну, самым страшным было то,
что никто не мог хотя бы приблизительно объяснить себе смысл происходящего.
мне хотелось бы упомянуть несколько действительных фактов, относящихся к судьбе
детей старых большевиков. Помню, осенью 1937 года до иностранных сотрудников
НКВД дошёл слух, что Ежов приказал руководителям управлений НКВД в периферийных
областях страны арестовывать детей расстрелянных партийцев и выносить им
приговоры на основе тех же статей Уголовного кодекса, которые были применены к
их родителям. Слух представлялся настолько невероятным, что ни я, ни мои
товарищи не принимали его всерьёз. Действительно, как можно было поверить тому,
что Сталин сможет обвинить десяти- двенадцатилетних детей в заговоре с целью
свержения советского правительства? Впрочем, слухи были очень упорными и
доходили до нас вновь и вновь, притом через хорошо информированных людей.
Мне не удалось тогда получить конкретные сведения о судьбе детей казнённых
партийцев, а после моего разрыва со сталинщиной вообще было трудно рассчитывать,
что когда-нибудь ко мне в руки попадут эти данные. Но жизнь полна неожиданностей
- ситуация в какой-то степени прояснилась довольно скоро, притом вполне открыто,
с помощью официальной советской печати.
В конце февраля 1939 года в советских газетах появилось сообщение об аресте
некоего Лунькова, начальника управления НКВД в Ленинске-Кузнецке, и его
подчинённых за то, что они арестовывали малолетних детей и вымогали у них
показания, будто те принимали участие в заговоре с целью свержения советского
правительства. Согласно этому сообщению, детей держали в переполненных камерах,
вместе с обычными уголовниками и политическими заключёнными. В газетах был
описан случай, когда десятилетний мальчик, по имени Володя, в результате
допроса, длившегося всю ночь, сознался, что в течение трёх лет состоял в
фашистской организации.
Один из свидетелей обвинения на суде показывал:
- Мы спрашивали ребят, например, откуда им известно, что такое фашизм. Они
отвечали примерно так: "Фашистов мы видели только в кино. Они носят белые
фуражки". Когда мы спросили ребят о троцкистах и бухаринцах, они ответили: "Этих
людей мы встречали в тюрьме, где нас держали".
Раз дети встречались с троцкистами и бухаринцами в тюрьме, то, значит,
троцкисты и бухаринцы в свою очередь видели там детей и, безусловно, знали, что
они обвинены в антигосударственном заговоре и в других преступлениях, караемых
смертью. Ничего удивительного, что обвиняемые, представшие перед судом на
третьем из московских процессов, готовы были любой ценой сохранить жизнь
собственным детям и уберечь их от сталинского пыточного следствия.
На третьем московском процессе, начавшемся в Москве в марте 1938 года, в
качестве главных обвиняемых фигурировали: Николай Бухарин, бывший глава
Коминтерна, член ленинского Политбюро и один из крупнейших теоретиков партии;
Алексей Рыков, тоже бывший член Политбюро и заместитель Ленина в Совете народных
комиссаров, после ленинской смерти возглавивший советское правительство; Николай
Крестинский, бывший секретарь ЦК партии и заместитель Ленина по организационным
вопросам; Христиан Раковский
партийные чиновники получали новое назначение не от партии, а от НКВД. Срок,
назначаемый для выезда, был столь кратким, что многие директора предприятий не
успевали передать дела. Попытки опротестовать этот произвол или получить
какие-то разъяснения наталкивались на стереотипный отвит: "Вы слишком засиделись
в Ленинграде". В течение лета 1935 года таким образом было выслано из Ленинграда
около 3500 человек.
Каганович, нарком путей сообщения, был раздражён вмешательством Транспортного
управления НКВД в его работу. Члены Политбюро, руководившие промышленностью и
торговлей, были уязвлены тем, что Экономическое управление НКВД регулярно
вскрывало скандальные случаи коррупции, растрат и хищений на их предприятиях.
Sorrent.Torquato Tasso ( di Gennaro Calì)
