> Гинзбург Лидия Яковлевна > Человек за письменным столом

Потом заговорил Мандельштам. Говорит он шепеляво, запинается и после двух-трех коротких фраз мычит. Это было необыкновенно хорошо; это было «высокое косноязычие» — и говорил вдохновенный поэт. Он говорил о том, что стихотворение не может быть описанием. Что каждое стихотворение должно быть событием. (Я понимаю это в том смысле, что в стихотворении должно происходить движение и перемещение представлений.)
В стихотворении, он говорил, замкнуто пространство, как в карате бриллианта… размеры этого пространства не существенны… но существенно соотношение этого пространства (его микроскопичность) с пространством реальным. Поэтическое пространство и поэтическая вещь четырехмерны — нехорошо, когда в стихи попадают трехмерные вещи внешнего мира, то есть когда стихи описывают…
Такая мысль может предстать на плоскости. Простые смертные не должны высказывать такое. Но поэт говорил четырехмерно. Прекрасно смотреть на спотыкающуюся мысль поэта, на ее рождение, на мыслительный процесс, знакомый по стихам. Это было похоже. Это воспринималось так: вот пришел поэт, ему показали стихи другого поэта; он отверз уста — и возникла мысль… Вот ему покажут еще стихи или дерево, дом, стол — и родятся еще бесчисленные мысли. Но когда В. спросила Тихонова, понравилось ли ему то, что говорил Мандельштам, Тихонов ответил довольно равнодушно: «Я уже знал все это». Не значит ли это, что у Мандельштама есть несколько устойчивых мыслей, которые он годами выкипячивал из своего поэтического опыта.

не столько ее так называемые «повествования», из которых выше всего ставлю «Мысль, описавшую круг» об осмыслении смерти, а в том числе и ее литературно-критические статьи, в том числе она привела замечательный пример толкования Мандельштама.
 Мне кажется, она единственная правильно истолковала «Грифельную оду», она удивительно подробно и тонко написала в статье «О литературном герое» и в книге этой вообще эволюцию представлений о герое.
И мне показалась книга о лирике тоже, в общем, эталонной.
 «Человек за письменным столом» – это как раз собрание, скорее, ее автобиографической и художественной прозы.
Условно художественной, но, конечно, это художественная проза.
Мне кажется, она была наиболее последовательной ученицей Пруста в русской прозе. Вот это умение сказать то, что не до конца в себе понимаешь, продолжая левитинскую формулу применительно к физике: умение сформулировать, сознавая самые тонкие вещи, – это мне кажется, очень было для нее характерно.

 чтобы быть для меня совсем стихами, белые стихи должны быть такого масштаба, как «Вновь я посетил…», как мандельштамовское: «Я не увижу знаменитой Федры…», притом написанное строфически, с правильным чередованием мужских и женских окончаний — так, что оно как бы и не вполне белое.

Ахматова

Этой весной я встретилась у Гуковских с Ахматовой. У нее дар совершенно непринужденного и в высокой степени убедительного величия. Она держит себя, как экс-королева на буржуазном курорте.
Ахматова явно берет на себя ответственность за эпоху, за память умерших и славу живущих.
Гуковский говорил как-то, что стихи об Иакове и Рахили (третий «Стрелец») он считает, в биографическом плане, предельно эмоциональными для Ахматовой. Эти фабульные, библейские стихи гораздо интимнее сероглазого короля и проч. Они относятся к Артуру Лурье.