герой романа близок к Даниилу Жуковскому, сыну Аделаиды Герцык, расстрелянному в 1938

http://dom-gertsyk.jimdo.com/подвальные-очерки/предисловие/

Трагическая судьба Аделаиды Герцык
http://1k.com.ua/432/details/9/1

В январе 1921 года Аделаида Герцык и ее муж были арестованы и провели месяц в сыром холодном подвале вместе с другими заключенными. Виденное и пережитое за эти дни Аделаида Герцык выразила в пронзительных «Подвальных очерках».

*******************************

Даниил Жуковский Под вечер на дальней горе... Мысли о детстве и младенчестве. Публикация и предисловие Т. Н. Жуковской

Опубликовано в журнале:
«Новый Мир» 1997, №6

http://magazines.russ.ru/novyi_mi/1997/6/gukov.html

*****************************************
«Остромов, или Ученик чародея» — третья часть исторической трилогии, начатой романами «Оправдание» (2001) и «Орфография» (2003).

Второй герой романа, Даниил Галицкий, некоторыми чертами близок своим тезкам Даниилу Андрееву и Даниилу Ювачеву, называвшему себя Хармсом, но более всего — к Даниилу Жуковскому, сыну Аделаиды Герцык, расстрелянному в 1938 году. Письма, стихи и воспоминания этого феноменально одаренного юноши опубликованы в сборнике «Таинства игры. Аделаида Герцык и ее дети» (М., Эллис Лак, 2007).

В основе сюжета — известное «дело ленинградских масонов» 1926 года, материалы которого опубликованы в составленной и прокомментированной А. Л. Никитиным книге «Эзотерическое масонство в советской России» (М., Минувшее, 2005).

Зеэв Ханин /«Русские» и власть в современном Израиле» 2003

Владимир (Зеэв) Ханин в своей книге «Русские» и власть в современном Израиле» (М. 2003) пишет:
«С XVIII века, с начала алии Иегуды Хасида, выходцы из России играли важную, а со временем и центральную роль в истории палестинского еврейства. Именно с российскими евреями связано начало сионистской репатриации, они составляли подавляющее большинство репатриантов первой (1882-1907), второй (1907-1914) и третьей алии (1919-1921). В последующие годы еврейская репатриация из CCCP, а позже и из СНГ переживала спады и подъемы, но никогда не прекращалась. Как результат, около половины всех израильских евреев связаны так или иначе с Россией, и русское еврейство де-факто стало формирующим ядром израильского общества».

В. Ханин подводит следующий итог:
 «Иными словами, трудно найти сферу жизни государства Израиль, в которой российским евреям разных поколений и их потомкам не принадлежала бы важная или даже центральная роль».
********************************************
Группа Иегуды Хасида представляла собой первую организованную алию ашкеназов. Считается, что Иегуда Хасид купил в Иерусалиме большой участок земли в Старом городе, на котором его последователи построили синагогу, вскоре разрушенную турецкими властями, и на этом же месте через 140-150 лет была отстроена главная синагога ашкеназской общины Иерусалима «Бейс Яков», более известная как «Хурват рабби Иехуда хе-Хасид» («развалины рабби Иехуды хе-Хасида»), или просто «Хурва» (англ.)русск., которая простояла до арабо-израильской войны 1947-48 гг., и была разрушена арабами в 1948 году, а затем отстроена лишь в 2010 году.


В 1700 г. рабби Иегуда хе-Хасид (Сегаль) возглавил массовую алию из польского местечка Седлец (иначе Шидловец, совр. Седльце) в Святой город.
 

Абрам Эфрос в статье «Лампа Аладдина.

Абрам Эфрос в статье «Лампа Аладдина. К выходу в свет капитального издания С. Ан-ского “Еврейская народная художественная старина”» писал:
 «Нас сжигает нечто от того же старинного пламени. Еврейское народное искусство, — к которому наконец-то решительно приковывает широчайшее общественное внимание Ан-ский своим поистине историческим собирательством, мы встречаем так же, как первенцы Rinascimento — свои статуи. Наше волнение так же любовно и страстно. Мы так же стремимся опереться в художественном своем делании на “добытую из недр красоту”. И так же чувствуем, что то, что будет создано молодой работой еврейства, — будет непохоже на эту красоту, но и так же выкормлено ею, как непохоже на красоту античную и, однако же, совершенно вскормлено ею искусство итальянского Возрождения. <…> Внутри нас прорастает и заполняет душевный наш небосвод огромное предчувствие приближающегося Возрождения. 13 Мы уже хмельны будущим»¹.
И, подытоживая свои рассуждения, критик дает формулу нового еврейского искусства:
«Нашего эстетического возрождения или не будет вовсе, или оно взойдет на тех же двух корнях, на которых всходит все мировое искусство современности — на модернизме и народном творчестве»².

Абрам Эфрос писал, что
 «мы, люди еврейской художественности, люди укороченного дыхания, которым отпущено национальной действительностью нашей ровно столько воздуха, сколько нужно, чтобы не задохнуться в духоте и тягости того, что именуется “современной культурой еврейства”», с уверенностью ждем волшебства из усталых рук старика Ан-ского­. Это волшебство еврейского народного искусства стало источником глубокого дыхания-вдохновения для еврейских художников-модернистов, которые – по словам Эфроса – болезненно укрепились в роли присяжных и жарких ценителей чужих эстетик... И вот, наконец, произошла эта встреча. Теперь, опираясь на национальное художественное достояние, еврейские художники располагаются в изобразительных искусствах, как дома.
Эфрос поясняет эту мысль интересным образом.
 Рождение нового стиля или направления – это художественное дело мирового масштаба, и эпоха в целом сильнее отдельных участников, но… В национальном искусстве мастер возводит поверх фундамента общего и нивелирующего культурные и национальные различия модернизма «неповторимые сочетания форм, в которых поет национальная кровь и ее художественные пристрастия».
Модерн понимал себя как синтетическое искусство, собравшее эстетические плоды отцветших, «чистых» художественных стилей. Настоящий модернистский критик, Эфрос, подчеркивая кристаллизованную, собранную веками красоту пинкасов¹ и мизрахов², говорит, что теперь жизнь еврейства в искусстве будет неразрывно связана с канонами и символикой этих творений народа. Потом, – пророчески утверждал он, – будет все, будет левое искусство, футуризм, авангард, но волшебство и слияние нынешнего творческого потрясения от встречи с народным наследием станет рубежом, с которого начнется еврейская художественная школа. «Проникновение в интимную глубину народного искусства заставит нас из нагромождения частиц и черт извлечь общую структуру народной эстетики форм и распознать законы еврейской линии, цвета, плоскости, пространства».
Сейчас, перелистывая страницы чудом явленного нам альбома еврейской художественной старины, понимаешь, насколько был прав Абрам Эфрос, когда подчеркивал, что
 еврейский вагон к поезду европейского изобразительного искусства прицепили на станции «модерн». Ни одно другое художественное течение не было бы настолько чутким и благодарным, чтобы так впитать и освоить линию и цвет, плоскость, пространства и символы еврейской духовности, запечатленные народным искусством.
Остановитесь перед вит­ри­на­ми современных ритуальных ли, обрядовых ли предметов еврейской традиции – и вы увидите обратное влияние, твердую уверенную руку наследия модерна: так причудливо непрерывно вьется виноградная лоза, обвивая блюдо для халы, так изысканно гравирован фантастическим цветком бокал для кидуша, так волшебной башенкой или плодом раскрывается бсамим³.
Художественная академия Бецалель, основанная в Израиле Б. Шацем, работала, прежде всего, в направлении национального модерна, особенно по декоративно-прикладному отделению.
Не забудем, что в модерне вырос и укрепился Шагал, с национального уже модернизма начинали С. Юдовин и Эль Лисицкий. Судьба еврейской художественной традиции буквально висела на волоске­. Если бы Ан-ский не успел к модерну… Трудно было бы представить еврейский кубизм или абстракционизм.

А почему «Лампа Аладдина»?
 В старой арабской сказке лампу – источник волшебства – злой колдун пытался выменять на новенькую блестящую поделку. Этот колдун – по Эфросу – искушение модой и нивелирующим европеизмом для еврейских художников. Вот их он и заклинает: лучше старинное, но волшебное, чем новенькое и пустое

Залман Шнеур. Шкловцы

View Larger Map

Книга Залмана Шнеура (ШНЕ́УР Залман (настоящая фамилия Залкинд; 1887, Шклов Могилевской губернии, – 1959, Нью-Йорк) "Шкловцы" - это сборник рассказов о родном городе писателя.В 1949 г. посетил Израиль, куда переехал в 1951 г. и поселился в Рамат-Гане. С 1955 г. Шнеур жил в курортных городах Европы; умер во время поездки по США.
Проза Шнеура изначально создавалась на идиш. С 1927 г. Шнеур печатал в газетах и журналах новеллы, сцены и фрагменты, многие из которых позднее объединил в книгу «Шкловер идн» («Евреи Шклова», Вильнюс, 1929); продолжая традицию Менделе Мохер Сфарима и Бялика, Шнеур с юмором, иронией и лиризмом вывел череду еврейских типов черты оседлости.
После визита в Эрец-Исраэль в 1936 г. по совету Б. Кацнельсона Шнеур начал переводить свою прозу на иврит: «Аншей Шклов» («Шкловцы», 1944)
Шнеур был удостоен нескольких литературных премий, в том числе премии Бялика (1951) и Государственной премии Израиля (1955).

Герман Штрук "Портрет писателя   Залмана Шнеура"

флогистон

Флогисто́н (от греч. φλογιστός — горючий, воспламеняемый) — в истории химии — гипотетическая «сверхтонкая материя» — «огненная субстанция», якобы наполняющая все горючие вещества и высвобождающаяся из них при горении.
Термин введён в начале XVIII века Иоганном Бехером и Георгом Шталем в 1703 году для объяснения процессов горения. Флогистон представляли как невесомый флюид, улетучивавшийся из вещества при сжигании. В то время считалось, что металл — это соединение «земли» (оксида металла) с флогистоном, и при горении металл разлагается на «землю» и флогистон, который смешивается с воздухом и не может быть отделён от него. Открытое позже увеличение массы металла при прокаливании стали объяснять отрицательной массой флогистона. Способность выделять флогистон из воздуха приписывали растениям.

В 1770-х годах теория флогистона была опровергнута благодаря работам Антуана Лавуазье, после которых её сменила другая — кислородная теория горения

**************************************
А между тем глубоко в лесу, глубоко в земле, глубокой ночью зреет пузырь. В нем пирует, ликует, играет синими огоньками веселый газ флогистон.
Странен газ флогистон!
Что получится из материи — знают все: другая материя. Но никто не знает, что получается из пустоты. А из пустоты получается веселый газ флогистон.

московский военный инспектор Гуров

Книга первая
Отправление

Часть первая
Во стане русских воинов

Глава вторая

1

Седьмая ступень окончательного посвящения считалась в армии большой редкостью. Она и на высших этажах государственной службы была не у всех. Коротко знаком Плоскорылов был только с одним ее носителем – военным инспектором Гуровым, нет-нет да и посещавшим штаб тридцатой дивизии с личной проверкой.

 

Как все тевтонцы седьмой ступени, инспектор был наголо брит, носил очки, френч и отпустил небольшую клочкообразную бородку.

2

(Гуров был все-таки лицо светское, при всех своих семи ступенях, а потому обязан был приветствовать капитан-иерея по всей форме)

 

Гуров всегда входил неслышно, не стукнув дверью, не скрипя половицами, и отлично ориентировался в жилищах коренного населения, словно сам не один год прожил в избе. 

 

Гурова крестьяне любили, как, должно быть, рабочие любили Ленина: признавая его врожденное право возглавлять и владеть. Так и теперь – Марфа вошла, увидела Гурова, в пояс поклонилась и принялась собирать на стол.

 

 Слышь-ко, иерей, – с великолепной воинской небрежностью сказал Гуров (седьмая ступень могла позволять эту небрежность, тогда как на шестой требовались усердие, прилежание и то, что на солдатском варварском языке называлось «зубцовостью»), – смершевец-то наш все бдит?

 

Гуров. – Меня… ну, узнаешь когда-нибудь. У меня вообще все не как у людей. Готовься, капитан. Числа восьмого и займемся. И вот еще что… Я, собственно, давно тебя спросить хочу… Тут девочки новой, из туземок, не появлялось?

Ни в лице, ни в голосе Гурова ничего не изменилось, но Плоскорылов привычным чутьем сразу угадал, что инспектор заговорил серьезно и сквозь кажущуюся небрежность проступила наконец внутренняя сталь.

– Никого нового не замечал. А что?

– Ты присматривай, присматривай, – не вдаваясь в объяснения, как и подобало варяжскому командиру, продолжал Гуров. – Она может к вам прийти… причем не одна, улавливаешь? Она прибудет с таким мужчинкой лет сорока пяти, я тебе фотокарточку оставлю. – Он полез в нагрудный карман френча и вытащил фото: представительный, с проседью, типичный чиновник уставился на Плоскорылова с тем тайным сознанием превосходства и вседозволенности, которое пробивалось у работников федерального уровня сквозь любой европейский лоск. – Ее фотоморды у нас покуда нет, но уж я расстараюсь. Если они куда и направятся, то к тебе. Либо в Дегунино, но уж там я ее лично перехвачу. Смотри, иерей, это очень серьезно. Если ты ее поймаешь – считай, полковничья звезда тебе обеспечена

 

 Вроде шахидки, – кивнул Гуров, но Плоскорылов, отлично его изучивший, понял: все гораздо, гораздо серьезнее. – А предательство такое, что никакому Власову не снилось. Они, конечно, могут и поврозь, – но подозреваю, что явятся парой.

 

Как увидишь новую туземку, так сейчас же мне и докладай. А ее под замок, всасываешь? Под хороший замок. Она может быть беременная, а может, и не беременная. Если беременная – значит, сразу лично мне на мобилу скидывай. А как этого увидишь – так разрешаю чпокнуть его на месте, своими руками.

его птичьи серые глаза за круглыми стальными очочками

 

3

 

Гуров разлапистой, совсем не военной походкой шел к храму

Молитвенный стиль инспектора поразил аскетической скупостью – минимум выразительности, проборматывание, аккуратные жесты: будничность служения была важной приметой гуровского стиля,

 

Гуров всякое повидал, его, должно быть, выжгло; он бывал у хазар, отлично знал их быт, не один день провел в общении с коренным населением – где тут было сохранить первозданную чистоту чувств?

Глава четвертая

2

 

В сарай вошел незнакомый лысый человек в круглых очках. Знаков различия Воронов в темноте не видел.

– Чего, смерти ждешь? – спросил незнакомец. – Рано, рано. Есть у нас еще дома дела. На, выпей. – Он протянул Воронову фляжку. – Не бойся, не бойся, не яд. Мы не можем разбрасываться людьми, рядовой Воронов. Надеюсь, пережитое послужило для вас хорошим уроком. Слушайте меня внимательно, около-кокола!

В этот момент Воронов узнал вошедшего

3

Громов проверил промокшего солдатика у склада боеприпасов – в случае нападения такого солдатика хватило бы только на то, чтобы крикнуть по-заячьи, – осмотрел пост у продсклада и направился к штрафному бараку на окраине Баскакова, когда заметил, что его уже кто-то опередил. Около барака, поблескивая мокрой лысиной, стоял Гуров.

 

Гуров неожиданно посмотрел на Громова с интересом. – Ты в Москву-то заезжай все-таки, а? Как? Я тебе лишних деньков пять нарисую. Тебя прямо Бог принес. Дело к тебе будет, милый.  

 

Пополз, чмо варяжское, – непонятно выругался Гуров. – Ты, капитан, тоже чмо варяжское, ты в курсах?

– Никак нет, – сказал Громов. – Во-первых, товарищ инспектор, я не чмо, во-вторых, не варяжское, а в-третьих, я вам не рядовой Пахарев, который от инспекторского крика обсирается. Я боевой офицер и на вас, крысу московскую, кладу. Внятно ли я выразился, товарищ инспектор?

Если бы ему не приснились стихи и не вспомнилась Маша, он бы, конечно, не сказал ничего подобного, но после мыслей о Маше терпеть гуровское хамство не мог ни в коем случае. Его внезапно подхватила и понесла та же волна, которую он знал по атакам. Громов сейчас не боялся ничего, вдобавок он оскорблял Гурова без свидетелей, и пойди что докажи. Инспектор инспектором, однако пробрасываться боевыми офицерами в штабе явно не были готовы. А хоть бы и были, Громова это сейчас в самом деле не волновало.

Гуров посмотрел на него с любопытством, еще более живым, чем прежде.

 

Громов пристально посмотрел на Гурова. Он явно был пьян и говорил как пьяный, но спиртным от него не пахло.

– Не понял – и не надо. Не всем понятливыми быть, верно? Зачем в армии столько инспекторов? Слушай меня теперь внимательно. Я выведу сейчас отсюда рядового Воронова, которого по моему личному – ты понял? личному! – приказу майор Евдокимов приуготовлял к специальному боевому заданию. Ты возьмешь рядового Воронова и двинетесь с ним в сторону Блатска, что на московском направлении. Далее в деревню Колосово, Плахотского района, это пятнадцати километрах к северу. Не записывай, я инструкцию распечатал, Воронову лично вручу. И там, ежели Воронов все сделает, как надо, ты его возьмешь под мышку и в Москву доставишь к его родителям. После чего действуй по собственному распорядку, никто тебе не препятствует. Хорошо меня понял?

– Так точно, – ответил ничего не понявший Громов.

– Но учти, – сказал Гуров тихо и чрезвычайно серьезно, – Ты помни, капитан, такую вещь. Вы должны быть в Колосове быстро, понял? Вам надо послезавтра там быть кровь из носу, не то поздно будет, капитан. Тогда и Воронов никакой ничего не сделает, если вы там не будете двадцать первого. Поезд туда сутки идет, должны успеть. Должны, Громов, понял ты меня? Встретится тебе там, Громов, вот этот мужчина с девушкой, – Гуров достал фотографию и навел на нее карманный фонарик. Фотографию он держал бережно, прикрывая рукавом, чтобы не намокла. – Ближе рассматривай, не стесняйся. И теперь, Громов, особо внимательно меня слушай, потому что я тебе задание даю. Тебе конкретно, понял меня? Воронова сопроводить – это так, не по делу, ты мне головой, конечно, отвечаешь за Воронова, но это все так. А это уже не так, а суть. Если Воронов придет к тебе и скажет, что извини, мол, товарищ капитан, но никак – ты должен будешь этого мужчину и эту девушку застрелить на месте, понял меня?

– Никак нет, – сказал Громов. – Я вас не понял, товарищ инспектор седьмой ступени, и расстрелами мирного населения, как боевой офицер, заниматься не буду.

– Будешь, капитан, – сказал Гуров. – Обязательно будешь, иначе в Жадруново пойдешь. Слыхал про Жадруново? Макар телят туда не гонял, куда ты пойдешь.

Гуров стоял очень близко, и Громов прямо перед собой видел его круглые очки, круглые маленькие глаза за ними и блестящую лысину.

– Я тебе приказ на бланке сделаю и к ордену представлю, и будешь у меня в масле кататься. А если не сделаешь, я тебя, Громов, под землей найду и за яйца повешу, понял меня, капитан? И невесту твою найду в ее Махачкале, хотя и не будет к тому времени никакой Махачкалы. Или ты не знаешь меня, капитан? Не слыхал про инспектора Гурова? Ответа не слышу!

– Я по штатским не стреляю, товарищ инспектор, – повторил Громов.

– Ты присягу давал? – спросил Гуров и вдруг подобрался, с доверительного полушепота перейдя на командный голос. – Капитан Громов! Слушайте приказ: в деревне Колосово обнаружить данного мужчину и его спутницу и по сигналу рядового Воронова уничтожить объекты. Приказ ясен?

– Так точно, – ответил Громов.

– Выполнять. Сейчас возьмешь Воронова и с ним немедля отбудешь на станцию. Машину дам мою. Первый поезд на Блатск – в шесть пятьдесят три. Стой здесь, жди.

На секунду он умолк, глядя в землю. Дождь усилился.

– Мало нас, вот что, – сказал Гуров. – Очень мало, пять процентов. Кабы чуть побольше, так и без тебя бы обошлись. Ну да ладно. Я не говорил, ты не слышал.

Гуров вошел в барак. Громов стоял под дождем, не понимая, снится ему все это или происходит на самом деле. Через пять минут Гуров вышел с высоким, тощим и взлохмаченным рядовым. Ремня на рядовом не было. Гуров вручил ему мешок:

– Тут все. На станции оденешься. Документы все на тебя выписаны. Потом останешься в Москве, сиди и не рыпайся. Если в Колосове у тебя не выйдет, доложишься ему, – Гуров кивнул на Громова. – Он тебе во всем первая защита. Ну, алатырь на поступь.

 

 

 

 

 

 

Володя Волохов // ЖД / Быков Дмитрий Львович

Книга первая
Отправление

Часть первая
Во стане русских воинов

Глава первая

Заря, Заря! Я Земля, как слышно? – спросила трубка хриплым голосом полковника Здрока.

– Земля, слышу вас хорошо. Я в Дегунине, товарищ полковник.

– Какого хера ты там делаешь, Бонапарт долбаный? В войнушку поиграть захотелось? Населенный пункт взяли, ордена ждем? Будет тебе орден святого Геморроя первой степени, в жопу себе его засунешь, и затолкаешь поглубже, и четыре раза повернешь… – Здрока несло и могло нести еще долго, а мобильный у Громова садился, и карточек не подвозили уже неделю. – В Дегунине он сидит! Тебе русским языком сказано, что ты должен в Баскаково выдвигаться на соединение с Волоховым, чтобы совокупным ударом овладеть населенным пунктом Бобры, а они в Дегунине сидят и ордена ждут!

 

Все говорят – Волохов, Волохов… Когда и что вообще сделал Волохов?

 

Громов рявкнул:

– Рры-ота!

Все подобрались и вытянули руки по швам.

– Бар-р-дак… – с отрепетированной усталой брезгливостью, дабы не распускать людей, сказал Громов. –  Даю установку. Через два часа нам предписано в районе деревни Баскаково соединиться с ротой капитана Волохова и объединенными усилиями нанести удар по противнику на указанном направлении, которое нам укажут в указанное время

 

******************

Часть вторая
Каганат

Глава первая

1

Просыпаясь утром и глядя на Женьку, лежавшую всегда на спине, ровно, прямо, в том абсолютном покое, в каком никогда нельзя было ее застать днем, Волохов думал: почему умереть не сейчас?

Удивительна была их тяга к свободе и горизонтали в любых чуждых сообществах, – и неотменимая вертикальная иерархия, которой подчинялась любая их группа; здесь Волохов чувствовал это особенно остро – даром что в газетах, в кнессете и в каждой компании, куда его затаскивала Женька, все беспрерывно спорили и с разных сторон ругали власть. Все это, в отличие от неутихающей российской склоки, было занятием милым и почти домашним.

 

В Москве у Волохова даже была как-то невеста. Они прожили вместе два года, а потом он сбежал – от ее кроткой покорности, тихой задумчивости и вечной печали. Она была странная девушка, все время плывшая по течению и никогда ни с кем не спорившая. Он уж почти забыл ее. Как ее звали? Валя, филолог-фольклорист с соседнего курса, с филфака, располагавшегося этажом выше в первом гуманитарном. С Валей жилось спокойно, тихо и уютно, но Волохову не хотелось больше так жить. Он никогда не понимал, что происходит у Вали в голове. Иногда она привозила из экспедиций странные поговорки и повторяла их по любому поводу: «Ай-но густо, вайно хрусто. Оболокать картошно, растолокать оплошно. Черешень заступ колубал, аи чекуляку гордубал?» Где-то он уже слышал такую речь, но не помнил где. Должно быть, что-то южнославянское.

Еще меньше он понимал ее сказки, в которых добро никогда не побеждало – его угнетали, а оно смирялось

В нем с детства была предрасположенность к этой слабости и жалости, и не научись он вовремя подавлять их, его давно бы уже оседлали, особенно по нынешним временам.

 

За три недели до отъезда он не выдержал-таки и спросил с полузабытой уже робостью (совершенно отвык тут стесняться себя, все было не по-русски отчетливо: да – да, нет – нет):

– Жень, поехали со мной, а?

Ты что, предложение мне делаешь, морда?

– Типа того, – буркнул Волохов.

– Милый, я страсть как польщена, но я ведь ЖД. Ты разве не знаешь?

– Жэ Дэ? – переспросил Волохов. – В смысле национальность?

Первый его порыв был – утешить, в том смысле, что – подумаешь, ты же знаешь, у нас там далеко не так дремуче, а если кто посмеет тебя так назвать – я ему все оторву; но мужчинское это желание утешать и защищать тут же испарилось – не такова была Женька, чтобы чего-нибудь бояться. Она уже смеялась его непонятливости.

– Ага, национальность. Жи Ды. Живой Дневник. Jah Division. Женька Долинская. Ты что, правда не слышал? Как ты в страну поехал, ничего о ней не зная?

Такой снисходительности он не любил. Все-таки ей было только двадцать три года.

– Я, Женечка, знаю столько, сколько мне нужно. Этим историк отличается от журналиста.

– Ну не сердись, пожалуйста. Мордочка, я не могу выйти за тебя замуж, и ни за кого не могу по крайней мере до известного момента.

– Когда Мессия придет?

– Не совсем. Когда миссия исполнится. ЖД – это Ждущие Дня, если хочешь.

– И когда день?

– Это уж ты почувствуешь.

Прежде чем Женька вернется домой, Волохов решил встретиться с коллегой из Музея истории катастрофы и расспросить его про ЖД.

Коллегу звали Миша Эверштейн, – как говорил один московский знакомый, «хазар настолько, что это уже неприлично».

 

– А знаете, что сделал Саул Ой-Вэй с Элией?

– Обрезание по самый корень, – хмыкнул Волохов.

– Нет, это скорей в манере вашего нового вождя. Он подъехал к нему на коне, близко-близко, вот как сейчас я подхожу к вам… – Эверштейн встал с кресла и приблизился к Волохову. Волохов отчего-то захотел встать, учитывая, что ли, торжественность момента, но тот властным жестом руки остановил его. – Сидите, сидите. Он сказал ему всего одну фразу – но ее хватило. Ее не все знают. Это серьезные слова, Володя, и то, что я вам сейчас их скажу, подтверждает, как серьезно я отношусь к вам на самом деле.

Волохову стало не по себе.

– Было очень тихо, – понизив голос, таинственно и властно продолжал Эверштейн. – Только лес и звезды, и два бывших друга-соратника. Шайка Саула молча смотрит, встав полукругом. И тогда Саул Ой-Вэй сделал то, что хазары редко делали даже со злейшим врагом. Он отчетливо сказал, глядя в глаза Элии: «Ты пойдешь в Жадруново».

Повернулся и ушел прочь с поляны, на которой его солдаты подстерегли Элию. Элия упал на колени и кричал ему вслед: «Отмени! Отмени проклятие!» – но он был хазар, хоть и выкрестившийся, и должен был помнить, что это проклятие не отменяется.

– А что такое Жадруново?

– Понятия не имею. Никогда там не был. Звучит похоже на какой-то населенный пункт, да? Вернетесь в Россию – изучите.

 

Волохов и понял, что голоден, счастлив, влюблен, как сорок ласковых сестер, и знать не хочет про территориальные споры тысячелетней давности. Мир, дружба, жвачка, make love, not wars. Как смел он забыть все это? Колдовство, чистое колдовство. Ужо тебе, чертов гипнотизер! Ты у меня пойдешь в Жадруново.

Глава вторая

1

По большому счету у Волохова не было еще случая, когда он по-настоящему, ни в чем себе не солгав, мог бы жить с женщиной в одной квартире, разговаривать обо всем на свете и при этом постоянно ее хотеть.

 

 

ЖД Глава третья

женщина лет пятидесяти, того неопределенного социального положения, в котором пребывала теперь вся отечественная интеллигенция – люмпенизированная, но все еще не забывшая манер.

хорошо писал драматург Шубников, у него был крепкий круглый почерк и чеканный слог, отточенный сериалами. Слова были все больше односложные, – гад, тварь, мразь, – в сериалах двусложные давно стали редкостью, а трехсложные вымарывались продюсерами.

ЖД :: Быков Дмитрий Львович

http://lib.ec/b/108139/read#t2

 нет определенной, обязательной для читателя расшифровки аббревиатуры «ЖД». Читатель волен выбрать любую или предложить свою:
 железная дорога,
живой дневник,
 желтый дом,
 жирный Дима,
 жаль денег,
жизнь дорожает,
 жидкое дерьмо,
 жаркие денечки,
жесткий диск,
Живаго-доктор.
 Для себя я предпочитаю расшифровку «Живые души».



классическую готтентотскую мораль: хорошо все, что хорошо для нас

Готтенто́ты (кой-коин; самоназвание: khaa, khaasen) — этническая общность на юге Африки. Ныне населяют Южную и Центральную Намибию

 Я родился для того, чтобы написать эту книгу, и придумывал ее в последние десять лет. В ней сошлись мои любимые сюжеты и главные мысли, которые всегда были об одном и том же, а именно – о бесприютности – самом страшном моем страхе.
Мне не так уж важно было написать хорошую книгу. Мне важно было написать то, что я хотел.

Дмитрий Быков.
Москва, май 2006
Часть первая  Во стане русских воинов

Оглавление Предисловие Книга первая Отправление Часть первая Во стане русских воинов Глава первая Глава вторая Глава третья Глава четвертая Часть вторая Каганат Глава первая Глава вторая Глава третья Глава четвертая Интерлюдия Часть третья По Моэму Глава первая Глава вторая Глава третья Глава четвертая Часть четвертая Васька Глава первая Глава вторая Глава третья Глава четвертая Книга вторая Прибытие Интерлюдия Глава первая Bella Ciao Глава вторая Банька по-черному Глава третья Город Блатск Глава четвертая Белая сила Глава пятая Пентамерон Глава шестая Монастырь Глава седьмая Ворота Глава восьмая Синдром Василенко Глава девятая Родительская суббота Глава десятая Предательство Глава одиннадцатая Генеральное сражение Глава двенадцатая Деревня Дегунино Глава тринадцатая Повесть о трех городах Глава четырнадцатая Деревня Жадруново Глава пятнадцатая Отпускник Эпилог

Атлант расправил плечи /Книга 3/А ЕСТЬ А

Маршвилл
Атлант расправил плечи /Книга 3/А ЕСТЬ А

Глава 1. Атлантида
Глава 2. Утопия стяжательства
Глава 3. Антипод стяжательства
Глава 4. Антипод жизни
Глава 5. Ревнители общего блага
Глава 6. Песнь свободных
Глава 7. «Слушайте, говорит Джон Галт!»
Глава 8. Эгоист
Глава 9. Генератор
Глава 10. Во имя всего лучшего в нас

Who is John Galt?/Сергей Голубицкий

Who is John Galt?  Сергей Голубицкий, опубликовано в журнале "Бизнес-журнал" №16 от 17 Августа 2004 года.
http://offline.business-magazine.ru/2004/52/111381/
http://fb2.booksgid.com/content/90/sergey-golubickiy-chuzhie-uroki/28.html

Крест - это символ пытки.

Я предпочитаю знак доллара -

символ свободной торговли

и свободного разума.

Айн Рэнд

Название нашего эссе позаимствовано из романа "Атлант расправил плечи" американской писательницы Айн Рэнд. Книжка не шуточная - превышает по объему "Войну и мир" ровно в полтора раза. Первую тысячу страниц различные персонажи в различных обстоятельствах постоянно спрашивают друг друга: "Кто такой Джон Голт?" И недоуменно пожимают плечами. За пятьдесят страниц до окончания Джон Голт все-таки материализуется и тут же становится главным героем. Что касается сюжета, то он напоминает развитие производственной темы в книжках социалистического реализма. Со знаком минус.
"Что за чепуха?! - возмутится читатель. - Какой-то Голт, Атлант… Да и Рэнд эта - откуда взялась?" Когда три года назад я впервые услышал это имя, то подумал точно так же. Тем более что услышал его в невероятном контексте: Библиотека Конгресса США провела обширный социологический опрос, пытаясь определить, какая книга оказывает самое глубокое влияние на американцев. Первое место, разумеется, заняла Библия, а вот второе… «Атлант расправил плечи»! Глазам своим не поверил. Что же это делается?! Вроде бы дипломированный филолог, да чего уж там - кандидат наук, и специализация подходящая - современная романная поэтика, а ни о какой Айн Рэнд за сорок лет жизни слыхом не слыхивал. Что за наваждение?

Дальше - больше: узнаю, что Айн Рэнд, оказывается, не просто американская, а русская американская писательница! На сайте Рунета, посвященном творчеству и пропаганде ее идей так и сказано: «Атлант расправил плечи» («Atlas Shrugged») - роман нашей великой соотечественницы Эйн Рэнд (Ayn Rand), эмигрировавшей в США в середине 20-х годов».

Стал расспрашивать подряд своих американских друзей и приятелей: так оно и есть! Во-первых, практически все не только слышали о Рэнд, но и зачитывались ее книгами; во-вторых, все знают, что это «Russian Writer».

Чем больше я углублялся в биографию и творчество Рэнд, тем удивительней становились открытия. Ежегодно в мире ее книги издаются тиражом более полумиллиона экземпляров. Всего набежало 25 миллионов! Свой первый бестселлер (роман «Источник») Рэнд опубликовала в 1943 году. «Атлант» вышел в 1957-м. Казалось бы: пора успокоиться и забыть. Куда там! Интерес к книгам Рэнд с тех пор не только не угасает, но и усиливается чуть ли не в геометрической прогрессии.

Однако какими бы впечатляющими ни казались эти цифры, они не в силах передать меру влияния, которое оказывает Рэнд на наших современников. Ладно бы - речь шла о рядовых читателях: неведомых студентах, домохозяйках и безобидных интеллигентах. Так нет же: на книгах Рэнд воспитывается уже третье поколение деловой и политической элиты. Достаточно сказать, что Алан Гринспен, бессменный (с 1987 года) председатель Федеральной Резервной Системы США, человек, задающий тон в финансово-экономической жизни страны (а, может, и всего мира), по единодушному мнению, считающийся второй самой влиятельной фигурой в государстве (после хозяина Белого Дома), долгие годы был членом «Коллектива» - кружка Айн Рэнд, ее последовательным учеником и почитателем. Для Хиллари Клинтон Рэнд - пример для подражания. Сегодня даже Джордж Буш-младший выстраивает свою внешнюю политику в полном соответствии с идеями загадочной литераторши. Не верите? Тогда как вам такой пассаж из интервью, которое Айн Рэнд дала журналу «Плейбой» в 1964 году?

«Плейбой»: Вы сказали, что сегодня любая свободная нация имеет моральное право, если не обязательство, напасть на Советскую Россию, Кубу или любой другой «рабский загон для скота». Это так?

Айн Рэнд: Совершенно верно. Тоталитарное государство, нарушающее права своих граждан, находится вне закона и не смеет заявлять о собственных правах.
Сразу видно, что Милошевич и Саддам мало времени уделяли современной американской литературе. Нам же остается согласиться с журналом «Ньюзуик», давшим меткое определение беспрецедентного влияния Айн Рэнд на общественно-политическое поле страны: «Она - повсюду».

Похоже, однако, что одной Америкой дело не закончится. 25 апреля 2000 года на презентации русского перевода «Атланта» экономический советник Президента РФ Андрей Илларионов заявил, что Айн Рэнд, «один из крупнейших писателей ХХ века и один из крупнейших философов ХХ века», является его кумиром. На вопрос журналиста: «А вы Владимира Путина познакомили? Или, может быть, он уже знаком с этой книгой («Атлант расправил плечи» - С. Г.)?», Илларионов ответил: «Книжка стояла в личной библиотеке Президента Российской Федерации еще до того момента, как я оказался советником Президента».

Наконец, кульминация: узнаю, что группа влиятельных почитателей творчества Айн Рэнд ведет активное лоббирование Думы и властных структур на предмет включения книг «нашей великой соотечественницы» в обязательную программу средней школы. Полагаю, читатель достаточно заинтригован, чтобы, наконец, разобраться: кто же такой этот Джон Голт? А заодно - и Айн Рэнд.

Русский Дао

Вы жметесь к ближнему,
и для этого есть у вас прекрасные слова.
Но я говорю вам: ваша любовь к ближнему
есть ваша дурная любовь к самим себе.

Фридрих Ницше

Айн Рэнд попала в Америку в возрасте 21 года вполне сформировавшейся девушкой, поэтому разумно предположить, что основополагающие идеи своего творчества она черпала из кладовой знаний и жизненного опыта, накопленных на номинальной родине. Тем более удивительно, что в бесчисленных официальных и неофициальных биографиях российская страница Рэнд, как правило, излагается в трех фразах: родилась в Петербурге, решительно отвергла революцию, эмигрировала в США. За кадром при этом остаются прелюбопытнейшие события.

Зиновий Захарович Розенбаум, родом из убогого штеттла Брест-Литовск, таки прорвался сквозь черту оседлости, удачно женившись на столичной красавице Анне Борисовне Каплан, уроженке Санкт-Петербурга. Зиновий Захарович много и упорно трудился в фармацевтическом бизнесе и в 1912 году стал собственником перспективной аптеки на Знаменской площади в конце Невского проспекта.

В этой замечательной семье и появилась на свет 20 января 1905 года будущая величайшая американская писательница Айн Рэнд, по метрике - Алиса Зиновьевна Розенбаум. Легенда гласит, что в шесть лет Алиса самостоятельно научилась читать, а в девять уже твердо решила стать профессиональным литератором.

Февральскую революцию Алиса встретила с раскрытым сердцем. А вот Октябрьскую, по собственному признанию, не приняла. Сложно говорить об осознанном восприятии действительности двенадцатилетним подростком, хотя объективные предпосылки для вышеозначенной оценки были: в Феврале довольно абстрактно лишили привилегий царя, а в Октябре вполне конкретно у Зиновия Захаровича отобрали аптеку - как говорится, две большие разницы. После конфискации Розенбаумы подались в бега, стоит ли удивляться, что дискомфорт кочевой жизни оставил неизгладимый отпечаток на политических воззрениях юной Алисы?

Осенью 1918 года Зиновий Захарович понял, что аптеку вернуть не получится, махнул рукой и вывез семью на Украину. Еще через полгода Розенбаумы подались в Крым. Продвинутые биографы Рэнд любят на основании крымского исхода проводить параллель с семьей Набокова, тем более что Алиса училась в Санкт-Петербурге в женской гимназии вместе с Ольгой Набоковой, сестрой писателя. Как пишет Александр Эткинд: «Набоковы сумели, продавая по пути драгоценности, вырваться в Англию, а вполне обнищавшим Розенбаумам пришлось вернуться в Петроград». Гипотеза, мягко говоря, вздорная. Дело даже не в драгоценностях (хорош был бы коммерсант Зиновий Захарович, ежели не приберег про черный день пару-тройку золотых кулонов в пузырьках из-под микстуры!), а в оценке исторических перемен. Для Набоковых власть большевиков была властью абсолютно инородной и чуждой, тогда как у Розенбаумов были все основания воспринимать ее как кровную и близкую. Потому-то Набоковы уплыли на корабле, а семья Алисы на долгие годы осела в Евпатории, благополучно пересидев дискомфорт гражданской войны.

Пока Алиса, внутренне негодуя на Советскую власть за отчуждение семейной собственности, безмятежно довершала среднее образование в евпаторийской школе № 4, другая пламенная девушка Розалия Самойловна Землячка-Залкинд отлавливала по всему Крыму недобитых белых офицеров, коих собственноручно и расстреливала в затылок. Рука об руку с интернационалистом Белой Куном и чекистом Фельдманом Землячка ликвидировала около 100 тысяч человек, за что и получила весной 1921 года Орден Красного Знамени. Аккурат в это же время Алиса Розенбаум получила аттестат, и ее репрессированная семья решила: пора ехать. Куда? Разумеется, назад, в Петроград!

24 августа 1921 года Алиса поступила в Петроградский государственный университет.  том же году она впервые познакомилась с книжками Фридриха Ницше, чье влияние на свое творчество, заметное даже невооруженным взглядом, всегда темпераментно отрицала.

Идеи великого немецкого философа вызвали в неокрепшей душе Алисы ту болезненную дихотомию, от которой ей так и не удалось избавиться до самой смерти. С одной стороны, юная студентка ПГУ ненавидела (до зубной боли и истерии!) большевиков за их «низкое» безродное происхождение, преклонение перед тупыми народными массами и презрение к человеческой личности. С другой, она тайно испытывала восхищение перед Ubermenschliche (сверхчеловеческими (нем.)) замашками революционных героев, особенно рельефно проявившимися в «подвигах» доблестной ВЧК, затем ГПУ. Все это неизбежно отлилось в некое сексуально-фрейдистское месиво, из которого затем появились на свет творчество Айн Рэнд и лежащая в его фундаменте философская теория объективизма (термин придумала сама писательница). Эти переживания почти буквально легли в основу первого романа Рэнд «Мы, живые» (We The Living, 1936): история любви юной дворянки (sic!) Киры Аргуновой (надо так понимать, прототип самой Алисы) к Льву Коваленскому, сыну расстрелянного царского адмирала, и Андрею Таганову, следователю ГПУ (sic!).

Всю американскую жизнь Айн Рэнд тщательно загоняла в подсознание обратную сторону своей катулловой («odi et amo» [49]) дихотомии - восторженное преклонение перед необузданной брутальностью большевизма. При этом она всячески подчеркивала свое категорическое неприятие большевистского коллективизма и небрежения правами личности. В этом, кстати, кроется причина, по которой имя Айн Рэнд всегда находилось под строжайшим запретом в Советском Союзе. Еще бы: ведь самая большевистская (по ментальности и манерам) общественная деятельница Америки номинально числилась страшной антикоммунисткой и злейшим врагом Советской власти! Теперь наиболее интересное: само по себе двойственное восприятие большевизма Алисой Розенбаум явилось общим местом для тех, кто подсознательно ощущал внутреннюю близость к корням революции, однако по той или иной причине был этой революцией отторгнут либо не нашел в ней места. Поразительно другое: форма, в которой состоялось «снятие» этого противоречия в душе будущей бардессы «капитализма без границ» [50]. Двадцатилетняя выпускница Петроградского государственного университета четко сформулировала для себя главного врага и свято пронесла его образ до конца жизни. Его атрибуты: · коллективизм, · альтруизм, · мистицизм. И хотя Айн Рэнд всегда утверждала, что борется с большевизмом, не нужно иметь семи пядей во лбу, чтобы догадаться: речь идет о христианстве. Именно в христианстве наиболее выразительно переплелись идея самопожертвования (=альтруизм), общинность (=коллективизм) и вера в чудесное (=мистицизм). Все, что написала Айн Рэнд в своей жизни, каждая строчка ее художественных книг, политических памфлетов и популяризаторско-философских очерков пропитаны безграничной (поистине большевистской!) ненавистью именно к христианству, а уж затем, подспудно, к коммунизму, тоталитаризму и прочим «измам». После окончания факультета социальной педагогики Алиса Розенбаум поступила на сценарные курсы при Институте театра, музыки и кинематографии (ЛГИТМиК, 15 октября 1924 года) и одновременно глубоко задумалась об отъезде. Пишет Александр Эткинд: «В 1926 году она подала документы на выездную визу, и ей повезло. Через Ригу она добралась до Нью-Йорка. Ей двадцать один год. Мать и отец Алисы остались в отказе. Они умрут в Питере во время блокады». Ни в каком «отказе» Зиновий Захарович и Анна Борисовна, конечно же, не остались. Как не остались в «отказе» и две младшие сестры Алисы: Наталья и Элеонора. Просто Розенбаумы об эмиграции даже не помышляли: бывший аптекарь, в отличие от своей старшей дочери, не бредил дворянским происхождением и потому искренне полагал, что Советская власть - его родная власть и лишь она способна защитить его от царских погромов и белогвардейской ненависти. Сама же Алиса свои подлинные намерения держала в строжайшем секрете: визу ей дали не для смены ПМЖ, а лишь для краткосрочной поездки с целью навестить родственников по материнской линии - Портных

Twelve Lashes [51] (12 ударов хлыстом )

Взгляните на нашу страну. Это самая благородная страна в истории человечества. Страна величайших достижений, величайшего процветания, величайшей свободы. И эта страна возникла не на бескорыстном служении, не на жертвенности, не на самоотдаче и не на альтруизме. Эта страна возникла на праве человека добиваться счастья. Собственного счастья. Своего, и ничьего другого. Частная, личная, эгоистичная мотивация. А каковы результаты! Айн Рэнд

Уже поднимаясь в порту Гавра на борт океанского лайнера «Де Грасс», Алиса знала наверняка: обратного пути не будет. Она никогда не вернется из Америки в царство красного христианского Хама. Между тем, задача была не из легких: валюты в кармане - с гулькин нос, знание языка - ноль (забавно, что до конца жизни Айн Рэнд говорила по-английски с жутким акцентом), виза всего на полгода, а эмигрантская квота США исчерпана на семь лет вперед. Алиса решила: если не удастся зацепиться, она уедет в Мексику или Канаду, где будет терпеливо дожидаться своего часа. Наивный совет Портных - плюнуть на формальности и жить себе спокойно без визы, как поступают остальные, - Алиса отвергла с негодованием и отнюдь не романтическим прагматизмом: «Я не собираюсь жить в Америке нелегально. Когда-нибудь я стану знаменитой, и это сразу же обнаружится». Первым шагом на пути к завоеванию нового мира стала смена имен. Алиса Розенбаум сгорела в печи как шкурка царевны-лягушки, а на свет явилась божественная Айн Рэнд. Зачем она это сделала - непонятно. Официальная версия гласит, что Алиса беспокоилась о безопасности оставшихся в СССР родственников. Может быть и так, тогда почему вплоть до середины 60-х годов она утаивала настоящее имя от всех своих почитателей, сторонников и даже самых близких друзей? Утаивала бы и дальше, если бы не дорылись дотошные журналисты. Ну да бог с ними, с мотивами, главное, что псевдоним идеально соответствовал всем литературным персонажам будущей писательницы: они воинственны и благородны, подчеркнуто нордического типа и дворянского происхождения - настоящие валькирии вагнеровского толка. Впрочем, сравнение неудачное, поскольку Айн Рэнд немецких композиторов ненавидела - не только Вагнера, но и Моцарта с Бетховеном. Немецким философам тоже досталось: Иммануила Канта она определяла не иначе, как «первым хиппи в истории человечества». С февраля по август Айн жила в Чикаго у Портных, азартно хлопоча о продлении визы, после чего отбыла на устройство судьбы в Голливуд. Фабрика Грез сразу же повернулась к юной невозвращенке правильным местом, не в пример легионам миловидных старлеток, чьи судьбы порушились на Сансет-бульваре. Это тем более невероятно, что никакая смена имен не могла устранить печальных изъянов внешности Айн: дефицит талии, неевклидность конечностей, отсутствие бюста, подчеркнутое невротической худобой и истероидным характером, наконец, этот невозможный нос, доводивший до исступления многие поколения френологов-реакционеров. Оставались, правда, глаза. О эти глаза Айн Рэнд, о которых написано столько восторженных воспоминаний! Лев Рокуэлл, президент Института Свободного предпринимательства: «Это были глаза рептилии, способной убить своим взглядом». Барбара Бранден, соратница и биограф писательницы: «Темные глаза казались слишком большими для ее лица. Прикрытые темными ресницами, они излучали нечеловеческое напряжение мысли. Это были глаза существа, сотканного из могущества ясновидения». Вот эти глаза и запали в душу знаменитому режиссеру Сесилю ДеМиллю, который уже на второй день (!) после приезда Айн в Голливуд, заприметил девушку у ворот собственной студии. Сесиль пригласил Айн в автомобиль, отвез на съемочную площадку и через час предложил работу сначала статистки, а затем сотрудницы сценарного отдела. Еще через три дня глаза Айн Рэнд прожгли сердце актера Фрэнка О’Коннора, за которого она через три года вышла замуж. Как счастливице удалось прожить в Америке два года, истекших с момента экспирации визы до бракосочетания, - еще одна пикантная загадка из разряда «ей повезло». Как бы там ни было, но 13 марта 1931 года она получила американский паспорт и натурализовалась. В 1927 году студия ДеМилля закрылась, и Айн пришлось перебиваться на должностях официантки, продавщицы газетных подписок, а затем костюмерши на студии RKO Radio Pictures. Следующие шесть лет энергичного вращения в киношной обойме ушли на то, чтобы протолкнуть собственный сценарий. В 1932 году студия «Юниверсал» купила «Красную пешку» (Red Pawn) за полторы тысячи долларов (по сегодняшним деньгам - 18 тысяч). И хотя сценарий никогда не был запущен в производство, гонорара хватило на то, чтобы отказаться от наемной работы и целиком посвятить себя профессиональной карьере литератора. Разгуляться, правда, не получалось: с приходом Великой Депрессии карьера Фрэнка быстро сошла на нет, никогда больше не возродившись. До самой смерти в 1979 году он оставался в тени своей великой супруги, довольствуясь ролью управляющего семейным ранчо в Калифорнии и садовника-флориста. В 1936 году Айн Рэнд написала первый роман - «Мы, живые». Ей опять повезло: книжку опубликовало видное издательство «Макмиллан». К сожалению, история любви русской дворянки Киры, перегруженная антитоталитарным пафосом, не нашла отклика в сердцах американского обывателя. По иронии судьбы книгой заинтересовались те, против кого она была направлена: в 1942 году, в самый разгар Второй мировой войны, роман «Мы, живые» экранизировали в фашистской Италии. Вышли сразу два фильма римской студии «Скалара» - «Мы, живые» и «Прощай, Кира». Свое следующее произведение - антиутопическую повесть «Гимн» (1938) со следами глубокого влияния Замятина и Хаксли Айн Рэнд решила издать в Англии. Увы, перемена места на результате не отразилась: творчество начинающей графоманки не задело струн и в сердцах интеллектуально-продвинутых жителей Альбиона. Гениальность Айн Рэнд проявилась в выводах, которые она сделала из первых неудач: дело не в идеях, а форме! Ее новым соотечественникам было совершенно наплевать на события в чужой и непонятной России. Другое дело - сюжет американский. А мысли можно оставить без изменения. Именно такой правильной книгой и стал роман «Источник» (1943), принесший Рэнд безграничную славу. Но каким же тернистым оказался путь к звездам! «Источник» отклонили один за другим 12 издательств! Впечатляет не столько единодушие книжных бизнесменов, сколько нечеловеческое упорство автора: это каким нужно обладать характером, чтобы 12 раз подряд проглотить обиду, утереться и постучать в следующую дверь? 12 ударов хлыстом - вот метафизический корень феноменального успеха и популярности Айн Рэнд. Они же - карт-бланш на последующие безумства. Согласитесь, публично подвергать остервенелой критике Иммануила Канта, не прочитав при этом ни одного его произведения, - решиться на такое способен только человек, испытавший унижение двенадцати ударов! Тринадцатое издательство, «Боббс-Меррилл», уже готово было присоединиться к 12 предыдущим и отправить «Источник» в мусорную корзину, однако тут лег костьми Арчи Огден, молодой редактор, который, собственно, и рекомендовал книгу Рэнд к изданию. Он явился в кабинет директора и заявил: «Если это не та книга, что вам нужна, я не тот редактор, что вам нужен!» Пафос самопожертвования Огдена был столь романтичен, что директор усомнился в собственном литературном вкусе: «Может, и в самом деле я что-то не понимаю?» Книга вышла, и литературные критики тут же подвергли роман испепеляющему разносу. Зато рядовые читатели вознесли «Источник» до небес. Тираж по тем временам был просто немыслимым: 100 тысяч экземпляров. Уже в конце 1943 года Голливуд за 50 тысяч долларов выкупил права на экранизацию. Айн Рэнд могла больше не беспокоиться об обеспечении старости. Удивительная закономерность: при жизни Айн Рэнд не было написано ни одной положительной рецензии на ее книги! Однако чем сильнее звучали обвинения в графомании, дилетантстве, невежестве и плагиате, тем лучше раскупались ее произведения. После успеха «Источника» Айн Рэнд взялась за написание главного труда своей жизни - романа «Атлант расправил плечи». 3 миллиона 106 тысяч 261 знак - один к одному! На создание исполинской рукописи ушло 12 лет. Роман был опубликован 10 октября 1957 года и с тех пор прочно вошел в сокровищницу американской культуры. Вопреки уничижительным рецензиям и неподъемному объему (1 168 страниц, набранных мелким шрифтом) читатели взахлеб упивались персонажами, сюжетом и, самое главное, объективизмом - самостийной философией писательницы. Повсеместно возникали кружки пламенных поклонников и пропагандистов идей Рэнд. Активисты «ближнего круга» (того самого «Коллектива») - Натаниэль и Барбара Бранден - учредили специальный институт (Nathaniel Branden Institute), спонсирующий от океана до океана курсы и лекции по объективизму. В конце 50-х в «Коллектив» попал и будущий финансовый гений Америки Алан Гринспен (он был женат на школьной подружке Барбары Бранден). Потихоньку фигура Айн Рэнд стала подвергаться мифологизации и обретать культовые формы, что, впрочем, только способствовало росту ее популярности.

«А» и «$» сидели на трубе

  «Задача человеческого сознания - воспринимать реальность, а не создавать ее. Разум человека - его единственное орудие познания. А всегда А».

  Айн Рэнд

  «Либо новая мораль, основанная на рациональной личной выгоде, и как следствие - свобода, справедливость, прогресс и счастье человека на земле. Либо - старая мораль альтруизма, и как следствие - рабство, насилие, непрекращающийся террор и печи для жертвоприношений».

  Айн Рэнд

Ошеломительный успех Айн Рэнд невозможно объяснить лишь удачно подобранным сюжетом книжек. Собака зарыта в «объективизме», который, по мнению советника Президента РФ Андрея Илларионова, ставит Рэнд в ряды величайших философов ХХ века. Думаю, стоит разобраться. Начну с главной ошибки дипломированных философов, которые уперлись в неоригинальность «объективизма» Айн Рэнд. Академические круги просто не понимают, что вопрос оригинальности и приоритета - дело десятое и никого, кроме редакционного совета закрытых университетских сборников, не интересующее. Бессмысленно кивать на первородство Аристотеля, Адама Смита и Джона Стюарта Милля, которых человек улицы никогда не читал и читать не собирается. Заслуга Рэнд в том, что она первой нарушила традицию и опустила философию до уровня понимания простых смертных, изложив на пальцах мудреные истины извечных вопросов. Вернее, она ничего никуда не опускала, поскольку ее собственный уровень философского мироощущения всегда находился за рамками академической традиции. Айн Рэнд - это не Заратустра, не понятый обывателями, а его духовный брат - канатный плясун, что срывал искренние аплодисменты базарной площади. Питер Шварц, председатель правления Института Айн Рэнд, очень точно определил вклад своей патронессы в развитие американской цивилизации: «Айн Рэнд дает людям основополагающую философию жизни, философию, основанную на разуме. Эта философия учит каждого человека тому, что у него есть моральное право жить не ради других, а ради собственного счастья». Коротко и ясно. Прелесть объективизма в том, что он легко объясняется на пальцах, легко усваивается и легко вписывается в бытовую мораль Америки. Положения объективизма прозрачны, как заповеди советского пионера: · Разум - единственное орудие познания и единственное руководство к действию. · Главная задача человека в жизни - добиваться личного счастья, не жертвуя собой ради других и не требуя жертв от окружающих. · Капитализм - высшее достижение человечества, а свободное предпринимательство - основа всеобщего счастья и процветания. · Единственная задача государства - обеспечение неприкосновенности частной собственности и прав индивида. Все остальное - узурпация власти. · Религия, Бог, альтруизм, коллективизм, самопожертвование, беззаветное служение, мистицизм и интуиция - злейшие враги свободного человека, безнравственные препятствия на пути к светлому будущему и прогрессу. · Главный двигатель прогресса - не писатели, не художники, не философы, не поэты, а бизнесмены. Они же величайшие страдальцы современной эпохи (см. цитату во врезке).

О козлах

  «Каждая политическая сила, стремящаяся поработить нацию, каждая реальная или потенциальная диктатура испытывает потребность в существовании меньшинства, из которого делают козла отпущения, на которого возлагают всю вину за неудачи нации и которого используют для оправдания своих диктаторских замашек. В Советской России таким козлом отпущения была буржуазия, в нацистской Германии - еврейский народ, в Америке - бизнесмены».

Айн Рэнд

Объективизм настолько пришелся по душе американцам, что после смерти писательницы его пропагандой занялись помимо двух официальных конкурирующих учреждений - помянутого выше Института Айн Рэнд, учрежденного духовным и материальным наследником Леонардом Пейкоффым (у писательницы детей не было), и Института Объективистских Исследований Давида Келли - тысячи кружков и обществ, как грибы повыскакивавших в каждом университетском кампусе. Впрочем, слабость объективизма заключается в том, что американское национальное сознание - штука весьма специфическая, и посему не только неприятная, но и совершенно неприемлемая в других цивилизациях. Так что можно надеяться, объективизм не приживется ни в Европе, ни на Востоке, ни в России. Читатель может спать спокойно: его дети никогда не увидят Джона Голта в школьной программе!

Эпилог
За год до смерти Айн Рэнд выступила с речью на ежегодной конференции в Новом Орлеане, организованной Джеймсом Бланшаром, председателем Национального комитета за денежную реформу. Четыре тысячи видных предпринимателей, банкиров, финансовых консультантов, инвесторов, экономистов, управляющих паевыми фондами и фабрикантов, затаив дыхание, внимали каждому слову своего кумира. Айн Рэнд завершила выступление словами Джона Голта, героя романа «Атлант расправил плечи»: «Мир, которого ты так желаешь, может быть завоеван, он существует, он реален, он возможен, он твой. Но для того, чтобы его завоевать, требуется полная концентрация, полный разрыв с миром твоего прошлого, разрыв с доктриной о том, что человек - это жертвенное животное, которое существует для удовольствия окружающих. Сражайся за самоценность собственной личности. Сражайся за собственную гордость. Сражайся за сущность человека: его суверенное рациональное сознание». Дрожащий старушечий голос, сбивающийся на фальцет и смазанный тяжелым акцентом, внезапно потонул в неистовых овациях аудитории, которая, сорвавшись со своих мест, со слезами на глазах самозабвенно выражала бесконечную признательность от имени самого угнетенного сословия Америки. Вместе с ними плакал и Ницше.