5 февраля 1998 года
Пятигорский встречается с флейтистом Бозе и они договариваются о репетициях "Лунного Пьеро" Арнольда Шенберга.
Пятигорский встречается с флейтистом Бозе и они договариваются о репетициях "Лунного Пьеро" Арнольда Шенберга.
В тот ноябрьский день 1923 года было холодно и туманно, пальто не защищало от
принизывающей сырости: она проникала до самых костей. Устремившись с невероятной
быстротой к станции метро "Цоо" и дойдя до знаменитых часов, я ощутил такое
удовлетворение, словно сделал что-то важное.
- Прошу извинить,- сказал мне какой-то человек; он был высокого роста, чисто выбрит и улыбался. - Вы случайно не господин Пятигорский?
- Да.
- Замечательно! Какая удача! Борис Кройт действительно правильно вас описал. Слава богу, я нашел вас,- говорил он, сияя,- меня зовут Пауль Бозе. Я флейтист Берлинского филармонического оркестра.
- Очень рад познакомиться.
- Надеюсь, что рады; даже через полицию не удалось разыскать вас. Где вы живете?
- За городом... то есть во время отпуска,- сказал я, не понимая, чего он от меня хочет.
Бозе перестал улыбаться.
- Ну хорошо, теперь это уже не важно,- он посмотрел на свои часы: - Главное, что я нашел вас. - Он улыбнулся снова. - Хорошо, что вы взяли виолончель с собой в город. Она вам может понадобиться.
Я ждал.
- Знаете ли вы музыку Арнольда Шенберга?
- "Просветленную ночь".
- А "Лунного Пьеро" знаете?
- Нет, но почему вы спрашиваете?
- Перейду прямо к делу, - сказал он. - Приблизительно через три недели у нас должно состояться исполнение "Лунного Пьеро". Сначала мы вели переговоры с виолончелистом Эвелем Штегманом, но он сомневался, стоит ли соглашаться на двадцать с лишним бесплатных репетиций. Как бы то ни было, он заболел, и мы - я имею в виду Артура Шнабеля, Фрица Штидри, Кройта и других - хотим, чтобы вы его заменили. Вопрос в том, захотите ли вы?
- Но ведь вы меня не знаете.
- Не имеет значения. Я знаю о вас. Музыканты, так сказать, живут слухами, и выдающийся исполнитель не может долго оставаться неизвестным, даже если он хотел бы. К тому же склонность виртуоза оставаться в тени - вещь столь же нереальная, как птичье молоко. Артур Шнабель тоже слышал о вас. Можете ли вы быть у него завтра во второй половине дня?
Я согласился. Он дал мне адрес Шнабеля и предупредил, чтобы я пришел точно в два часа. "Мы назначили завтрашнюю репетицию без виолончели. Боже всевышний, как они удивятся!" - и он удалился, помахивая обеими руками вправо от себя, будто играя на флейте.
Начался дождь. В Москве сейчас, наверное, идет снег, рассеянно подумал я, спеша укрыться на станции метро "Цоо". Несмотря на небольшое расстояние, я весь вымок, пока дошел. Зайдя в туалет, снял чехолл с виолончели, чтобы убедиться, не повредил ли ее дождь.
"Всегда считал, что музыка в этом месте необходима", - сказал кто-то, и вокруг рассмеялись.
Виолончель была сухая. Я снова уложил ее в чехол и медленными шагами направился в вестибюль. Там было много народу, пережидавшего дождь. Я присоединился к ним, испытывая то чувство одиночества, которое знакомо каждому, кто голоден, замерз и промок.
Снаружи было уже почти темно. Вскоре дождь прекратился, и я вышел на улицу. Представив себе луну, встающую за высокими деревьями Тиргартена, подумал о "Лунном Пьеро". Что это, программная музыка наподобие "Серенады" из виолончельной сонаты Дебюсси? Там тоже есть Пьеро. Он играет на мандолине перед сердитой луной. Всегда я удивлялся, почему Дебюсси заставил его играть на мандолине, а не на виолончели. Но видел ли кто-нибудь Пьеро с виолончелью. Это инструмент, созданный для рыцарей, подобных Дон Кихоту, или для таких царей, как Соломон, а не для клоунов.
И вдруг меня охватила страшная усталость. Казалось, виолончель весила несколько тонн. Я вынужден был опереться на нее. Если бы только можно было послушать музыку! Простая мысль придала мне сил: сегодня вечером в филармонии концерт - может быть, меня впустят? И отправился туда.
- Прошу извинить,- сказал мне какой-то человек; он был высокого роста, чисто выбрит и улыбался. - Вы случайно не господин Пятигорский?
- Да.
- Замечательно! Какая удача! Борис Кройт действительно правильно вас описал. Слава богу, я нашел вас,- говорил он, сияя,- меня зовут Пауль Бозе. Я флейтист Берлинского филармонического оркестра.
- Очень рад познакомиться.
- Надеюсь, что рады; даже через полицию не удалось разыскать вас. Где вы живете?
- За городом... то есть во время отпуска,- сказал я, не понимая, чего он от меня хочет.
Бозе перестал улыбаться.
- Ну хорошо, теперь это уже не важно,- он посмотрел на свои часы: - Главное, что я нашел вас. - Он улыбнулся снова. - Хорошо, что вы взяли виолончель с собой в город. Она вам может понадобиться.
Я ждал.
- Знаете ли вы музыку Арнольда Шенберга?
- "Просветленную ночь".
- А "Лунного Пьеро" знаете?
- Нет, но почему вы спрашиваете?
- Перейду прямо к делу, - сказал он. - Приблизительно через три недели у нас должно состояться исполнение "Лунного Пьеро". Сначала мы вели переговоры с виолончелистом Эвелем Штегманом, но он сомневался, стоит ли соглашаться на двадцать с лишним бесплатных репетиций. Как бы то ни было, он заболел, и мы - я имею в виду Артура Шнабеля, Фрица Штидри, Кройта и других - хотим, чтобы вы его заменили. Вопрос в том, захотите ли вы?
- Но ведь вы меня не знаете.
- Не имеет значения. Я знаю о вас. Музыканты, так сказать, живут слухами, и выдающийся исполнитель не может долго оставаться неизвестным, даже если он хотел бы. К тому же склонность виртуоза оставаться в тени - вещь столь же нереальная, как птичье молоко. Артур Шнабель тоже слышал о вас. Можете ли вы быть у него завтра во второй половине дня?
Я согласился. Он дал мне адрес Шнабеля и предупредил, чтобы я пришел точно в два часа. "Мы назначили завтрашнюю репетицию без виолончели. Боже всевышний, как они удивятся!" - и он удалился, помахивая обеими руками вправо от себя, будто играя на флейте.
Начался дождь. В Москве сейчас, наверное, идет снег, рассеянно подумал я, спеша укрыться на станции метро "Цоо". Несмотря на небольшое расстояние, я весь вымок, пока дошел. Зайдя в туалет, снял чехолл с виолончели, чтобы убедиться, не повредил ли ее дождь.
"Всегда считал, что музыка в этом месте необходима", - сказал кто-то, и вокруг рассмеялись.
Виолончель была сухая. Я снова уложил ее в чехол и медленными шагами направился в вестибюль. Там было много народу, пережидавшего дождь. Я присоединился к ним, испытывая то чувство одиночества, которое знакомо каждому, кто голоден, замерз и промок.
Снаружи было уже почти темно. Вскоре дождь прекратился, и я вышел на улицу. Представив себе луну, встающую за высокими деревьями Тиргартена, подумал о "Лунном Пьеро". Что это, программная музыка наподобие "Серенады" из виолончельной сонаты Дебюсси? Там тоже есть Пьеро. Он играет на мандолине перед сердитой луной. Всегда я удивлялся, почему Дебюсси заставил его играть на мандолине, а не на виолончели. Но видел ли кто-нибудь Пьеро с виолончелью. Это инструмент, созданный для рыцарей, подобных Дон Кихоту, или для таких царей, как Соломон, а не для клоунов.
И вдруг меня охватила страшная усталость. Казалось, виолончель весила несколько тонн. Я вынужден был опереться на нее. Если бы только можно было послушать музыку! Простая мысль придала мне сил: сегодня вечером в филармонии концерт - может быть, меня впустят? И отправился туда.
(продолжение следует)
****************************************************************
Фрагмент второй
****************************************************************
Фрагмент второй
Проникнуть внутрь через
артистический вход было легко. Виолончель послужила для меня билетом. Увидев
группу опоздавших, торопившихся в зал, я не мог присоединиться к ним с
виолончелью в руках и поднялся в комнаты музыкантов, где надеялся пристроить ее
среди других инструментов. У входа в гардероб оркестра стоял человек в нижнем
белье, держа в одной руке тромбон, а в другой брюки. Он не заметил, как я
поставил виолончель в угол, и спокойно удалился. Войти в зал до окончания
первого номера мне не удалось, но я нашел себе место как раз перед тем, как
Бузони начал Восьмую симфонию Бетховена. Необычно выглядел этот человек! Слушал
я в полном восторге. Даже безумно быстрые темпы не нарушали моей радости.
После концерта я забрал виолончель: никто ни о чем не спросил меня. Едва я ступил на порог здания, как ледяной ветер заставил остановиться и повернуть обратно. Рубашка и носки - все промокло, я отчаянно замерз. Пройдя через служебный коридор, я попал в вестибюль. Уходили последние слушатели. Затем двери заперли и наступила полная тьма.
Безмолвие и пустота огромного здания навевали жуть. Долгое время стоял я неподвижно, с колотящимся сердцем. Казалось, я попал в западню и готов был взывать о помощи. Понимая, что никто меня не слышит, я все же не осмеливался перевести дыхание, ощупью углубляясь в темноту. Каждые несколько шагов я останавливался, чтобы определить, куда иду, и дать глазам привыкнуть. Так я медленно двигался, пока не различил полосу света, слабого и таинственного, - он словно подчеркивал огромное пространство зала.
Я увидел дверь и вошел в ложу. Потом узнал, что это была ложа Ландекера. Я вошел. Ложа была глубокая, у стены стояла кушетка - мягкая, как я убедился, потрогав ее рукой, широкая и вдвое длиннее моего роста. Все мое беспокойство исчезло, я разделся и устроился на ночлег.
Как здесь тепло и удобно и насколько лучше скамейки в Тиргартене, размышлял я, блаженствуя. Я собрался заснуть, но, наверное, слишком велика была радость вновь обретенного комфорта, чтобы впасть в дремоту.
И вдруг меня охватило непреодолимое желание играть. Вскочив, я схватил виолончель и, как был - полуодетый, направился к эстраде. Не найдя двери или ступенек, ведших к ней, я вскарабкался прямо из зала, нетерпеливо схватил стул и начал играть. Звучание виолончели, фантастическое и в то же время по человечески громогласное, вернулось ко мне из погруженного во мрак необъятного зала. Захваченный удивительным ощущением, я играл до полного изнеможения. Обессиленный, но в приподнятом настроении, я наконец вернулся в ложу.
Утром меня разбудил оркестр, игравший симфонию Шумана. Я думал, что довольно приятно отдыхать на кушетке никем не видимым и уже с утра наслаждаться прекрасной музыкой. Во время перерыва было очень легко незаметно одеться за портьерой и выскользнуть из ложи.
В туалетной комнате я нашел мыло и чистое полотенце, а в футляре моей виолончели лежали зубная щетка, паста и бритва. С торжественностью, достойной Петрония, я завершил утро, приведя в полный порядок свою внешность. Оркестр продолжал репетировать, когда я вышел из филармонии.
- Бpaво! - так приветствовал меня Бозе возле дома Артура Шнабеля. - Я люблю это - пунктуально, вовремя.
- Ох уж эти оркестровые репетиции,- жаловался он, взбираясь по лестнице. - Никто ни о чем не спросит твоего мнения. Я устал слюнявить свою флейту, будто смазывать винты в машине. А здесь я могу сказать два-три словечка; в этом прелесть камерной музыки, - заключил он и позвонил у дверей.
- Я Тереза Шнабель, - сказала очень высокая дама. - Артур в музыкальной комнате.
Мне она сразу понравилась. Понравилось, как она произносит "Артур", ее простота и сердечное рукопожатие.
И Шнабель приветствовал меня дружелюбно. "Остальные скоро придут", - сообщил он с партитурой в руках. - "Вы помните эту шестнадцатую, о которой мы говорили?" - обратился он к Бозе.
Тот заглянул в партитуру:
- Вы имеете в виду вот эту, маленькую?
- Да, - сказал Шнабель. - После долгих споров с Штидри мы пришли к заключению, что эта шестнадцатая крайне безликая - образец отвлеченной мысли, довольно беззаботно брошенной в самую сердцевину чрезвычайно эмоционального, я бы сказал, даже нервного центра, где кажущаяся асимметричность словно подчеркивает внутреннюю упорядоченность.
- Как завороженный слушал я низкий голос Шнабеля. Взглянув на Бозе, я увидел, что он не больше меня понимает, о чем говорит Шнабель. Хотя туповатое выражение лица Бозе было совершенно очевидным, Шнабель продолжал развивать свои мысли. Он упомянул, что-то насчет "обезьяньих мостов", о родстве между Шопенгауэром и Вагнером, но его речь прервал приход Штидри и Кройта.
- Я рад был увидеть Бориса Кройта, с которым встретился впервые в кафе Рушо. Действительно, это благодаря ему я очутился здесь. Дружелюбный и обаятельный человек, он произвел на меня большое впечатление как замечательный скрипач и альтист.
Мы заняли свои места. Виолончельной партии не было, и я играл по партитуре, благодаря чему получил о произведении более полное представление, чем если бы располагал только своей партией. Отдельные эпизоды своеобразной (наполовину говорком) вокальной строчки партитуры исполнял Штидри. Я не понимал, какова будет его роль в концерте. Будет он дирижировать или декламировать? Пусть он - дирижер, но разве эта пьеса нуждается в нем? Это была и вправду очень увлекательная музыка для малого состава, но ведь таковы многие сонаты, трио и другие камерные произведения.
Что же получится, размышлял я, если виртуозу, свободно исполняющему сольную пьесу, дать дирижера? Представьте себе на эстраде двух исполнителей: один играет свиту Баха или полонез Шопена, а другой - дирижирует. Я засмеялся.
- Что тут смешного? - сухо спросил Шнабель.
Все посмотрели на меня.
- Чем-то отвлекся, - объяснил я. - Прошу извинить.
- Давайте дальше, - сказал Шнабель.
Вскоре я полностью углубился в музыку. Восхищала ее оригинальность, и, несмотря на голод, немилосердно мучавший меня, я, кажется, играл хорошо. Все были довольны, и Шнабель больше всех.
- Может быть, немного отдохнем? Чай сервирован в соседней комнате.
Кроме меня, никто не торопился пить чай. Я ждал, слушая вместе с другими рассуждения Шнабеля о "Лунном Пьеро", о коммунизме и других интересных вещах. Тем не менее, чувствуя, что эта диссертация несколько затянулась, я медленно направился в соседнюю комнату, где увидел на столе бутерброды и разное печенье. Я был один.
Это было все равно, что оставить ягненка с волком. Я начал поглощать бутерброды один за другим и работал быстро. Когда бутербродов больше не осталось, принялся за уничтожение сладостей и других менее существенных вещей. Они тоже исчезали с волшебной скоростью. Лишь когда на столе уже не осталось ничего съедобного, я присоединился к коллегам, еще внимавшим Шнабелю. Моего отсутствия никто не заметил.
- Ну, господа, чай ждет нас...
Все последовали за Шнабелем. Войдя в комнату, он позвал горничную: "Где же бутерброды?" - спросил он с возмущением. Я увидел, как глаза ее расширились от ужаса...
У нас было двадцать бесплатных репетиций, и двадцать раз этот чай был моей единственной едой за весь лень. Я необычайно радовался и репетициям и бутербродам. Но больше всего ценил душевную чуткость Шнабеля, благодаря которой наши отношения перешли в прочную дружбу.
После концерта я забрал виолончель: никто ни о чем не спросил меня. Едва я ступил на порог здания, как ледяной ветер заставил остановиться и повернуть обратно. Рубашка и носки - все промокло, я отчаянно замерз. Пройдя через служебный коридор, я попал в вестибюль. Уходили последние слушатели. Затем двери заперли и наступила полная тьма.
Безмолвие и пустота огромного здания навевали жуть. Долгое время стоял я неподвижно, с колотящимся сердцем. Казалось, я попал в западню и готов был взывать о помощи. Понимая, что никто меня не слышит, я все же не осмеливался перевести дыхание, ощупью углубляясь в темноту. Каждые несколько шагов я останавливался, чтобы определить, куда иду, и дать глазам привыкнуть. Так я медленно двигался, пока не различил полосу света, слабого и таинственного, - он словно подчеркивал огромное пространство зала.
Я увидел дверь и вошел в ложу. Потом узнал, что это была ложа Ландекера. Я вошел. Ложа была глубокая, у стены стояла кушетка - мягкая, как я убедился, потрогав ее рукой, широкая и вдвое длиннее моего роста. Все мое беспокойство исчезло, я разделся и устроился на ночлег.
Как здесь тепло и удобно и насколько лучше скамейки в Тиргартене, размышлял я, блаженствуя. Я собрался заснуть, но, наверное, слишком велика была радость вновь обретенного комфорта, чтобы впасть в дремоту.
И вдруг меня охватило непреодолимое желание играть. Вскочив, я схватил виолончель и, как был - полуодетый, направился к эстраде. Не найдя двери или ступенек, ведших к ней, я вскарабкался прямо из зала, нетерпеливо схватил стул и начал играть. Звучание виолончели, фантастическое и в то же время по человечески громогласное, вернулось ко мне из погруженного во мрак необъятного зала. Захваченный удивительным ощущением, я играл до полного изнеможения. Обессиленный, но в приподнятом настроении, я наконец вернулся в ложу.
Утром меня разбудил оркестр, игравший симфонию Шумана. Я думал, что довольно приятно отдыхать на кушетке никем не видимым и уже с утра наслаждаться прекрасной музыкой. Во время перерыва было очень легко незаметно одеться за портьерой и выскользнуть из ложи.
В туалетной комнате я нашел мыло и чистое полотенце, а в футляре моей виолончели лежали зубная щетка, паста и бритва. С торжественностью, достойной Петрония, я завершил утро, приведя в полный порядок свою внешность. Оркестр продолжал репетировать, когда я вышел из филармонии.
- Бpaво! - так приветствовал меня Бозе возле дома Артура Шнабеля. - Я люблю это - пунктуально, вовремя.
- Ох уж эти оркестровые репетиции,- жаловался он, взбираясь по лестнице. - Никто ни о чем не спросит твоего мнения. Я устал слюнявить свою флейту, будто смазывать винты в машине. А здесь я могу сказать два-три словечка; в этом прелесть камерной музыки, - заключил он и позвонил у дверей.
- Я Тереза Шнабель, - сказала очень высокая дама. - Артур в музыкальной комнате.
Мне она сразу понравилась. Понравилось, как она произносит "Артур", ее простота и сердечное рукопожатие.
И Шнабель приветствовал меня дружелюбно. "Остальные скоро придут", - сообщил он с партитурой в руках. - "Вы помните эту шестнадцатую, о которой мы говорили?" - обратился он к Бозе.
Тот заглянул в партитуру:
- Вы имеете в виду вот эту, маленькую?
- Да, - сказал Шнабель. - После долгих споров с Штидри мы пришли к заключению, что эта шестнадцатая крайне безликая - образец отвлеченной мысли, довольно беззаботно брошенной в самую сердцевину чрезвычайно эмоционального, я бы сказал, даже нервного центра, где кажущаяся асимметричность словно подчеркивает внутреннюю упорядоченность.
- Как завороженный слушал я низкий голос Шнабеля. Взглянув на Бозе, я увидел, что он не больше меня понимает, о чем говорит Шнабель. Хотя туповатое выражение лица Бозе было совершенно очевидным, Шнабель продолжал развивать свои мысли. Он упомянул, что-то насчет "обезьяньих мостов", о родстве между Шопенгауэром и Вагнером, но его речь прервал приход Штидри и Кройта.
- Я рад был увидеть Бориса Кройта, с которым встретился впервые в кафе Рушо. Действительно, это благодаря ему я очутился здесь. Дружелюбный и обаятельный человек, он произвел на меня большое впечатление как замечательный скрипач и альтист.
Мы заняли свои места. Виолончельной партии не было, и я играл по партитуре, благодаря чему получил о произведении более полное представление, чем если бы располагал только своей партией. Отдельные эпизоды своеобразной (наполовину говорком) вокальной строчки партитуры исполнял Штидри. Я не понимал, какова будет его роль в концерте. Будет он дирижировать или декламировать? Пусть он - дирижер, но разве эта пьеса нуждается в нем? Это была и вправду очень увлекательная музыка для малого состава, но ведь таковы многие сонаты, трио и другие камерные произведения.
Что же получится, размышлял я, если виртуозу, свободно исполняющему сольную пьесу, дать дирижера? Представьте себе на эстраде двух исполнителей: один играет свиту Баха или полонез Шопена, а другой - дирижирует. Я засмеялся.
- Что тут смешного? - сухо спросил Шнабель.
Все посмотрели на меня.
- Чем-то отвлекся, - объяснил я. - Прошу извинить.
- Давайте дальше, - сказал Шнабель.
Вскоре я полностью углубился в музыку. Восхищала ее оригинальность, и, несмотря на голод, немилосердно мучавший меня, я, кажется, играл хорошо. Все были довольны, и Шнабель больше всех.
- Может быть, немного отдохнем? Чай сервирован в соседней комнате.
Кроме меня, никто не торопился пить чай. Я ждал, слушая вместе с другими рассуждения Шнабеля о "Лунном Пьеро", о коммунизме и других интересных вещах. Тем не менее, чувствуя, что эта диссертация несколько затянулась, я медленно направился в соседнюю комнату, где увидел на столе бутерброды и разное печенье. Я был один.
Это было все равно, что оставить ягненка с волком. Я начал поглощать бутерброды один за другим и работал быстро. Когда бутербродов больше не осталось, принялся за уничтожение сладостей и других менее существенных вещей. Они тоже исчезали с волшебной скоростью. Лишь когда на столе уже не осталось ничего съедобного, я присоединился к коллегам, еще внимавшим Шнабелю. Моего отсутствия никто не заметил.
- Ну, господа, чай ждет нас...
Все последовали за Шнабелем. Войдя в комнату, он позвал горничную: "Где же бутерброды?" - спросил он с возмущением. Я увидел, как глаза ее расширились от ужаса...
У нас было двадцать бесплатных репетиций, и двадцать раз этот чай был моей единственной едой за весь лень. Я необычайно радовался и репетициям и бутербродам. Но больше всего ценил душевную чуткость Шнабеля, благодаря которой наши отношения перешли в прочную дружбу.
(продолжение следует)
Комментариев нет:
Отправить комментарий