Антиповы сверх ожидания очень хорошо
устроились в Юрятине.
Гишаров поминали тут добром. Это
облегчило Ларе трудности, сопряженные с водворением на новом месте.
Лара вся была в трудах и заботах. На ней
были дом и их трехлетняя девчурка Катенька. Как ни старалась рыжая Марфутка,
прислуживавшая у Антиповых, ее помощь была недостаточна.
Лариса Федоровна входила во все дела
Павла Павловича. Она сама преподавала в женской гимназии. Лара работала не
покладая рук и была счастлива. Это была именно та жизнь, о которой она мечтала.
Ей нравилось в Юрятине. Это был ее родной
город. Он стоял на большой реке Рыньве, судоходной на своем среднем и нижнем
течении, и находился на линии одной из уральских железных дорог.
Приближение зимы в Юрятине
ознаменовывалось тем, что владельцы лодок поднимали их с реки на телегах в
город. Тут их развозили по своим дворам, где лодки зимовали до весны под
открытым небом. Перевернутые лодки, белеющие на земле в глубине дворов, означали
в Юрятине то же самое, что в других местах осенний перелет журавлей или первый
снег.
Такая лодка, под которою Катенька
играла как под выпуклою крышею садового павильона, лежала белым крашеным дном
вверх на дворе дома, арендованного Антиповыми.
Ларисе Федоровне по душе были нравы
захолустья, по-северному окающая местная интеллигенция в валенках и теплых
кацавейках из серой фланели, их наивная доверчивость. Лару тянуло к земле и
простому народу.
По странности как раз сын московского
железнодорожного рабочего Павел Павлович оказался неисправимым столичным
жителем. Он гораздо строже жены относился к юрятинцам. Его раздражали их дикость
и невежество.
Теперь задним числом выяснилось, что у
него была необычайная способность приобретать и сохранять знания, почерпнутые из
беглого чтения. Он уже и раньше, отчасти с помощью Лары, прочел очень много. За
годы уездного уединения начитанность его так возросла, что уже и Лара казалась
ему недостаточно знающей. Он был головою выше педагогической среды своих
сослуживцев и жаловался, что он среди них задыхается. В это военное время
ходовой их патриотизм, казенный и немного квасной, не соответствовал более
сложным формам того же чувства, которое питал Антипов.
Павел Павлович кончил классиком. Он
преподавал в гимназии латынь и древнюю историю. Но в нем, бывшем реалисте, вдруг
проснулась заглохшая было страсть к математике, физике и точным наукам. Путем
самообразования он овладел всеми этими предметами в университетском объеме. Он
мечтал при первой возможности сдать по ним испытания при округе,
переопределиться по какой-нибудь математической специальности и перевестись с
семьею в Петербург. Усиленные ночные занятия расшатали здоровье Павла Павловича.
У него появилась бессонница.
С женой у него были хорошие, но слишком
непростые отношения. Она подавляла его своей добротой и заботами, а он не
позволял себе критиковать ее. Он остерегался, как бы в невиннейшем его замечании
не послышался ей какой-нибудь мнимо затаенный упрек, в том, например, что она
белой, а он — черной кости, или в том, что до него она принадлежала другому.
Боязнь, чтобы она не заподозрила его в
какой-нибудь несправедливо-обидной бессмыслице, вносила в их жизнь
искусственность. Они старались переблагородничать друг друга и этим
всT
осложняли.
Вдруг она поняла, что дело не в этом.
Неспособная осмыслить частности, она уловила главное. Она угадала, что Патуля
заблуждается насчет ее отношения к нему. Он не оценил материнского чувства,
которое она всю жизнь подмешивает в свою нежность к нему, и не догадывается, что
такая любовь больше обыкновенной женской.
Она закусила губы, вся внутренне
съежилась, как побитая, и, ничего не говоря и молча глотая слезы, стала собирать
мужа в дорогу.
Как многие дамы-благотворительницы в уезде, Лариса Федоровна с самого начала войны оказывала посильную помощь в госпитале, развернутом при Юрятинской земской больнице.
Теперь она занялась серьезно начатками медицины и сдала при больнице экзамен на звание сестры милосердия.
В этом качестве она отпросилась на полгода со службы из гимназии, оставила квартиру в Юрятине на попечение Марфутки и с Катенькой на руках поехала в Москву.
взят был в плен прапорщик Антипов, вынужденный к этому сдачею своей полуроты.
Галиуллин знал Антипова с тиверзинских времен. В девятьсот пятом году, когда Паша Антипов полгода прожил у Тиверзиных, Юсупка ходил к нему в гости и играл с ним по праздникам. Тогда же он раз или два видел у них Лару. С тех пор он ничего о них не слыхал. Когда в их полк попал Павел Павлович из Юрятина, Галиуллин поражен был происшедшею со старым приятелем переменой. Из застенчивого, похожего на девушку и смешливого чистюли-шалуна вышел нервный, все на свете знающий, презрительный ипохондрик.
Он был умен, очень храбр, молчалив и насмешлив. Временами, глядя на него, Галиуллин готов был поклясться, что видит в тяжелом взгляде Антипова, как в глубине окна, кого-то второго, прочно засевшую в нем мысль, или тоску по дочери, или лицо его жены. Антипов казался заколдованным, как в сказке.
Скончавшийся изуродованный был рядовой запаса Гимазетдин, кричавший в лесу офицер — его сын, подпоручик Галиуллин, сестра была Лара, Гордон и Живаго — свидетели, все они были вместе, все были рядом, и одни не узнали друг друга, другие не знали никогда, и одно осталось навсегда неустановленным, другое стало ждать обнаружения до следующего случая, до новой встречи.
В одной из деревень, мимо которой они проезжали, молодой казак при дружном хохоте окружающих подбрасывал кверху медный пятак, заставляя старого седобородого еврея в длинном сюртуке ловить его. Старик неизменно упускал монету. Пятак, пролетев мимо его жалко растопыренных рук, падал в грязь. Старик нагибался за медяком, казак шлепал его при этом по заду, стоявшие кругом держались за бока и стонали от хохота, В этом и состояло все развлечение. Пока что оно было безобидно, но никто не мог поручиться, что оно не примет более серьезного оборота. Из-за противоположной избы выбегала на дорогу, с криками протягивала руки к старику и каждый раз вновь боязливо скрывалась его старуха. В окно избы смотрели на дедушку и плакали две девочки.
Ездовой, которому все это показалось черезвычайно уморительным, повел лошадей шагом, чтобы дать время господам позабавиться. Но Живаго, подозвав казака, выругал его и велел прекратить глумление.
Это ужасно, — начал в виду их собственной деревни Юрий Андреевич. — Ты едва ли представляешь себе, какую чашу страданий испило в эту войну несчастное еврейское население.
Ее ведут как раз в черте его вынужденной оседлости.
И за изведанное, за перенесенные страдания, поборы и разорение ему еще вдобавок платят погромами, издевательствами и обвинением в том, что у этих людей недостаточно патриотизма.
А откуда быть ему, когда у врага они пользуются всеми правами, а у нас подвергаются одним гонениям.
Противоречива самая ненависть к ним, ее основа. Раздражает как раз то, что должно было бы трогать и располагать. Их бедность и скученность, их слабость и неспособность отражать удары.
За два дома до его крыльца его свалила с ног воздушная волна разрыва и ранила шрапнельная пулька. Юрий Андреевич упал посреди дороги, обливаясь кровью, и потерял сознание.
— Благодарю вас. Я сам врач и лечу себя собственными силами. Я ни в чем не нуждаюсь.
— За что он на меня обиделся? — подумала Лара и удивленно посмотрела на этого курносого, ничем не замечательного незнакомца. Странный любопытный человек, — думала она. — Молодой и нелюбезный. Курносый и нельзя сказать, чтобы очень красивый. Но умный в лучшем смысле слова, с живым, подкупающим умом.
Юрию Андреевичу писали, что Гордон и Дудоров без его разрешения выпустили его книжку, что ее хвалят и пророчат ему большую литературную будущность
городишко Мелюзеев
Вы гладьте, гладьте, пожалуйста, то есть белье гладьте, и не обращайте на меня внимания, а я буду говорить. Я буду говорить долго.
Вы подумайте, какое сейчас время! И мы с вами живем в эти дни! Ведь только раз в вечность случается такая небывальщина.
Подумайте: со всей России сорвало крышу, и мы со всем народом очутились под открытым небом. И некому за нами подглядывать.
Свобода! Настоящая, не на словах и в требованиях, а с неба свалившаяся, сверх ожидания. Свобода по нечаянности, по недоразумению.
И как все растерянно-огромны! Вы заметили? Как будто каждый подавлен самим собою, своим открывшимся богатырством.
Да вы гладьте, говорю я. Молчите. Вам не скучно? Я вам утюг сменю.
Вчера я ночной митинг наблюдал. Поразительное зрелище.
Сдвинулась Русь матушка, не стоится ей на месте, ходит не находится, говорит не наговорится. И не то чтоб говорили одни только люди. Сошлись и собеседуют звезды и деревья, философствуют ночные цветы и митингуют каменные здания.
Неожиданное дрожание голоса выдало начинающееся волнение доктора. Прервав на минуту глаженье, Лариса Федоровна посмотрела на него серьезно и удивленно. Он смешался и забыл, о чем он говорил. После короткой паузы он заговорил снова.
Очертя голову он понес Бог знает что. Он сказал:
— В эти дни так тянет жить честно и производительно! Так хочется быть частью общего одушевления! И вот среди охватившей всех радости я встречаю ваш загадочно невеселый взгляд, блуждающий неведомо где, в тридевятом царстве, в тридесятом государстве. Что бы я дал за то, чтобы его не было, чтобы на вашем лице было написано, что вы довольны судьбой и вам ничего ни от кого не надо. Чтобы какой-нибудь близкий вам человек, ваш друг или муж (самое лучшее, если бы это был военный) взял меня за руку и попросил не беспокоиться о вашей участи и не утруждать вас своим вниманием. А я вырвал бы руку, размахнулся, и... Ах, я забылся! Простите, пожалуйста.
Больше таких объяснений между ними не повторялось. Через неделю Лариса Федоровна уехала.
