Борис С у в а р и н ПАНАИТ ИСТРАТИ И КОММУНИЗМ

В середине октября 1927 г. в парижском ресторане «Казнав» обедали трое друзей.
Это были:
Христиан Раковский, посол Советского Союза во Франции;
 Панаит Истрати, румын по национальности, французский писатель, бывший маляр, грузчик, бродячий фотограф и просто бродяга, прославившийся первой же своей книгой «Кира Киралина»;
третьим был автор этих строк, посвященных памяти двух покойных друзей и рассказывающих неизвестную историю трех книг Панаита Истрати о советском коммунизме: «К другому пламени. После 16 месяцев в СССР»; «Советы в 1929»; «Нагая Россия» (3 тома, изд. Ридер, Париж, 1929).
Двое румын, ибо Раковский также был румыном по происхождению, но родившимся в Болгарии, чтобы затем стать советским гражданином на Украине, должны были на следующий день выехать в Москву.
Посол был отозван своим правительством в связи с бешеной кампанией против него парижской прессы — или под этим предлогом. Истрати — знаменитый писатель, открыто сочувствующий коммунизму, — был приглашен принять участие в пышных празднествах, готовящихся по случаю десятилетия «Октябрьской революции».
 Я смотрел на них и слушал, завидуя предстоящему отъезду.
 Я был исключен из коммунистической партии и III Интернационала в 1925 г., т. е. после смерти Ленина, исключен по обвинению в недисципли­ нированности и нонконформизме; у меня не было ни­ какой надежды когда-либо увидеть Россию, которую я так люблю и судьба которой не перестает меня в высшей степени интересовать.
 В этот вечер Раковский, обычно блестящий собеседник, был задумчив, молчалив, временами казалось, что он отсутствует. Казалось, что он поглощен мыслями, которыми не может с нами поделиться, лишь время от времени он включался в разговор.
 Истрати не умолкал: в эйфории, возбужденный мыслью о паломничестве в «Мекку коммунизма», которое ему предстояло начать на следующий день и о котором он давно мечтал, Истрати не переставал выражать свой энтузиазм по поводу революции и светлого будущего, открывающегося перед ней.
Он не был членом партии, но разделял популярные представления о «заре, встающей на Востоке», как тогда гово­ рили, и резко критиковал «буржуазное» общество, его слабости и пороки, возлагая на него ответствен­ ность за недавнюю страшную войну, ее ужасы и по­ следствия. Он ничего не понимал в марксизме, что его ни­ сколько не смущало: чувства заменяли ему доктрину, инстинкт определил его место на стороне бедных, эксплуатируемых, жертв. На стороне всех бунтарей.
Идеология Истрати была чем-то вроде гуманитарного анархизма, свободного от теоретических мотивов. О советском режиме он знал лишь одно, что тот вражде­ бен капиталистическому миру. Но этого казалось ему, неспособному ужиться ни в одном коллективе, доста­ точным, чтобы строить проекты переселения на по­ стоянное жительство в Россию. Как если бы незави­ симая личность могла существовать в стране, в кото­ рой все население заключено, по своей воле или на­ сильно, в тесные клетки государственных и полицей­ ских ячеек. Я не старался его разубедить, зная, что каждый учится сам, своими усилиями и на собствен­ ном опыте. Поглощенный радостью предстоящего отъезда, он не сознавал диссонанса между своим поведением и настроением товарища по путешествию.
Он не знал,  что Раковский был участником политической драмы, драмы, чреватой исторической трагедией, по сравне­нию с которой отзыв с поста посла во Франции не имел никакого значения.
 Смерть Ленина открыла в Москве вакансию на место бесспорного верховного авторитета.
В руководящих кругах единой партии сложились две главные фракции, претендовавшие на ва­ кантное место, что означало борьбу за абсолютную власть над огромным пассивным населением.
Против обладателей этой олигархической власти, группиро­вавшихся вокруг Сталина, впервые на верхах складывается значительная легальная оппозиция.
Главный выразитель ее взглядов — Троцкий.
Раковский, старый друг Троцкого, подписывает декларации, крити­ческие заявления и предложения этой реформаторской тенденции. Он оказывается, таким образом, втянутым в конфликт, сути которого не понимает партия в целом, еще меньше понимает его советская публика.
Смысл конфликта был ясен только узкому кругу по­ священных — Истрати имел о нем лишь поверхностное смутное представление и был к нему равнодушен.
Я понимал, что мысли Раковского во время нашего прощального обеда были заняты ходом этого беспощадного конфликта.
 Посол, для которого партийная дисциплина была законом, подчинялся строго­му правилу, запрещавшему разговоры о секретных делах — о «семейных делах» — с человеком вне пар­ тии, даже если он называл себя коммунистом.
 Я сле­довал этому примеру, ибо хотя меня предали анафеме и обильно поливали грязью бешеные наемники рож­давшегося сталинизма, коммунисты-оппозиционеры всех тенденций считали меня своим.
Ни Раковский, ни я не стали охлаждать искреннего энтузиазма нео­фита, раскрывая ему горькие истины о режиме, о ко­тором он имел общее, экзальтированное и оптимисти­ческое представление. К тому же, оппозиция, которую в то время обычно называли «троцкистской», была 224 целиком солидарна с режимом и его принципами, она лишь сожалела о некоторых эксцессах в практическом их осуществлении и предлагала скромные реформы внутренней жизни партии. Я уже отверг примитив­ ный и обедненный псевдомарксизм, в котором буква убивает дух, но это не мешало ни личным отноше­ ниям, ни моральной солидарности в беде. Раковский и Истрати выехали вместе на другой день, 15 октября. Их дороги, как их судьбы, разо­ шлись вскоре после прибытия в Москву, где полным ходом шла шумная подготовка к юбилею «великого Октября». Никто из чиновников наркомин дела не явил­ ся на вокзал встречать посла. Раковский понял без слов, Истрати ничего не понимал. Кто-то нашел так­ си, отвезшее двух путешественников в город. На сле­ дующий день Истрати был взят в руки ВОКСом, одним из многочисленных филиалов тайной полиции, кото­ рая в то время называлась ГПУ, и моментально втя­ нут в «машину» приема и обработки гостей. Его на­ чали возить и водить, холить и лелеять, чествовать и льстить на бесчисленных приемах и встречах. Предо­ ставленный самому себе, Раковский присоединился к товарищам по оппозиции, которые называли себя тогда «болыневиками-ленинцами». Это была неболь­ шая группка, уже под надзором и давлением, которая вела борьбу без видимого исхода, ставдиую вскоре борьбой без надежды.
* * *
По возвращении в 1929 г. во Францию Истрати расскажет по-своему: очень живо, взволнованно, прерывая повествование восклицаниями, размышлениями, иногда наивными, по временам очень меткими, часто противоречивыми, нередко двусмысленными — о сво­ ем шестнадцатимесячном пребывании в советской  стране, которую он исколесил с севера на юг и с вос­ тока на запад (этот рассказ послужит мне памятным блокнотом).
Насколько я знаю, никто из визитеров- иностранцев не проделал такого пути, не видел столь­ ко, не встречал такого числа людей, не вникал так добросовестно.
 Он никогда не был один, его всегда сопровожда­ ли усердные члены верховной партии, ловкие пере­ водчики, «ангелы-хранители» и доносчики всех ви­ дов.
 Я дал Истрати рекомендательную записку к мое­ му другу Пьеру Паскалю, который жил в России более десяти лет и был лучшим свидетелем и наблюдате­ лем подлинной жизни русского народа, какого можно пожелать, самым образованным, самым компетентным в советских делах.
Это, конечно, не значило, что он готов был поделиться своими взглядами с каждым со­ беседником: на собственном опыте он знал, что каждый должен сам найти для себя истину.
 У него Истрати познакомился с многочисленной семьей Русакова, о котором дальше будет речь: старшая из дочерей была замужем за Виктором Сержем, младшая — за Пьером Паскалем.
Вскоре после приезда Истрати подружился с греческим писателем Никосом Казандзакисом, также гостем Москвы, приглашенным как сочувствующий коммунизму и «друг СССР».
Оба жителя Балкан были созданы для взаимопонимания и стали неразлучными спутниками в путешествии.
Их включили в небольшую группу официальных гостей, соответствующим обра­ зом окруженную профессиональными «гидами» и шпи­ онами разных мастей, и повезли по Украине и Кавказу.
Всюду гости, опережаемые хвалебными характе­ ристиками, находили торжественный прием и радост­ ные встречи: митинги и речи в их честь, обмен заве­ рениями в дружбе и несгибаемой солидарности. Истра­ ти не щадил похвал и дифирамбов в адрес своих хозя­ ев, славящихся «широкой натурой».
 В конце декабря 1927 г. Истрати и Казандзакис, решив съездить в Грецию и затем вернуться в СССР, написали письмо Сталину: «Мы отправляемся теперь в Грецию, чтобы прокричать наш энтузиазм в связи с тем, что мы видели в СССР».
 В Афинах их подрыв­ ные политические декларации вызывают острую враж­ дебную реакцию, и в марте 1928 г. Истрати возвра­ щается в Россию, Казандзакис приезжает в апреле.
 Вдвоем они снова отправляются знакомиться с бес­ крайними русскими просторами, едут на север — в Мурманск и Архангельск, заглядывают даже на Соло­ вецкие острова, не заметив там концлагеря, и возвра­ щаются в Москву, откуда Истрати выбирается в Крым, чтобы немного отдохнуть.
 В мае 1928 г. возвращение в Москву, разговор с Горьким, который свелся к обмену ничего не знача­ щими словами, и 1 августа Истрати выезжает в Мол­ давию, псевдоавтономную республику, в которой го­ ворят на румынском языке.
В конце этого же месяца он направляется на север, живет в Нижнем Новгороде, откуда совершает в роскошных условиях чудесное пу­ тешествие вниз по Волге, посещает Казань, Самару, Саратов и Сталинград и 18 сентября доезжает до Астра­ хани.
 Здесь прозябает несчастный Раковский, в полной немилости, больной, сосланный в грязный городишко, полный малярии и комаров.
 Происходит неожидан­ ная, удивительная и очень знаменательная встреча между искренним неофитом и заслуженным ветераном коммунизма.
 В разговоре двое друзей как бы состя­ заются между собой в пристрастности и взаимном непонимании. Во всяком случае внешне, ибо один из них знает, в чем дело.
 * Раковский невозмутимо стоит на своей линии конформистского поведения, достойного ортодоксаль­ ного коммуниста: несмотря на исключение из партии, он не произносит ни одного слова правды перед ком­ мунистом« любителем, который упорствует в своих иллюзиях и провозглашает идеологические клише офи­ циальной пропаганды, как если бы он еще ничего не видел, ничего не узнал за одиннадцать месяцев жизни в СССР.
Каждый раз, когда Истрати ставил острый а следовательно, неприличный вопрос Раковскому о событиях, случившихся после их отъезда из Парижа, бывший высокий советско-коммунистический чинов­ ник отвечал уклончиво, шуткой или не на тему.
И в то время, когда Истрати, среди выскочек большевист­ ской олигархии и сочувствующих гостей, присутство­ вал на грандиозном спектакле-параде на Красной пло­ щади, организованном в десятую годовщину Октября, Раковский и несколько его товарищей пытались про­ демонстрировать свое диссидентское присутствие, чем заслужили оскорбления, толчки и зуботычины: Сталин мобилизовал против них подходящих негодя­ ев, готовя одновременно на предстоящем XV съезде партии исключение оппозиции.
Троцкий назвал это «репетицией Термидора».
В декабре 1927 г., когда Истрати в полной эйфо­ рии возвращался с Кавказа, XV съезд собрался в Мос­ кве: единогласие 1669 делегатов было заранее обеспе­ чено.
Сталин, хозяин Орграспреда (бывшего Учрас- преда), каждого из них отобрал и выдрессировал одоб­ рять, аплодировать и ему подчиняться.
Вышедшего на съездовскую трибуну Раковского «ругали как не­ прошенного гостя, обстреливали ругательствами и сарказмами, провоцировали и обрывали сначала после каждой фразы, потом после каждого слова, наконец прогнали с трибуны, на которой он с бесполезной  храбростью выставил себя, как у позорного столба».
В конце оппозиция, представителем которой был Ра­ ковский, настаивая на своей лояльности, признала себя виновной в нарушении дисциплины, выразила раскаяние и заявила: «У нас нет никаких принципи­ альных разногласий с партией» (цитаты из моей кни­ ги «Сталин», Париж, 1935, переиздание 1977).
Тем не менее, оппозиционеров исключили из партии и сослали к чёрту на рога.
Но и в Астрахани, где по удивитель­ ной случайности двое друзей встречаются, Раковский упорствует в стереотипном конформизме, отрицает все неприятные очевидные факты, чтобы подтвердить свою лояльность всезнающей и всемогущей Партии.
 Нужно ли удивляться, что искренний Истрати все еще убаюкивал себя сказками и услышанными идеями?
В это время еще никто не открыл ему глаза. А между тем, он мог тайком беседовать с румынскими и гре­ ческими рабочими на их языке...
 Астрахань. «Вонючий город. Мириады комаров. Чума, малярия, холера», — пишет Истрати. В луч­ шей (!) гостинице постели кишат клопами.
 Истрати громко протестует.
 Появляется Раковский, ставший «толстым, раздувшимся, дряблым», больной маляри­ ей и другими болезнями, неизлечимыми на месте, и отрицает наличие клопов: «Нет. Их почти нет», — за­ являет он (господствующая догма их не признаёт).
 Он восхваляет работы, ведущиеся в области, в этой «за­ разной клоаке».
И хотя его трактуют как диссидента, он твердо держится «линии», как выражаются в пар­ тии. Даже «левее», как настаивает фракция, к кото­ рой он принадлежит. Дружба и солидарность с Троц­ ким в это время для него самое важное.
 * * *
Здесь следует остановиться на исключительном случае этой исключительной личности, поразительным образом иллюстрирующем состояние вещей и духа в этой новой Империи, власть которой распространяет­ ся на одну шестую земного шара, а многообразное влияние ощущается во многих частях мира.
Этот «ис­ ключительный человек», как назвал свою книгу о нем его друг Анатоль де Монзи (Париж, 1927), сегодня забытый, был соратником Ленина и Троцкого, одним из самых выдающихся руководителей советского госу­ дарства и покойного коммунистического Интернацио­ нала, фактически не пережившего Ленина.
Я оставлю пока Истрати, вернувшегося 20 сентября 1928 г. на Кавказ, колесить по Грузии, Армении и Азербайджа­ ну, чтобы бросить свет на «исключительную судьбу» нашего общего друга: в моей памяти они неразделимы.
Христиан Георгиевич Раковский родился в Болга­ рии (1873) и стал румыном, когда родители, поме­ щики в Добрудже, выбрали румынское гражданство после изменения границы в результате русско-турец­ кой войны (1878).
Молодой студент, захваченный иде­ ей социализма, начинает действовать всюду, куда бро­ сает его судьба, сначала в своей стране, потом в Швей­ царии, где он изучает медицину и встречает основа­ телей русской социал-демократии: Плеханова, Веру Засулич, Аксельрода, а также Розу Люксембург.
Он даже, не знаю уж где, «пожал руку Энгельсу».
 Учится в Берлине, где знакомится с Вильгельмом Либкнехтом.
Высланный вскоре из Германии, он отправляется во Францию, в Нанси, затем в Монпелье, где защищает докторскую диссертацию по медицине.
Он присоединяется к «группе студентов-коллекти- вистов» и завязывает дружбу с молодыми социали­ стами де Монзи, Юбером Лагарделем, Эмилем Бюре, которые по-товарищески называют его «Рако».
 Когда 230 он встретит их 20 лет спустя, все они будут уже зна­ менитыми.
Он женится на русской девушке и едет к ней в Санкт-Петербург, но вскоре его высылают из России.
Располагая некоторыми средствами, он дает деньги «Искре», русской социалистической газете, ин­ спирируемой незнакомцем по имени Ленин, и публику­ ет в ней статьи, подписываясь «Инсаров».
 Сотрудни­ чает в главных социалистических изданиях Европы и пишет ценные книги о Меттернихе, Франции, Румы­ нии.
 От него, из его корреспонденций в «Юманите» Жореса, мир узнал о мятеже на броненосце «Князь Потемкин-Таврический».
 В 1905 г. Раковский находил­ ся в Констанце, куда пришел мятежный корабль.
 Он свободно изъяснялся на шести европейских языках. Вернувшись во Францию, он закончил юридичес­ кий факультет, а потом решил заняться медицинской практикой, обосновавшись в Больё на Луаре.
 После смерти жены он едет в Румынию, откуда его высыла­ ют. Он решает тогда выбрать постоянным местом жительства Францию и принять французское граждан­ ство. События помешали ему. (Я пишу по памяти и рискую совершить хронологические ошибки, но они не имеют значения для точности передачи событий жиз­ ни Раковского.)
 Балканская война 1912 г. возвращает его в Румы­ нию. Там он знакомится с корреспондентом «Русской мысли» — неким Львом Троцким.
Оставим в стороне многочисленные перипетии и приключения, выпавшие на его долю, — вместе с предшествующими они сто­ или ему шести высылок из разных стран с начала XX века.
 «В отличие от Гомера две страны боролись за честь не считать себя местом моего рождения», — говорил он де Монзи, своему первому биографу во Франции (я был инициатором этой книги).
 Когда нача­ лась первая мировая война, Раковский — один из вид­ нейших деятелей социалистического Интернационала. Он представлял балканские партии на международных  конгрессах.
 В 1915 г. он участвует в работе Циммер- вальдской конференции. Русская революция застает его в тюрьме в Яссах, он сидит уже много месяцев, русские солдаты его освобождают.
 Вихрь событий увлекает его в Россию и дает ему новую жизнь. Дружба с Троцким определяет его ориентацию, втягивает на большевистский путь. Партия, т. е. прак­ тически Ленин, использует его многочисленные талан­ ты на различных должностях, пока не поручает ему ведение войны и дипломатию на Украине.
 Он участву­ ет в 1919 г. в создании коммунистического Интерна­ ционала. В этом же году Съезд Советов Украины вы­ бирает его председателем Совнаркома. «Предложение», как полагается, исходит от Ленина, в согласии с Троц­ ким.
Почему этот румыно-болгар, уже почти француз, образец европейца, получает, по его выражению, «дво­ рянство» советско-украинского гражданства? Я объяс­ нил это в 1975 г. в журнале «Est et Ouest», которого почти никто не читает, поэтому я цитирую:
 «После Брест-Литовского договора (март 1919) Украина пред­ ставляла собой картину, сложность которой, путаница бесчисленных политических и этнических групп и под­ групп не поддается описанию в нескольких строчках, — подлинный пандемониум враждующих партий, соперничающих организаций, ненавидящих друг друга группок, воодушевляемых национальными страстями, политической ненавистью, социальными требования­ ми, религиозным вдохновением.
Большевики и мень­ шевики, русские и украинцы, социалисты-революцио- неры правые и левые, боротьбисты, максималисты, бундовцы, сионисты, федералисты, анархисты (раз­ личных тенденций), националисты, кадеты, казачьи формирования, черносотенцы (здесь следует остано­ виться, хотя можно бы продолжать).
Ленину нужно было резать по живому.
Мастер использовать раз­ личные компетенции, ставить нужного человека на нужное место, он заявил своему окружению: на Укра ине требуется человек, который не был бы русским, но не был бы и украинцем, не был бы ни большеви­ ком, ни меньшевиком, ни социалистом-революционе- ром, ни боротьбистом, ни максималистом, ни бун­ довцем, ни сионистом, ни..., ни..., ни...; такой человек есть, это Раковский».
 Миссия Раковского, немедленно кооптированного в высшие органы советского государства — ЦК и ВЦИК, — состояла в осуществлении политической линии Кремля.
 Но управление Украиной, страной, превышающей размерами Францию, предполагало значительные возможности проявления собственной инициативы, импровизации, интерпретации приходив­ ших сверху декретов.
Человек энциклопедической куль­ туры, Раковский успешно справлялся с делом.
В этом отношении никого из руководителей нельзя было с ним сравнить. Что не помешало в 1923 г. снять его со всех высоких постов по обвинению в интеллектуаль­ ном попустительстве Троцкому.
Он был отправлен полномочным представителем СССР в Лондон, а на следующий год в Париж.
Все политические и дипломатические комментато­ ры Запада рассматривали новые назначения Раков­ ского как большую честь, как лестное продвижение вверх.л
 Все они ошибались, ничего не понимая в совет­ ско-коммунистических делах.
 В это время для быв­ шего политического лидера, устраненного от власти, удаленного из центра, который принимает решения, посольство означало немилость, этап на пути к окон­ чательному падению.
Несмотря на это, Раковский в Лондоне и Париже, как и в 1922 г. на памятной кон­ ференции в Генуе под руководством Чичерина, выпол­ нял свою трудную миссию интеллигентно и умело, вызывая восхищение «буржуазных» собеседников.
 Он проявляет свои многочисленные способности.
Он на­ ходит во Франции друзей юности: де Монзи, Лагарде- ля, Бюре, которые рады встретить Рако...
 В 1927 г. его карьера внезапно заканчивается, его отзывают в Москву.
Таков был этот исключительный человек, которого Истрати неожиданно встретил в Астрахани: лишенным всего, преследуемым, больным, не имевшим никакой помощи, поедаемым клопами и комарами.
Сталин готовится уничтожить его мораль­ но и физически. ♦
 * *
Исколесив Закавказье, побратавшись с разного ро­ да местными властями, но также и с простыми людь­ ми, славящимися своей гостеприимностью и деливши­ мися с ним своими секретами, Истрати садится на пароход, чтобы вернуться в южную Россию.
В декабре 1928 г. он проводит три месяца в Киеве, где снимают фильм по его книге.
В конце года Истрати возвра­ щается в Москву, изнемогающий от усталости, впе­ чатлений и противоречивых чувств.
 Он много видел, много слышал, много размыш­ лял, и он остается верным коммунизму, «советскому эксперименту».
Он по-прежнему убаюкивает себя аб­ страктными принципами, идеальными концепциями, отвергающими реальность, но он увидел и услышал столько противоречащего теории, что разум его глу­ боко встревожен. Он верит, что нужно сказать правду, дабы бороться с бюрократическими извращениями в партии, с несправедливостью, которую он видел всю­ ду, с многочисленными пороками нового общества. Он верит, что поможет победить справедливости, к которой питает неукротимую страсть.
 В течение долгих месяцев визита, подходившего к концу, сотни скромных пролетариев находили его, чтобы сказать горькую правду, если можно было бесе­ довать без свидетелей.
Истрати не знал русского, но на юге и на Украине к нему приходили румыны и гре­ ки, жившие там в большом числе.
Многое услышал  он в Молдавии и в Одессе, где не случайно один из районов назывался Молдаванкой.
Многие из несчаст­ ных собеседников приходили, чтобы «одолжить» у не­ го денег, и он охотно их давал, ибо был тогда богат — со времен Сталина иностранные «попутчики» пользу­ ются правом на щедрые авторские гонорары.
После возвращения из Афин в СССР ГПУ перестало перма­ нентно следить за Истрати и Казандзакисом; их оста­ вили в покое, и они могли легче завязывать контак­ ты с простыми смертными.
В то время как Истрати начинает ощущать внут­ ренний разлад, Казандзакис, наоборот, зубами дер­ жится за свое блаженное одобрение сталинского по­ рядка (каких-нибудь десять лет спустя он будет вос­ хвалять диктатуру генерала Франко в Испании).
Сто­ ит напомнить, что в 1927-28 гг. советский режим еще не был тем, чем он стал в 30-е годы.
Визит Истрати имел место до ужасов коллективизации и до неописуе­ мой жестокости, неразрывно связанной с пятилетни- ми планами.
Наши путешественники еще могли встре­ чать искренних коммунистов, производивших хорошее впечатление и дававших сентиментальные поводы для того, чтобы не утратить надежды.
Вскоре эта порода подвергнется уничтожению, но безжалостная чистка партии Ленина, предпринятая Сталиным, только на­ чиналась.
Сотни, потом тысячи честных коммунистов, обвиненных в ереси, будут заключены в тюрьмы, вы­ сланы, но в это время Истрати еще находит их — они ему жалуются, они откровенничают: в Троцком и его товарищах они видят «золотой запас революции», обещание лучшего будущего.
Короче, Истрати, разрываемый сомнениями, вер­ ный своим убеждениям и вдохновляемый долгом сви­ детеля, еще верит, что он сможет все это примирить.
Чтобы свалить тяжесть с сердца, он пишет два — одно за другим — письма в ГПУ, в которых, подтверждая свою верность коммунизму и советской революции,  просит разрешения написать правду о недостатках и болячках режима, с тем чтобы способствовать его исправлению в соответствии с великими принципами.
 Он даже считает возможным убеждать ГПУ в необхо­ димости прекратить преследования оппозиционеров, т. е. Троцкого и его друзей, и разрешить в партии и профсоюзах тайное голосование.
 Можно себе предста­ вить презрительный смех, каким были встречены в ГПУ эти послания.
Но Истрати ничего не подозрева­ ет.
 В конце декабря он живет в Ленинграде, где в по­ следний раз, как думает, он дружески общается с Ру­ саковыми.
 Русаков — старый рабочий, отец шестерых де­ тей.
Семья живет в одном из петербургских доходных домов.
Квартира состояла из десятка комнат -г де­ вять членов семьи Русаковых занимали 4 комнаты, жилищный кооператив помещался в остальных.
 В фев­ рале 1928 г., уже в Москве, готовясь к отъезду, Ис­ трати узнает потрясающую новость.
Некая коммуни­ стическая дева, хитро маневрирующая, чтобы захва­ тить одну из русаковских комнат, спровоцировала отвратительную сцену в квартире и осмелилась уда­ рить по лицу Любу, мягчайшего человека, милейшую и симпатичнейшую женщину.
 «Ленинградская правда» опубликовала гнусную статью, каждое слово которой было ложью, требовавшую ареста отца Любы — Русакова, бессовестно клевеща на него в выражениях, которые равнялись требованию смертной казни.
Истрати двоился и троился, чтобы спасти семью друзей от ужасной опасности.
Он понял наконец, что это не местный или эпизодический случай, что это не личное дело одной семьи, но модель мира, в котором утверждается тяжелая и беспощадная бюрократичес­ кая машина, готовая раздробить безупречно невинных людей.
 Он вмешивается, шлет телеграммы, звонит по телефону, пишет, кричит как может, обращается во все компетентные органы, доходит до Калинина, тре­ буя справедливости.
 Нужно прочесть и перечесть гла­ ву его книги, посвященную «делу Русакова», чтобы хо­ рошо понять эту мрачную историю и, как он это сде­ лал, осудить так называемый советский режим.
Истрати окончательно теряет иллюзии, разочаро­ вывается и перестает мыслить обманными форму­ лами псевдодиктатуры пролетариата.
 Слабая полити­ ческая культура странствующего самоучки еще не позволяет ему отвергнуть навязанные троцкистской оппозицией клише о борьбе классов там, где нет ни борьбы, ни классов, о вреде бюрократии, в то время как партия über alles является советским государством.
Но его интуиция сильнее укоренившихся идей.
15 фев­ раля 1929 г. он возвращается в Париж разбитый, боль­ ной, дезориентированный, не знающий, кому и чему доверять: он не может ни говорить, ни молчать, ни писать, ни отказаться от слова.
 На следующий день приезда он приходит ко мне, он рассказывает... ♦ * ♦
Минуло полвека, и невозможно сегодня передать дословно обрывочный, всегда искренний, часто образ­ ный, не всегда связный, иногда противоречивый рас­ сказ; его восклицания, его гнев выражали ненависть к несправедливости, сочувствие ее жертвам.
 Все это есть в книге «К другому пламени» и позднейших про­ изведениях.
 Но он не знал, с чего начать.
Громоглас­ ный свидетель в пользу псевдосоциалистического ре­ жима, он спрашивал теперь с тревогой — может ли он опровергнуть сам себя, поймут ли его.
 Очень убеди­ тельно он объяснится с коммунисткой и троцкисткой Магдаленой Маркс в беседе, опубликованной в париж­ ском бюллетене «Contre le Courant» (№23) под заго­ ловком «Панаит Истрати говорит нам...»
Он очень хорошо объяснил свое прежнее отношение и отказ от  него: «Только в последние три месяца моего визита... чары исчезли, вуаль внезапно спала и подлинная ситу­ ация, абсолютно очевидная для всех людей доброй воли, открылась мне во всей ее жестокости».
Растерянность его дошла до высшей точки, когда пришло невероятное письмо Ромена Роллана, в кото­ ром тот уговаривал Истрати не публиковать двух по­ сланий, адресованных ГПУ.
Пятьдесят лет спустя нельзя читать это письмо без изумления: Р. Роллан на­ ходит «замечательными» два наивных послания Ис­ трати, но «вы не должны в данный момент их публи­ ковать или позволить их публиковать Борису либо друзьям Сержа».
 И далее: «Эти страницы священны. Они должны быть сохранены в архивах вечной (?!) Революции. В ее золотой книге (??!!). Мы любим вас еще больше за то, что вы их написали. Но не печа­ тайте их!» И т. д.
Иначе говоря: правда недостаточно хороша, что­ бы ее можно было сказать, публика нуждается в том, чтобы ее обманывали, необходима религия для на­ рода, следует «начинять голову» пролетариата.
Ис­ трати в отчаянии.
 В 1921 г. Р. Роллан спас его после попытки самоубийства, помог выйти из душевного кризиса, поддержка и протекция Роллана сделала Ис­ трати писателем, знаменитостью.
Как спорить с ним, как не послушаться настояний, носивших такой кате­ горический характер?
Я присутствовал при «буре в черепе», как выражался старик Гюго.
Мы жили рядом, в соседних домах, выходивших на авеню Терн.
Панаит снял большое, почти пустое ателье и ходил по нему из угла в угол, сильно жести­ кулируя.
Мы навещали друг друга почти ежедневно и не говорили ни о чем другом, кроме его советского опыта, книги, которую он должен написать и которую он не напишет...
«Я не могу! Я не могу! — кричал он в ярости, — я не могу не послушаться Ромена Ролла­ на!» И продолжал ходить из угла в угол, размахивая  руками, как мельница крыльями.
Я понимал его рас­ терянность и не старался повлиять на него, чего так боялся Р. Роллан: каждый должен выбирать себе путь по своей совести...
Но наши бесконечные разговоры продолжались на ту же тему; поскольку в это время я внимательно читал советскую прессу, я неизменно утверждал его в правильности недавно сделанных им выводов, цитируя из бесспорного источника факты, иллюстрировавшие реальное положение трудящихся, живших под так называемой диктатурой пролетариа­ та. Истрати, несмотря на все то, что он уже знал, не переставал поражаться, я же, со своей стороны, не сознавал эффекта, который производили на его душу мои красноречивые цитаты.
В один прекрасный день он мне заявил: — Знаешь, я попросил Виктора (Сержа) собрать воедино всю информацию, которую он мне сообщил.
 Он сделал это, все написал, я ему заплатил (теперь, через полвека, уж не помню сколько) — у меня дого­ вор с издательством (Ридер), я опубликую это досье под моим именем! Озаглавлю: «Советы 1929».
Я ответил: — Ты с ума сошел. Что за странная идея? Чита­ тели ждут твоего свидетельства, они знают твой стиль, твою живость, им не нужно досье...
Он настаивал, мы дружески поспорили, каждый из нас повторял свои аргументы.
Затем мы загово­ рили о другом.
 А на утро вернулись к спору...
Бедный Панаит повторял свои доводы, я делал то же самое. Разговор прерывался отступлениями от темы, иногда приступами смеха; затем он впадал в глубокую мелан­ холию, жалея угнетенных и проклиная угнетателей всех видов.
Нередко он вдруг вспоминал свое прошлое, воспоминания детства, случаи из былого, уступая часто удовольствию пошутить.
 Однажды, говоря о женщине с бурным темпераментом, он воскликнул: «Она могла забеременеть, взглянув на кальсоны, су­  шившиеся во дворе!» — и хохотал, как большой ребе­ нок.
В другой раз, говоря о своем происхождении, он заявил мне: «Я не знаю, кто был мой отец. Думаю, что он, должно быть, был еврей».
 И он разразился саркастическим смехом, который звучал как вызов неизвестно кому. (По свидетельству Эдуарда Рэйдона, первого биографа Истрати во Франции, его отец был греческий контрабандист, но я цитирую моего красно­ речивого собеседника, полного фантазии и странных задних мыслей.)
В то же время в вопросах своего соци­ ально-политического опыта он был очень серьезен, до беспокойства.
Как я упомянул, в это время я внимательно читал советскую прессу: кроме «Правды» и «Известий», которые время от времени давали на последней стра­ нице информацию, не привлекавшую внимания дип­ ломатов и иностранных корреспондентов, я изучал «Труд», «Комсомольскую правду», «Вечернюю Мос­ кву», «Рабочую газету», «Бедноту», «Красную газе­ ту», «Зарю Востока», харьковского «Пролетария», а иногда и другие листки.
Я собирал обильную подлин­ ную документацию, очень богатую и разнообразную, по всем вопросам, волновавшим Панаита, и он жадно слушал меня.
Однажды он внезапно вскочил, прошел­ ся большими шагами по комнате, остановился и, тор­ жествующе глядя на меня, произнес: «Знаешь, это ты должен написать эту книгу!»
Пораженный, я возразил: «Ты спятил? Что ты еще выдумал? Читатель хочет твою книгу, а не мою! И мы возобновили наш напрасный спор, не придя ни к чему.
 Оба повторяли ранее сказанное.
Спор продол­ жался и в следующие дни.
Приближалось лето. Во­ круг нас все говорили только об отъезде из города. Панаит не мог больше усидеть на месте, и он хотел выехать, не помню уж куда. Однажды он мне заявил: «Слушай. Перестань глупить. Я дам тебе (не помню цифры), ты
сможешь поехать на юг и написать там  книгу. Ты не можешь остаться один в Париже ле­ том...»
Я обозвал его идиотом, мы снова начали спо­ рить, но, чтобы заставить его замолчать, я неосто­ рожно добавил: «К тому же, у меня только этот мос­ ковский костюм, на юге в нем будет слишком жар­ ко...»
Панаит, со своей обычной ловкостью, под­ хватил мяч на лету: «Вот именно. Я тебе дам (столь­ ко-то), ты купишь себе летний костюм и сможешь поехать на юг, где напишешь книгу... Ведь у тебя все материалы готовы... А через полгода после публи­ кации я объявлю, что ты — автор!»
Ему казалось, что он нащупал мое слабое место.
 Я знал скромную и спокойную гостиницу в Каркоране, на берегу моря...
И огромная работа по собиранию материалов — неужели ей суждено остаться неисполь­ зованной? Ведь я затратил на нее столько времени... Тем не менее, я сопротивлялся, Панаит бушевал, мы продолжали бесполезный спор, наконец, я сказал: «Ладно. Я тоже приготовлю тебе досье, которое ты используешь, как ты это сделал с первым, но при ус­ ловии, что ты сам, твоими чернилами, напишешь свидетельство, которого ждут читатели.
16 месяцев ты изучал Советский Союз, ты не можешь теперь отказаться.
 Если ты не напишешь, я тоже не напишу».
Истрати долго не сдавался. Опустим наши последние напрасные споры. Однаж­ ды утром я нашел его спокойным, сияющим, удовлет­ воренным: «Решено, — заявил он мне. — Я напишу мою книгу, ты напишешь свою, а я опубликую все три».
Пораженный, я реагировал по-своему, вышучивая странную идею: «Это — абсурд! Три книги, в том числе два досье, на одну и ту же тему, разных стилей, разных авторов... Но досье — это не книга. Я не читал «Советы 1929», но я уверен, что всё вместе превра­ тится в какофонию. Никто ничего подобного не ви­ дел...»
Панаит загремел: «Мне наплевать! У меня до­ говор с издателем, он опубликует все, что я напишу. Я напишу Роберфрансу, объясню, кто другие авторы, объясню почему, вот и все. Значит, договорились?».
Еще немного поспорив, настаивая на разнородном и нелогичном характере подобной публикации, я в конце концов сдался.
 Мне пришло в голову, что и Па­ наит сдался, убежденный мною, и что он напишет свой исключительный рассказ искреннего коммуниста, потерявшего иллюзии.
 Я рассчитывал также, что по зрелом размышлении он поймет странность этой трилогии и использует наши досье, не публикуя их.
 Таким образом, работа, затраченная на изучение со­ ветской прессы на протяжении многих лет, на что- нибудь пригодится. К тому же, я был без работы и без денег, а тут подвернулась временная работа. Не говоря уж о возможности снова увидеть Средиземное море... Через несколько дней мы расстались. Я выехал с чемоданом, набитым вырезками из советских га­ зет, в Каркоран: маленький скромный, чистый, тихий отель, идеальный для работы.
 Мой друг Жан Бернье, которому я рассказал о проекте «досье», присоеди­ нился ко мне. Каждый вечер он читал написанное мною за день и подбодрял словом и жестом...
Мог ли я по­ дозревать, что десять лет спустя он станет сторонни­ ком Гитлера, в ту пору союзника Сталина, и что Ка­ зандзакис будет петь гимны генералу Франко?
Шек­ спир говорил: «Беда кладет человеку в постель стран­ ных партнеров».
 Более современный автор перефра­ зировал эту мысль: «Политика заставляет выбирать странных партнеров для постели».
 Заканчивая работу, я задумался, как озаглавить этот пакет цитат? Бернье предложил: «Нагая Россия».
Мне это не нравилось, но ничего лучшего не приду­ малось.
Пусть Панаит решает. Он принял заголовок. Пусть будет так. Книга выйдет в декабре, после двух других.
 * * *
 Я прочитал «Советы 1929» после выхода книги.
 К моему великому удивлению, это не было досье, о котором мне говорил Панаит, хотя в нем имелись от­ личные документы, но написанный от первого лица текст, как если бы автором был сам Истрати.
Книга выражала взгляды т. н. троцкистской оппозиции: осуждала нараставшее своеволие и злоупотребления бюрократии, требовала восстановления демократичес­ ких норм в партии, критиковала благосклонное отно­ шение к зажиточным крестьянам и т. д. В основном, она не противоречила официальным лживым догмам, о чем, впрочем, заявляли сами троцкисты на съезде в 1927 г.: «Никаких принципиальных расхождений с партией у нас нет».
В книге говорилось о пролетари­ ате, диктатуре пролетариата, т. е. о фикциях.
Неко­ торая видимость демократии предусматривалась лишь для внутреннего партийного употребления, но не для трудящихся.
И главное, ни слова о тайном голосо­ вании, т. е. издевательство вместо голосования, даже в партии.
Бухарин осуждался за свой лозунг обогаще­ ния крестьян, но Троцкий говорил то же самое до него.
«Советы 1929» приняли всерьез даже скандальный Шахтинский процесс, зловещее издевательство над правосудием, отвратительный обман.
Можно задать вопрос: читал ли Истрати это поразительное «до­ сье», прежде чем публиковать под своим именем?
 Возможно. Но ему это было безразлично, он особенно не приглядывался: ни логика, ни последовательное развитие идей его не волновали, он давал волю своему темпераменту.
Написал ведь он: «Я, возможно, так и остался навсегда ребенком».
Что же касается бюро­ кратии, неутомимо осуждаемой, то разве не была она партией, той самой, о которой Троцкий заявил: «Никто из нас не хочет и не может спорить с волей партии.  В конечном счете, партия всегда права. Можно быть правым только с партией и через партию, ибо история не дала другого пути разуму».
Мое безличное досье носило совершенно иной ха­ рактер: оно представляло собой коллекцию бесспор­ ных фактов, почерпнутых из официальных источни­ ков, рисовавших подлинную картину советской дей­ ствительности и опровергавших все измышления от­ носительно режима, установленного Лениным и завер­ шенного Сталиным.
Цитаты были подобраны с уче­ том их принципиального значения: они опровергали теории Ленина относительно отмирания государства, ликвидации полиции, постоянной армии, бюрокра­ тии, относительно свободы печати.
 Они свидетель­ ствовали о том, что советская практика противоречи­ ла программе Октябрьской революции.
Ленин обе­ щал: «Борьба партий за власть может развиваться мирным путем в советах».
Теперь Бухарин и Томский заявляли: «У нас... одна партия находится у власти, все остальные в тюрьме».
Вслед за Лениным «Из­ вестия» повторяли: «Диктатура пролетариата... это власть, не ограниченная никаким законом».
И так далее. Все эти документы собраны в моей книге-досье, которую можно переиздать сегодня под заголовком: «СССР 1930», который напомнил бы о книге Кюстина «Россия 1839», опубликованной за век до «Нагой Рос­ сии».
 Тем временем Истрати напечатал в «Нувель ревю франсэз» «Дело Русакова», включенное потом в книгу «К новому пламени», которая стала его личным вкла­ дом в трилогию.
 Книга вызвала некоторую сенсацию у читателей и хор враждебных голосов в сталинской прессе.
 Но Истрати питал иллюзии относительно продолжительности эффекта, произведенного книгой: необходимо было значительно больше, чтобы потря­ сти общественное мнение, отравленное, сформирован­ ное лживой, упорной, систематической пропагандой  многообразных коммунистических организаций и бес­ численных их филиалов и сателлитов.
Что же касается враждебных голосов, то они были типично сталин­ скими в своей ненависти, ругательствах и клевете в адрес Истрати.
Предела подлости достиг А. Барбюс, настоящая проститутка на службе советской власти, автор тошнотворной апологии Сталина.
 Коммунисти­ ческая печать превзошла себя в гнуснейшей клевете, когда вышла из печати «К другому пламени».
 Я знал по личному опыту, каких оскорблений можно ждать, если говоришь правду о судьбе народов, закабаленных большевистскими выскочками.
Самым жестоким испытанием для Истрати был разрыв с Р. Ролланом, поведение которого, не опустив­ шись до уровня Барбюса, было отвратительным и жалким.
Интеллектуальное и моральное падение этого мыслителя-индивидуалиста, ставшего сталинистом, выразилось, в частности, в письме Жану Геенно, в ко­ тором говорилось, что соавторы трилогии «спрята­ лись под плащом Истрати».
Выше рассказано, как в действительности обстояло дело. И другие пассажи письма отличаются исключительной низостью.