И́мре Ке́ртес (венг. Kertész Imre; 9 ноября 1929) — венгерский писатель, лауреат Нобелевской премии по литературе за 2002 год,
которая была вручена «за творчество, в котором хрупкость личности
противопоставлена варварскому деспотизму истории». В 1944—1945 — узник
концлагерей Освенцим и Бухенвальд. Этот опыт лежит в основе всего
написанного Кертесом позже.
На приветствие мое он не ответил: все в окрестностях знали, что евреев
он терпеть не может. Потому он и хлеб мне швырнул, взвесив его кое-как;
по-моему, там граммов на двадцать—тридцать было меньше, чем положено.
Недаром говорили, что у него от пайков всегда остается много излишков.
И
я, заметив его злобный взгляд и быстрое движение, каким он сбросил с
весов порцию хлеба, в тот момент как-то вдруг понял, что его нелюбовь к
евреям справедлива и объяснима: ведь относись он к ним как к обычным
людям, его, наверно, грызла бы совесть, что он их обвешивает.
http://www.litmir.co/br/?b=13948&p=2
Аннамария
Лет ей тоже примерно четырнадцать. У нее длинная стройная шея. Под желтой звездой начинает формироваться грудь.
вышло распоряжение: те, у кого кровь недостаточно чистая, не имеют права
заниматься торговлей, так что лавку нам пришлось закрыть.
прослышал о распоряжении, по которому лицам еврейской национальности
теперь предписано довольствоваться сокращенными продовольственными
пайками.
в трамвай я все-таки садился только на последнюю площадку последнего вагона, как предписывалось соответствующими распоряжениями.
вдруг автобус резко затормозил, затем снаружи донеслись обрывки каких-то
команд, потом кондуктор и пассажиры передали мне распоряжение: если в
автобусе есть евреи, они должны выйти.
И тут всем нам, хотелось того или нет, но пришлось всерьез обратить
внимание на запах. Назвать, определить его мне было трудно: сладковатый,
какой-то липкий, он содержал уже знакомый химический привкус и что-то
еще, и все это – в таком сочетании, что я уже не шутя опасался, как бы
только что съеденный хлеб не запросился обратно.
Мы быстро установили,
что источник его – труба, которая виднелась слева, довольно далеко за
шоссе. Это явно была фабричная труба, так нам сказал староста, да она и
выглядела как фабричная; причем, по всей вероятности, труба кожевенной
фабрики, как многие предположили.
выяснилось мало-помалу, хотя каким именно образом выяснилось, я точно
сказать не могу, – словом, труба, что виднеется там, напротив, на самом
деле вовсе не кожевенная фабрика, а «крематорий», то есть печь для
сжигания трупов: так мне объяснили значение этого слова.
Тогда я
рассмотрел ее повнимательнее: она была приземистая, угловатая, с широким
отверстием, как будто верхушку ее срезали вдруг одним ударом.
Могу
сказать, что, узнав это, ничего особенного, кроме некоторого почтения –
ну и, само собой, запаха, который просто уже обволакивал, затягивал,
словно густая липкая жижа, словно болото, – я не почувствовал.
Зато
немного дальше мы, каждый раз удивляясь, увидели еще одну, потом еще
одну и, уже где-то на горизонте, на самой кромке сияющего небосвода, еще
одну такую же трубу; две из этих, вновь обнаруженных труб извергали,
подобно нашей, густой дым, и, наверное, правы были те, кто с подозрением
смотрел и на клубы дыма, поднимающиеся в небо из-за отдаленной, с вялой
зеленью рощицы; наверняка у них возник вопрос – на мой взгляд, вполне
естественный: если тут столько трупов, неужто и в самом деле эпидемия
так разгулялась?
Теперь
я знал, что там, напротив нас, в этот самый момент горят в печи те, кто
ехал вместе с нами в поезде, кто на станции попросился на грузовик,
кого, по возрасту или по другой какой-то причине, врач счел непригодным
для работы, а также малыши и вместе с ними их матери, не говоря уже о
будущих матерях, фигура которых выдавала их беременность, – так нам
сказали.
Со станции их тоже повели в баню.
Им, как и нам, рассказали про
вешалки, про номера, которые нужно хорошо запомнить, про то, где и как
они будут мыться.
Говорят, их тоже ждали парикмахеры, и мыло им раздали
так же, как нам. Потом они тоже попали в помывочную, где тоже есть трубы
и душевые розетки,– только
из этих розеток на них пустили не воду, а газ.
Все это свалилось на
меня не сразу, а по частям, понемногу, я то и дело узнавал новые и новые
подробности, с некоторыми не соглашаясь, другие принимая сразу и
дополняя их новыми деталями.
Так, я услышал, что вплоть до самой газовой
камеры с людьми обращаются очень вежливо, даже предупредительно,
окружая их теплом и заботой, дети играют в мяч и поют, а место, где их
убивают, очень красиво, ухожено, окружено газоном, деревьями и
цветочными клумбами; потому все это, наверное, и оставило у меня
ощущение какого-то розыгрыша, какой-то веселой мальчишеской проказы.
Собственные впечатления тоже играли тут, если подумать, не последнюю
роль: я, например, вспомнил, как ловко, с помощью трюка с вешалкой и
номером, который обязательно надо было запомнить, нас обвели вокруг
пальца, заставив переодеться в лагерную робу; или как напугали тех, у
кого еще были какие-то ценности, сказкой насчет рентгена, которая так и
осталась пустой сказкой.
узнал, например, что место, где мы находимся, называется
Konzentrationslager, то есть концентрационный лагерь. Однако лагеря эти,
как мне объяснили, тоже не все одинаковы. Наш лагерь, например, это
Vernichtungslager, то есть лагерь смерти, просветили меня знающие люди.
на третий день я уже довольно хорошо ощутил, что такое голод
в
Освенциме я провел, собственно говоря, всего три полных дня. На
четвертый, вечером, я снова был в поезде, в одном из таких знакомых уже
грузовых вагонов. Местом нашегоназначения, как мы узнали, был какой-то Бухенвальд
«пришли» нилашисты, «пришло» гетто, «пришла» набережная Дуная
Зимой 1945 г. нилашисты на набережной Дуная расстреливали и сбрасывали в реку еще остававшихся в Будапеште евреев.
Ведь даже там, у подножия труб крематориев, было, в перерывах между
муками, что-то похожее на счастье. Все спрашивают меня о трудностях, об
«ужасах»; а мне больше всего запомнятся именно эти, счастливые
переживания. Да, об этом, о счастье концлагерей, надо бы мне рассказать в
следующий раз, когда меня спросят.
Если спросят. И если я сам этого не забуду.
