Шкловский

Шкловский, мой вечный мучитель.
 Он со своей уродливой, курносой, вечно готовой к улыбке до ушей маской страшен мне.
 Он подозревает, что я не писатель.
 А для меня это страшнее смерти.


 А Шкловский при всей суетности и суетливости своей более всех, кого я знаю из критиков, чувствует литературу.
Именно литературу.

 Но литературу он действительно любит, больше любит, чем все, кого я знал его профессии. Старается понять, ищет законы — по любви. Любит страстно, органично.
 Помнит любой рассказ, когда бы его ни прочел.

 Органично связан с литературой. Поэтому он сильнее писатель, чем ученый.

Недавно перечитал я «Третью фабрику». Это несомненно книга, и очень русская.
Здесь вовсе не в форме дело, что бы ни предполагал Шкловский.
Бог располагает в этой книжке.
И форма до того послушна тут автору, что ее не замечаешь.
 И, как в лучших русских книжках, не знаешь, как ее назвать. Что это — роман? Нет почему-то.
Воспоминания? Как будто и не воспоминания.
 В жизни, со своей лысой, курносой башкой, Шкловский занимает место очень определенное и независимое.
У Тыняновых он возмущал Леночку тем, что брал еду со стола и ел еще до того, как все усаживались за стол. И он же посреди общего разговора вдруг уходил в отведенную ему комнату. Посылают за ним, а он уснул. Но он же возьмет, бывало, щетку и выметет кабинет Юрия Николаевича и коридор и переставит мебель на свой лад. Сказать человеку в лицо резкость любил.
На диспутах Шкловский не терялся. В гневе он краснел, а Библия говорит, что это признак хорошего солдата. По-солдатски был он верен друзьям. Но тут начинается уважение к времени, со всеми его последствиями.
 Сам он отступал, бывало, и отмежевывался от своих работ.
Друзей не тянул за собой. Но себя вдруг обижал.
 На похоронах друзей плакал. Любил, следовательно, всем существом. Органично.
Слушает он недолго, но жадно. И поглощает то, что услышал, глубоко. Так глубоко, что забывает источник.
Если говорить о качестве знания, то его знание делалось знанием, только если он его принимал в самую глубь существа. Поглощал. Если он придавал значение источнику, то помнил его. Поэтому в спорах он был так свиреп. Человек, нападающий на его мысли, нападал на него всего, оскорблял его лично. Он на каком-то совещании так ударил стулом, поспорив с Корнеем Ивановичем, что отлетели ножки. Коля говорил потом, что «Шкловский хотел ударить папу стулом», что не соответствовало действительности. Он бил кулаками по столу, стулом об пол, но драться не дрался. Вырос Шкловский на людях, в спорах, любил наблюдать непосредственное действие своих слов. Было время, когда вокруг него собрались ученики. Харджиев, Гриц и еще и еще. И со всеми он поссорился. И диктовал свои книги, чтобы хоть на машинистке испытывать действие своих слов. Так, во всяком случае, говорили его друзья. «Витя не может без аудитории». Был он влюбчив. И недавно развелся с женой.
Развод и новая женитьба дались ему непросто. Он потерял квартиру, и денежные его дела в это время шли неладно. Он поселился с новой женой своей в маленькой комнатке. Жил трудно. И шестидесятилетие его в этой комнатке и праздновалось. Собрались друзья. Тесно было, как в трамвае.
Уйти в другую комнату и уснуть, как некогда, теперь возможности не было. И Виктор Борисович лег спать тут же, свернулся калачиком на маленьком диванчике и уснул всем сердцем своим, всеми помышлениями, глубоко, органично, скрылся от всех, ушел на свободу, со всей страстностью и искренностью, не изменяющими ему никогда.
 И тут вдруг появилась Эльза Триоле, пришла женщина, о которой тридцать с лишним лет назад была написана книга «Письма не о любви». А он так и не проснулся. Как все люди, сделавшие свой дар, нет, приспособившие свой дар для ежедневной работы, овладел он с годами техникой страсти и любви.