А сейчас нужно коснуться положения евреев в лагере. В то время нам не было известно ничего о том, что происходит в лагерях в Германии и Восточной Европе и о существовании лагерей для истребления. Поэтому нам казалось совершенно нормальным, что евреи, привезенные с нами, пользуются тем же режимом, что и мы. От времени до времени делались попытки из разных кругов изменить это положение. Одна из них имела место вскоре после выделения евреев в отдельный барак.

Приехал осматривать лагерь какой-то молодой гестапистский генерал. Это было, если не ошибаюсь, в июле, и старшим по еврейскому бараку был банкир Финкельштейн, о котором я уже упоминал. Генерал после наших бараков прошел в еврейский, осмотрел и задал Финкельштейну вопрос: «Довольны ли вы режимом?» Финкельштейн приложил руку к сердцу и ответил: «Только колючая проволока напоминает нам, что мы — не дома».

Генерал огорчился и распорядился ввести ограничения: свидания — раз в месяц, а не раз в две недели, как имели мы; посылки — раз в две недели, а не каждую неделю, и наполовину меньше писем, чем для нас. Последние два ограничения быстро отпали, но первое так и осталось до конца. В свое время эти ограничения казались страшными, но сейчас, когда нам известно все, что происходило, этот немецкий либерализм по отношению к Компьенскому лагерю кажется совершенно непонятным.

К осени были введены повязки на рукавах разных цветов — так, чтобы немецкая охрана сразу могла отличить национальность заключенного, но красный штемпель для евреев на фоне зимнего потускнения и погрязнения этих повязок ничем не отличался от всяких других штемпелей.

Я уже говорил, что евреев освобождали, как и русских, и осенью было освобождено их довольно много: Б. Л. Гершун, Гермерс, Фотинский, Канцель, Лейбович, художник Милькин, хромой мальчик Москов, отец и сын Цейтлины, мать и сын Розовас, Райгородский, Хандрос, Шульман и т. д.

Немецкий антисемитизм существовал и в Париже, но так уж ярко в лагере до декабря 1941 года не проявлялся. Все чувствовали, конечно, что так продолжаться не будет, и среди евреев в лагере все время были нервность и настороженность к разным слухам. Например, Филоненко совершенно не понимал этого, и каждый раз, когда он заговаривал о том, что «опять евреи волнуются, и непонятно — почему», мне приходилось объяснять ему, что перспективы для нас и для них все-таки различные, хотя и сидим рядом.

В середине декабря немцы арестовали в Париже 1000 евреев: половина из них была французская, половина — апатридская. Их привезли ночью, усадили в изолированную часть лагеря и сразу подвергли особому режиму. Когда мы узнали, что они сидят голодные, без белья и теплых вещей в нетопленных бараках, мы сложили наши ресурсы — каждый давал, что мог, и я должен сказать, что зубры в этом отношении не отставали от нас, — и обратились к начальству с просьбой переслать все собранное новоприбывшим.

Поскольку рядом, почти в одинаковых условиях, и свободно общаясь с нами, сидело несколько сот русских евреев, мы не предполагали возможности отказа. Однако отказ пришел и в необычно резкой форме: нам предлагалось не оказывать помощи недостойным — буквально! И тут мы узнали, что новоприбывшие не имеют права на переписку с родными, на свидания, на посылки[972].

Такая разница режимов в двух частях лагеря ставила под удар наших евреев. У некоторых из них оказались родственники среди новоприбывших — отцы, племянники, сыновья и т. д., и уравнительно-систематическим немцам не могло не казаться странным, что в то время как одни лишены всяких человеческих прав, другие еще располагают некоторыми льготами. Нас и наших евреев предупредили сейчас же, что мы не должны оказывать никакой помощи «декабристам», так как за этим последует перевод наших евреев на «штрафованное» положение. Раздались робкие голоса, настаивавшие на «невмешательстве», но, к чести наших евреев, могу сказать, что эти голоса не имели успеха.

В известной книге Jean-Jacques Bernard «Le camp de la mort lente (Compiègne 1941–42)», написанной французским евреем, рассказывается об антагонизме, который сейчас же возник между французами еврейского происхождения и евреями-апатридами. Первые чувствовали себя прежде всего французами — по языку, по культуре, по интересам; о своем еврействе вспоминали только, когда им очень надоедливо напоминали об этом. В массе они были совершенно равнодушны к сионизму и судьбам восточных евреев; язык Библии помнили только очень религиозные, то есть меньшинство; жаргона немецко-еврейского или испано-еврейского не помнили и в огромном большинстве никогда даже не знали.

С классовой точки зрения французские евреи принадлежали в большинстве к достаточным и часто высококультурным слоям населения. Среди них было много инженеров, врачей, адвокатов, промышленников, писателей, ученых, судейских, политических деятелей. Столкнувшись в лагере с евреями-апатридами с rue des Rosiers[973], они почувствовали себя оскорбленными, униженными тем, что их мешают в одну кучу с этими неприятными, назойливыми, необразованными людьми (термины мне не принадлежат). Что может быть общего у председателя суда с человеком, которого он приговорил к тюрьме перед высылкой за просроченную carte d’identité? А такие встречи произошли в лагере, и судья, принимая помощь от одноверца, так до конца и не понял, в какой мере был бесчеловечен, применяя формально закон. В бараках, отведенных «декабристам», сейчас же установилось кастовое разделение. Официальные должности старших по этой части лагеря и баракам заняли евреи-апатриды, знающие немецкий язык, и в распределении казенных благ установились те же кастовые различия, которые были тем более чувствительны, что благ было мало, и они были весьма существенны: дрова на отопление и приготовление пищи и сама пища.

В этой части лагеря сам я никогда не был. Но в одной камере со мной сидел Михаил Матвеевич Гальперн, который ведал лагерным электричеством и каждый день бывал по этим делам в разных частях лагеря, в том числе и в новоеврейской; у него был и помощник, имевший те же привилегии. Через них шли тайные передачи, и, возвращаясь оттуда, они рассказывали свои впечатления. То же самое рассказывал и наш «дезинфектор», еврей из нашей части лагеря, носивший латышскую фамилию, сумевший в конце концов сойти за латыша и выйти на волю. 

У нас все-таки существовала взаимопомощь. В наших еврейских бараках она даже приняла характер постоянного режима. Абрам Самойлович Альперин, который озаботился о продуктах для общего стола у евреев, потребовал, чтобы взаимопомощь существовала как предварительное условие. У нас, несмотря на крушение общего стола, все неимущие получали регулярно посылки от комитета с rue Lourmel.

Евреям-«декабристам» посылки, как я уже говорил, были запрещены, и те, кто получал их через нас, по-видимому, не желали делиться с остальными. Правда, J-J. Bernard уверяет в своей книге, что взаимопомощь существовала. Может быть, в пределах некоторых семейных или дружеских группировок, но, помимо этого, ее не было. Кроме того, большинство «декабристов» принадлежало к обеспеченным и хорошо питающимся слоям населения, совершенно незнакомым с лишениями. Поэтому для их организмов голодная норма оказалась катастрофической.

За первые недели пребывания в лагере я потерял 18 килограммов, что свело мой вес к 53–54 килограммам, и, однако, это не вызвало никаких тяжелых последствий. Наоборот, у французских евреев, привыкших к хорошей и даже изысканной пище, похудание от 80 к 65 килограммам сопровождалось всякими неприятными осложнениями. Нужно, конечно, добавить и влияние холода, и отсутствие элементарных удобств. J. — J. Bernard говорит, что играл роль возраст. Конечно, но и мы были отнюдь не мальчишками: Дорману — 67 лет, Голеевскому — 63, мне, Чахотину, отцу Константину и Одинцу — по 58, Филоненко — 54. Вероятно, наши варварские славянские и славяно-татарские организмы устойчивее. Во всяком случае, уже с начала января стало появляться в нашей больнице все большее и большее количество больных «декабристов», и было это весьма печальное зрелище. Те, кого приводили к нам, производили впечатление умирающих, и очень часто они умирали через несколько дней. И среди них было очень много людей моложе 40 лет.

Филоненко, Левушка, я, Голеевский, Гвоздецкий, Заферман, Штейн, Савчин, Смирнов, Гальперн, Фрейелиб — вот как будто и все. 

К нам часто заходил Бунаков-Фундаминский, уже давно обращенный в христианство (вполне искреннее) и теперь обращаемый или совращаемый в масонство Голеевским. Мы тихо разговаривали на всевозможные темы, иногда пререкались, и тут ясный дух, обаяние чистой души Ильи Исидоровича быстро возвращало нас к нормальному разговору.

Илья Исидорович и Голеевский иногда бывали недовольны друг другом. Это бывало всякий раз, когда Голеевский проявлял антисемитизм, менее агрессивный, чем у немцев, но, я бы сказал, более бездушный, или когда Илья Исидорович рассказывал свои революционные воспоминания.

 Рассказывал очень хорошо, но чувствовалось, что для него все это уже мертво и его не волнует. И все-таки Голеевский, реакционер по натуре, начинал внутренне кипеть и возмущаться, старался поймать взгляд Фундаминского, но тот невозмутимо продолжал свой рассказ. Я очень жалею, что не записал его рассказов на свежую память. Они имели несомненно очень крупный исторический интерес.

Филоненко говорил: «Опять евреи волнуются, и чего они так нервны?» И я, как всегда, отвечал ему: «Очень понятно, почему; мы все-таки имеем шансы уйти отсюда, но у них — нет никаких».

Минущин как еврей-апатрид через несколько недель был выслан в лагерь истребления и там погиб.

Марк  Аронович  Минущин

 Всего через Компьень прошло чуть более 50 тысяч евреев, из которых уцелели буквально несколько тысяч.

мы встретились с Игорем Кривошеиным и его женой, с милой Ольгой Алексеевной Игнатьевой и ее отвратительным братцем, который тут, на воле, вдруг сделался необычайно любезен, с Пьяновым (встреча была очень сердечная).
 С большим интересом я познакомился с матерью Марией, о террористическом прошлом которой уже знал от Бунакова: комбинация в одном лице убийцы царских сановников и монахини встречается не часто

Мы решили постараться повидать Бунакова. Это оказалось очень нелегко: врачи боялись дать разрешение. Тогда одна из сиделок шепнула нам, что с двух часов дня начинается дежурство врача, который, может быть, окажется смелее и отзывчивее. Думаю, будь я один, ничего бы не добился, но ты проявила столько настойчивости и умения уговаривать, что врач согласился. 

Нас провели в палату, где лежал Бунаков. Я почти не узнал его, так он похудел и осунулся. 

Но лицо было веселое и радостное: наш визит был чрезвычайно приятен ему. Вместо того, чтобы посидеть с ним четверть часа, как было уговорено, мы болтали больше часа, и нас попросили уйти уже по медицинским основаниям. Бунаков чрезвычайно понравился тебе, — настолько же, насколько не понравился Филоненко.

На вокзале мы получили мои вещи: кое-что было разворовано, но, в общем, все существенное было цело, и мы покинули Compiègne, на этот раз — уже окончательно[999].

В воскресенье 29 марта 1942 года, то есть перед поездкой в Compiègne, мы были приглашены Claudette и семьей ее мужа на завтрак. Это было выражением благодарности за заботы о нем, и вместе с тем им хотелось узнать из первых рук все, что там происходит.

Мы увидели почтенное и культурное франко-еврейское семейство. Собственно говоря, семейство было по всем тенденциям чисто французское, но для старшего поколения — еврейское по религии. Было видно, что в течение ряда поколений эти люди не отделяли своих интересов от интересов французского народа, и внезапное напоминание о происхождении было для них катастрофой не только с полицейской точки зрения.

Мы поехали также к моим товарищам по заключению Цейтлиным. Было очень приятно оказаться в этой дружеской атмосфере. Они жили около Porte de Saint-Cloud[1001]. Мы позавтракали с ними в благотворительном еврейском ресторане, организованном несколькими самоотверженными женщинами

Мы получили приглашение от нашего приятеля Потемкина; я уже говорил о его германофильских и антисемитских настроениях и ненависти к СССР. Было очень любопытно посмотреть, как он относится к этой войне. Мы нашли его усталым и нервным после работы на заводе на немецкую оборону. Он уже не говорил о том, что хорошо бы пустить немцев на полгода в Россию для производства чистки. Кое-кто из его единомышленников и приятелей побывал в России в качестве переводчиков при немецких войсках, и то, что они рассказывали, заставило задуматься многих, в том числе и его.

О немцах Потемкин говорил уже с ненавистью и яростью и на своем заводе ему очень хотелось заняться саботажем. 

В моем рассказе о лагере больше всего Montel поразило то, что русские евреи пользовались гораздо более благоприятным режимом, чем французские. Не один Montel остро реагировал на этот парадокс: с Fréchet было то же самое. Вероятно, это — потому, что они давали такому парадоксу иное объяснение. Они считали, что немцы все-таки гораздо более считаются с воюющим советским правительством, чем с покорным правительством Петэна.

Это объяснение могло казаться правдоподобным в то время, но мы знаем теперь, что на востоке немцы систематически истребляли евреев и что ту же судьбу испытывало и русское население, и русские военнопленные. Мое объяснение — междуведомственная неразбериха у немцев — было гораздо правильнее. По отношению к англичанам и американцам у немцев была совершенно иная политика. Как-то в комиссариате при четверговой явке мы услышали разговор между двумя чиновниками: «А что же делается по отношению к английским и американским евреям?» — «Совершенно ничего: они расписываются и только».

когда мы видели, как отступающие немцы взрывают все в наших городах — и школы, и церкви, и больницы, мы знали, что это кончится в Берлине и нигде, кроме Берлина, кончиться не может

Июль и август 1942 года были началом массовых изъятий еврейского населения во Франции. Первые масштабные аресты имели место 16–18 июля.

Вернувшись в Париж через неделю, 13 августа, мы узнали, что облава, направленная против евреев и не угрожавшая нам, действительно имела место. Было арестовано колоссальное количество евреев. В принципе должны были взять всех моложе 65 лет, но, на самом деле, брали совершенно дряхлых стариков 80 лет. Забрали все семейство наших друзей Цейтлиных, забрали тех, кого раньше освободили из лагерей по болезни.

Сдача немецкой 6-й армии под Сталинградом. 

Многие, выжидающие, что будет, стали тогда сочувствующими, а многие сочувствующие перешли в лагерь активных. Ко мне обращались очень многие с просьбой устроить их в организации Сопротивления. Одним из первых пришел Игорь Александрович Кривошеин, 

Через американцев мы вовремя узнали о восстании в Париже и его освобождении. Для нас встал вопрос, что делать дальше. 

Нас интересовало положение черных в американской армии, и мы не получили впечатление, что они изолированы; это было бы совершенно неуместно и с точки зрения боеспособности. По-видимому, черные хранили память об унижениях, пережитых там, дома, и были очень удивлены, что здешние белые не брезгуют ими. Они с большим удовольствием угощали, чем могли, направо и налево и радовались, как дети, когда у них брали, но приходили в ярость, когда кто-нибудь отказывался.

Один раз мы встретили в лесу черного солдата, и он предложил мне орехи в жженом сахаре, которые я не терплю. Я отказался, но он посерел, на его глазах выступили слезы, и мы поторопились взять у него эти лакомства. На танцульках француженки охотно танцевали с американцами, не разбирая цвета кожи, но беда, если какая-нибудь отказывала черному солдату: в Achères один из них убил девицу, которая не захотела с ним танцевать.

Про Игоря Кривошеина мы узнали, что в середине июня французская полиция завлекла его в ловушку и передала немцам. Игоря пытали и выслали в Германию. Нина Алексеевна с сыном пряталась в окрестностях Парижа и теперь вернулась в свою квартиру.

Относительно Claudette Bloch (Raphael) сведения пришли утешительные: она была жива и находилась в одном из самых ужасных лагерей в Польше, но ее поставили на работу по искусственному каучуку и можно было надеяться, что она уцелеет. Муж ее содержался некоторое время в одном из соседних лагерей, но ни он, ни она не знали об этой близости. Немцы казнили его, а она вернулась через год — летом сорок пятого

Мы увиделись с Ниной Алексеевной Кривошеиной и ее мальчиком Никитой. Здесь было напряженное горе, которому нельзя помочь: никаких вестей об Игоре. Во всяком случае, при встрече с нами у Нины Алексеевны не было оттенка враждебной зависти, что вот, дескать, вы уцелели, тогда как… 

Из документальных фильмов упомяну еще, не ручаясь за эпоху, «Восстановление Сталинграда»[1220], показывавшее, что восстанавливать вначале приходилось почти голыми руками. Этого американцы решительно не понимали, как не понимают и теперь, и уже тогда начинался своекорыстный учет такого состояния разоренной страны. Мы также видели суд над военными преступниками в Харькове[1221] с предварительным показом всего, что было проделано немецкими войсками. Уже тогда французская буржуазная пресса называла этот фильм беспощадным, но публика понимала, в чем дело.

Тогда же мы встретились с русскими военнопленными — не теми, которые вступили во власовскую армию, потом раскаялись, а потом раскаялись в своем раскаянии, но теми, которые сбежали из германских лагерей, попали во Францию и честно приняли участие в боях рядом с французскими сопротивленцами.

 В середине декабря, в связи с наступлением Рундштедта в Арденнах, началась настоящая паника, которая длилась до начала февраля 1945 года. Союзники растерялись. Мало того, хваленый Монтгомери и не менее хваленый Эйзенхауэр обнаружили полную негодность. Монтгомери панически отступил к западу, покинув американцев, а Эйзенхауэр дал приказ об эвакуации Страсбурга и Эльзаса, который не был, к счастью, выполнен.

Настроение, после всего пережитого, было очень хорошее: несмотря на заминку с операцией Рундштедта, американцы двинулись вперед, таща за собой медлительных англичан с их бездарным Монтгомери. На советском фронте наступление развертывалось изумительно быстро и было ясно, что война идет к концу. Но участь наших друзей, увезенных в Германию, оставалась неизвестной, и все шире распространялись слухи об ужасах, творящихся в немецких лагерях, хотя еще ничего конкретного известно не было. У нас имелась некоторая надежда относительно Левушки и других, вывезенных в Германию в качестве гражданских пленных, но ее осталось очень мало в отношении вывезенных туда в карательном порядке, как Пренан и Игорь Кривошеин. Потом мы узнали, что различия такого рода немцами не соблюдались: Левушка и другие уцелели, но эта была счастливая и очень редкая случайность.

мы пошли навестить Нину Алексеевну Кривошеину. Ее не было дома, но мы встретились на улице. Никита был при ней. В это время все уже знали, что представляли из себя немецкие концентрационные лагеря, и велика была тревога тех, чьи родные и близкие находились еще где-то там.

В воскресенье 27 мая мы имели гостя — Левушку, только что вернувшегося из Германии[1236]. Лагерь [Вюльцбург], в котором он содержался, не был «лагерем смерти». Это был лагерь заложников, хранилище «товара для обмена». В нем сосредоточили советских пленных, гражданских и военных, которые, по разным соображениям, казались немцам «ценным товаром»: советских генералов, специалистов; тут же — моряки гражданского флота. Режим был суровый, гораздо более суровый, чем в Compiègne, но не убийственный.

Лагерь располагался где-то между Нюрнбергом и Мюнхеном. Когда американские войска находились уже в сотне километров, был дан приказ эвакуировать всех заключенных. Справедливо опасаясь, что при эвакуации легко можно подвергнуться поголовному истреблению, заключенные обратились к коменданту с предложением: «Вы постараетесь сохранить нас в живых, а мы, в свою очередь, заступимся за вас перед союзным командованием». Торг был принят, однако выполнение оказалось весьма затруднительным.

Дороги были полны отступающими немецкими войсками. Обыкновенные солдаты и офицеры не обращали никакого внимания на эшелон с пленными, но эсэсовцы грубо лезли и требовали их немедленного расстрела. Несколько раз лагерные офицеры смогли отстоять своих заключенных, но было ясно, что первая же встреча может оказаться роковой. Заметив в стороне от дороги разрушенную усадьбу среди парка, комендант предложил спрятаться в ее сараях и переждать. Так и было сделано.

Прошел еще день: все сидели тихо-тихо, чтобы не привлечь внимание. И вдруг, после некоторого затишья, послышалась английская речь: появились американские войска. Эти солдаты уже повидали несколько лагерей и реагировали просто и честно, без всяких политических фокусов. Узнав, что одни чины лагерной администрации вели себя хорошо, они отпустили их с миром. Но относительно других послышались жалобы, и американские войска сделали крюк к лагерю, произвели быстрое следствие и виновных, в парадной форме и с орденами, повесили на воротах. 

В конце мая 1945 года мы получили сведения о том, что Игорь Кривошеин жив. В одном из лагерей в Германии среди большого числа трупов (массовое истребление заключенных) американцы нашли некоторое количество обнаруживавших признаки жизни. Одним из таковых был Игорь. Слабость его была настолько велика, что везти его оказалось невозможно. Он был оставлен в американском госпитале в Германии с обещанием при первой возможности доставить его в Париж.

После пребывания в Buchenwald, который после Compiègne показался Игорю адом, он попал в настоящий ад — в подземный лагерь, где изготовлялись секретные вещи: V1 и V2. Иными словами, все, работавшие в этой подземной фабрике, были обречены на смерть. Фабрика представляла из себя сквозной туннель, просверленный в горе: через один конец поступали материал и рабочие, через другой конец выходили готовые машины и… трупы. Для обреченных не полагалось никаких удобств, никаких смягчений режима. Когда американцы оказались близко, немцы хотели перебить всех заключенных, но решили выполнить это в другом месте. Все они были эвакуированы в Dachau, и, как я уже писал, именно там, среди трупов, было найдено несколько живых, в том числе Игорь. Эти последние дни до прихода американцев он находился в бессознательном состоянии

Вернулась Claudette Bloch, бывшая Rafael, из Аушвица: ее спасла пометка в бумагах: docteur ès sciences naturelles[1249]. Не потому, что немцы так уж благоговели перед учеными званиями (мне еще придется говорить обо многих погибших), но как раз, когда ее привезли в Аушвиц, они ставили там опыты по производству искусственного каучука и набирали персонал из заключенных. Claudette попала в лабораторию, и это спасло ее от смерти, но бытовые условия продолжали быть очень тяжелыми. Она была освобождена советскими войсками и только тогда узнала, что ее муж находился свыше года по соседству и был расстрелян. Как я уже говорил, почти все, вывезенные 20 марта 1942 года из Compiègne, уцелели, но не все нашли свои семьи и дома. Так, вся семья инженера Зафермана, вся семья певца Ярова, вся семья братьев Зайдельсон были истреблены немцами. В этом отношении для Claudette было удачнее: ее родители, сынишка и мать ее мужа уцелели.

А что сказать о супругах Емельяновых? Он сцепился со мной в лагере в первый же день и заявил о своем германофильстве, а жена его, приезжая в Compiègne для свиданий и видя еврейских жен, восклицала: «Шомполов бы сюда, шомполов, чтобы почистить всю эту сволочь». И они оказались в «Советском патриоте»…