Ш. Й. Агнон.
О раве Аврааме Ицхаке ѓа-коѓене Куке, светлой памяти праведнике
(Лето 1967 года)[1]
1.
Я прибыл в Страну Израиля в Лаг-ба-Омер года тав-самех-зайн [поздней весной 1908] и вначале жил в Яффе, в Неве-Шалом, в гостинице рядом с морем. Большинство постояльцев были из старого ишува, хотя этого термина тогда еще не существовало, и в то время составляли основу Страны. Во все времена года они прибывали сюда по делам, а в летнее – чтобы искупаться в море. И еще там были новые переселенцы, которых хозяин гостиницы вылавливал из моря. Вылавливал из моря – как это понимать? Он сговорился с владельцем лодок, крепким арабом, который привозил в Страну любого еврея, не имевшего разрешения на въезд, и делал это так: он вталкивал еврея в лодку, прятал его у себя под ногами и высаживал чуть в сторонке, подальше от глаз портовых чиновников, где передавал сыновьям хозяина гостиницы, а те уж препровождали его к отцу, в гостиницу. Таким вот новым переселенцем был и я, уплатив золотую монету под названием наполеондор. Один из посланцев Страны Израиля, вернувшийся из поездки в диаспору, сказал мне глубокомысленно: «Вам услужили подвиги Наполеона».
2.
В Субботу после полудня я вышел на улицу поглядеть на город и его синагоги, особенно на синагогу сефардов. С тех пор, как я прочел в книгах о «золотом веке» евреев в Испании и познакомился с поэзией еврейских поэтов Испании, я мечтал увидеть их отражение. А где это можно увидеть? Ясно, в Субботу, в их молитвенном доме. У хозяина гостиницы собирался домашний миньян, но он боялся, что не достанет десятого, и не позволил мне уйти ни Субботним вечером, ни Субботним утром. Но в послеобеденный час, когда все постояльцы спали, я собрался и вышел.
3.
Я вышел из гостиницы, что стояла посреди песков и грелась на солнце, чей жар был безмерным, и направился на главную улицу квартала Неве-Шалом, от которой ветвились переулки из двух-трех домиков, застрявших среди песков, грозивших их поглотить. Из-за святости Субботы все магазины были на замке, а из-за зноя никого вокруг не было. Я шел в одиночестве, не имея, у кого спросить, где молятся сефарды.
Я шел в одиночестве, не видя лица человека и не слыша человеческого голоса. Кроме бездомных собак, жирных, словно свиньи, которые дремали, спрятав язык, ни одной живой души видно не было. Ни куры во дворах или у торговца птицей, ни птахи небесные голоса не подавали. Не то из-за жуткого зноя смолкли, не то по рассеянности. Зной и тишина навечно сделались единым, неделимым целым. Неожиданно раздался голос морских волн, которые сшибались одна с другой, и бились друг о друга, и падали, поверженные, и вновь воцарялись безмолвие и жара.
4.
Я уже позабыл, куда шел, и зачем блуждаю в этом знойном безмолвии в тяжелом и теплом субботнем платье, привезенном из отчего дома, и в башмаках, в которых прибыл из родного города, из родной страны, башмаках, никогда прежде не знавших ни такой жары, ни такого солнца.
5.
Вдруг в том нераздельном целом возник черный силуэт. Я поднял взгляд и увидел, что навстречу мне движется женщина. На одном ее глазу было бельмо.
Я приветствовал ее словами: Шабат шалом у-меворах – на святом языке и спросил, только вот не помню, на святом ли языке или на идише: «Где тут синагога сефардов?»
Она закрыла свой здоровый глаз, глянула на меня больным глазом и ответила вопросом с незнакомой странной интонацией: «Бист а франк вас зухст а франкиш маком кадош дорт хабкит а франк, тох иим а фрэг вэт эр дир зогн?». Это означает: «Вы разве сефард, что спрашиваете про синагогу сефардов? Вон ковыляет сефард, его и спросите, он вам скажет».
Несколько дней спустя я зашел в здание Палестинского Комитета. Меня увидела та женщина, она была арабка и там прислуживала. Посмотрела на меня и заявила во всеуслышание: «Хаб зих техеф гехабт аз дер мусье ис фон унзереге юден ун ништ эбис а франк», т.е. я сразу поняла, что этот господин еврей из наших, а не сфаради.
С тех пор всякий раз, как она меня встречала, смотрела на меня с особой приязнью, поскольку признала, что я из наших евреев, а не из тех сефардов, которые в ее представлении не были чем-то более значительным, чем арабы.
Сефард, услышавший, что я ищу дом молитвы, сказал мне на святом языке и с приятным напевом: «Идемте, господин, со мной; я иду в нашу синагогу послушать проповедь хахама[2]. Давайте пойдем вместе».
6.
Я пошел рядом со своим спутником, который по пути шептал псалмы. У меня не хватило духу его прервать, и я шел с ним бок о бок и размышлял: он, возможно, потомок Абарбанеля или автора книги Акеда[3] или наших великих законодателей, что были в Испании. Величие славы наших испанских поэтов не позволяло мне думать, что идущий рядом, возможно, из их потомков.
Мы свернули в один из многочисленных в Неве-Шалом переулков и подошли к синагоге. Двери были открыты, и с каждой стороны дверей стоял мальчик; оба поочередно подпрыгивали, чтобы поцеловать мезузу. Людей в синагоге было немного. Они были одеты в пестрые одежды и на головах у них были либо чалма, либо феска. При скромном освещении зала цвета пунцовых фесок и голубых тюрбанов, красочных одежд и прикрывающей Ковчег парохет, а также ковров на скамьях и на полу казались более густыми. Сквозь белые и синие стеклянные колбы масляных лампад лился мягкий свет, и между домом, его утварью и людьми царила полная гармония. Также и окружавшие все и вся объемы воздуха стали частью общего согласия.
Окна были открыты в сторону моря, и добрый морской запах с намеком на прохладу доносился сюда. Меж Песахом и Шавуотом морская вода не успевает прогреться, и море плескалось студеное. В этом я убеждался каждый день при утреннем купании. В Яффе говорили: пока не придут элульцы, морская вода не прогреется. Это они об иерусалимцах так говорили, потому что в месяце элуле жара и пыль там крепчают, и учащаются болезни, и истощаются запасы воды, и почтенные жители Иерусалима спускаются в Яффу ополоснуться в море, и из-за кипящего в них благочестия и из-за их особых тяжелых халатов, которые на них разогреваются, жители Яффы и говорят: прибыли иерусалимцы, чтоб подогреть морскую воду.
7.
Мой спутник уселся неподалеку от двери, достал из кармана маленькую книжицу и начал читать по ней нараспев, словно малышей баюкал. Позднее я видел эти мелодии[4], которыми восточные евреи услаждают свои молитвы, сложно желая усыпить дурное начало, гнездящееся у них внутри.
Я сел рядом со своим спутником. Люди приходили и садились каждый на свое место. Одни сидели и читали псалмы, другие сидели, закрыв глаза, словно слепцы, и их губы шевелились сами собой.
Я взял одну из книг, что лежали на столе. Это был молитвенник. Но из-за тетраграмматона я не знал, куда смотреть, ибо все Имена Пресвятого, да будет Он благословен, были заключены в нем, и в каждом четырехбуквенном Имени – какое-то то одно Имя из Его Имен, согласно благодати, которую Он Благословенный соизволил излить в то слово в каждой конкретной молитве, лишь бы произносили его с полным самоотречением, сосредоточив в нем все, что означают слова: Тот, Кто был, есть и пребудет, Единственный и Единый, Господин всего, Бог могучий, обладатель всех умений и всех сил.
Я тут же отложил молитвенник и снова взял его в руки, и снова отложил. Позднее, когда я молился в синагоге каббалистов Бейт-Эль в Старом городе Иерусалима, я, благодаря мелодии кантора, как бы немножко понимал смыслы каждого четырехбуквенного Имени.
8.
Люди продолжали приходить. Я устремил взор на одного из них и сказал себе: вот тот мудрец, которого имел в виду мой спутник, когда сказал, что идет послушать проповедь хахама.
Я обернулся и посмотрел на дверь, чтобы узнать, по-прежнему ли те два мальчика, которых я видел при входе, стоят там и сумели ли они добраться губами до мезузы. Я заметил на стене написанное каллиграфическим почерком объявление, встал со своего места, подошел к объявлению и прочел:
Важное объявление о Торе
Человек, великий средь великих и знатных, яркий светоч в небесах ясных, мудрец совершенный, краса святостью осененных, во славу Авраама и Ицхака нам скажет слово, не кто иной, как доброго имени хахам рабби Авраам Ицхак ѓа-коѓен Кук, да горит свеча его жизни и т.д., раввин общин ашкеназов, наших братьев в народе Израиля, да продлит Господь их жизни здесь, в святом граде Яффе, и в поселениях. Он выступит с поучением в эту святую Субботу «эмор эль ѓа-коѓеним» с началом минхи перед святой общиной здесь, в нашем молитвенном доме и т.д. Услышит мудрый и поймет, чем обогатило его оно. Речи приятные, как доброе вино.
Мне захотелось увидеть раввина. Я огляделся по сторонам, но его на увидел. Я было начал опасаться, что, может, миновала та Суббота. Припомнил несколько стихов из недельного раздела и понял, что сегодня раздел «эмор эль ѓа-коѓеним». Если так, день еще не закончился, если так, раввин просто еще не пришел, но скоро придет.
9.
Тут два старца в нарядных одеждах и чалмах глубокой голубизны подошли к месту, где находился святой ковчег. Постояли сколько постояли, и к ним вышел молодой человек, моложе их на поколение, высокий и видный собою, в собольей шапке на голове. Старцы повели его – один по одну сторону, другой по другую – к возвышению, называемому бима. Все, находившиеся в синагоге, встали. Некоторые его приветствовали, другие стояли молча и пожирали его глазами. Сокровенное дивное величие осеняло его. Это величие не отходило от него, пока Всевышний не забрал его наряду с теми, кто ходит с Ним[5].
10.
Из-за нижне-литовского выговора[6] и из-за обилия идей, высказанных высоким стилем, я ничего не понял, кроме стихов Писания и высказываний мудрецов Мишны и Талмуда, которые он приводил в своей проповеди. Не знаю, понял ли кто-нибудь из присутствующих чуть более меня, но все, как один, стояли не шевелясь и слушали стоя – не как те, кто слушает проповедника, а как внимают песнопениям и славословиям из святых уст, когда каждая душа воспринимает сообразно своим возможностям.
Много раз в последующие годы, когда я сидел перед ним, и он, да покоится его душа в горних высях, говорил, я вспоминал тот Субботний день, когда он выступал в синагоге сефардов в Яффе. Его идеи изливались бурным потоком и высоким стилем, однако к тому времени мои уши успели привыкнуть к разным выговорам и также к нижне-литовскому, который несколько изменился в устах нашего Учителя, так что всякий живший в Стране Израиля еврей его понимал, чего не скажешь о его идеях, которые мог постичь далеко не каждый.
11.
После того, как раввин кончил говорить, поднялся один мудрый старец, прибывший из Магриба, склонился перед раввином, взял его руку в свою и поцеловал. Наш Учитель по скромности своей не расценил тот поцелуй как уважение к нему, но как дань уважения Торе, которая порой проявляется в поцелуе, вырываясь из уст изучающих и соблюдающих Тору с любовью.
12.
По пути в Страну Израиля я около четырех недель провел в Вене и большую часть дней проводил в музеях, особенно у картин Рембрандта. Когда я увидел старого мудреца-хахама из Магриба, мне почудилось, что я вживую вижу то, что было нарисовано на холсте.
13.
Авторы мемуаров, когда рассказывают о чем-то значительном, чему были свидетелями, обычно добавляют: мне во век не забыть это великое событие. Я не знаю, что такое во век и в чем смысл обещания во век не забыть, а потому скажу: почти шестьдесят лет минуло с той поры, когда я это видел, а я все еще помню.
14.
Припомню нечто, что произошло примерно восемнадцатью годами позже.
Знаменитый художник, из великих живописцев Европы, приехал в Иерусалим. Как-то раз зашел ко мне и с тех пор навещал меня каждый день, что провел в Иерусалиме. Днем он работал в городе или в его пригородах, а вечером приходил ко мне на ужин. Из-за длительного сидения на стенах Старого города на палящем солнце кожа на нем облупилась, пальцы покрылись волдырями, и он не мог держать в руке кисть или карандаш. Видя его огорчение, я предложил: «Давайте погуляем по иерусалимским улицам».
Я зашел с ним внутрь городских стен и повел его от синагоги к синагоге, от бейт-мидраша к бейт-мидрашу. То, о чем я рассказываю, было до погромов 1929 года, тогда евреи еще не покидали святую землю, что внутри городских стен, и синагоги и дома учения еще полнились евреями. Священный трепет не позволял ему заходить в дома учения и в дома молитвы, он стоял на пороге и смотрел оттуда. Казалось, его глаза впитывают святость святых мест, которая порой открывается даже людям из других народов.
За ужином мы говорили о синагогах и молельнях. Он рассказал о португальской синагоге в Амстердаме и евреях Амстердама, которым Рембрандт подарил имя и долгую жизнь.
Я рассказал ему о мудром старце, которого видел в синагоге в Яффе, когда тот склонился перед нашим Учителем, что был многими годами его моложе, и поцеловал ему руку. По художнику я видел, что он мысленно рисует то, что слышит.
Превратил ли он то, о чем услышал, в картину или нет? Художники не успевают нанести на холст все, что видят глазами, и все, что их просят нарисовать. Кое-что из того, что нам дано видеть, пресуществляется в разных воплощениях и приходит, как того желает Творец. И пусть даже мы знатоки, понимающие тайны перевоплощений и новых рождений души, и тайны бытия, но начала вещей нам знать не дано.
Коль скоро я вспомнил художника-нееврея, вспомню также о еврейском живописце.
Как-то раз Марк Шагал, да продлит Бог его дни, попросил меня показать ему рава Кука. Я пошел вместе с ним к нашему Учителю. О том, что сказал Шагал, и что ответил ему наш Учитель, я расскажу в другом месте.
Когда мы вышли из дома раввина, Марк Шагал встряхнулся, как человек, стряхивающий с себя наваждение, и сказал: «Фон вонен нэмт зих аза хейлиг паним?», что значит: «Откуда берут такое святое лицо?»
15.
Вижу, что я перескочил через годы и не рассказал, как я сблизился с нашим Учителем и кто меня с ним свел.
Я жил в Яффе и зарабатывал тем, что был секретарем Палестинофильского Комитета, и секретарем Эрец-Исраэльского совета, и секретарем мирового суда, получая шестьдесят франков в месяц и работая денно и нощно, поскольку заседания, на которых мне приходилось присутствовать, затягивались до часу-двух после полуночи, особенно заседания суда, ибо в обычае тяжущихся говорить долго, чтобы убедить судей в своей правоте и переложить всю вину на противную сторону.
16.
Здесь уместно рассказать о мировом суде. От моих рассказов выгадает всякий, кто хочет знать о происходившем в Стране до Первой войны, а поскольку всякий клочок бумаги, где было написано о чем-то имевшем тут место, по воле Джамаль-паши сожгли огнем, вам стоит внять моим словам, поскольку я единственный, кто остался из того поколения и был очевидцем тех событий и отчасти их участником, не как главное действующее лицо, но как секретарь, получавший плату за свое участие.
Кое-что из того, что вы находите в книгах, попало туда от меня. Одни походя упомянули мое имя, другие даже не вспомнили, что слышали это из моих уст, и ты, любезный мой читатель, думаешь, что это ангел спустился с небес и поведал им сокровенное.
Итак, любезный читатель, расскажу, с чего начиналось. В Яффе были три суда. Суд справедливости, где судил городской раввин, правительственный суд и суд российского консула.
Большинство жителей Яффы приехали из России, но не всякий хотел доверить свою тяжбу консулу и рассказывать о своих делах в правительственном суде тоже не хотел, ведь еще вчера ты дал судье столько-то, чтобы он признал тебя правым, а наутро, когда ты являешься на суд, видишь, как он оправдывает твоего противника, и не потому, что справедливость на его стороне, а потому, что он дал судье вдвое больше, чем ты. Мало того, что ты проиграл дело, так еще и потерял деньги, которыми думал подкупить судью. Вот и выходит, что тяжущимся ничего не оставалось, как идти на суд к раввину.
17.
Вы, возможно, читали мой рассказ «В поисках раввина», где я привел слова автора книги Сма[7], который предостерегает раввинов, чтобы не судили домовладельцев, ибо их мышление отличается от мышления изучающих Тору. И вот, всякий, приходивший на суд к раввину настолько дивился его приговорам, что говорил: «Раввин не разбирается в делах, которые мы ведем». Было дело в иерусалимской гостинице, когда ее хозяина заподозрили в денежных махинациях и в причастности к гибели девушки, проживавшей в его гостинице. Взволновалась вся страна, особенно люди нового ишува, которые говорили: таков уж он, Иерусалим, и таковы его хасиды, потому что тот хозяин был хасидом. Истцы не доверяли судам в Иерусалиме, боясь, что те извратят правосудие, и явились со своей тяжбой к нашему Учителю, который в то время был раввином Яффы и поселений.
После того, как раввин принял разных свидетелей и основательно исследовал дело, понял, что хозяина гостиницы оклеветали, и все обвинения – не что иное, как напраслина. Тут взбурлила вся Яффа. Одни считали, что раввин рассудил ошибочно, другие – что он намеренно решил дело, как решил, чтобы обелить евреев старого ишува. А более сдержанные говорили: «Ну что такой раввин понимает в мирских делах? Если б он знал, как мир устроен, не оправдал бы виновного и не обвинил бы безвинного».
18.
Вспомню еще две вещи, и каждая из них уже сама по себе заслуживает внимания.
Сын одного раввина напечатал на идише книжицу о судебных разбирательствах, где написал о деле хозяина гостиницы и юной девушки, у которой он выманил деньги. Этой книжицы теперь нет у меня перед глазами, и я не помню ее названия, зато помню имя автора и имя его отца, раввина, составителя книги по каббале, который в свое время был весьма известен, так как объездил несколько стран, прежде чем взошел в Страну Израиля. И еще я помню, что одна дама, возглавлявшая женские союзы, явилась в дом к яффскому раввину с кнутом в руке. Наш Учитель, который жил согласно закону: не бойтесь человека [мужчины] и не поднимай глаза свои на женщину, ни на то, что на ней[8], – не увидел ни ее, ни кнута в ее руке.
Решение, вынесенное нашим Учителем в пользу хозяина гостиницы, которого все евреи нового ишува в Яффе считали виновным, побудили маскилов, поборников Просвещения в Яффе, обсуждать нашего Учителя и его решения, и они пришли к выводу, что на такого раввина и на его решения полагаться нельзя. Взяли и задумали создать мировой суд. Жители Яффы выбрали двенадцать человек из разных домов, что в Яффе, и объявили их мировым судом, чтобы рассматривал всякую тяжбу. И как подтвердили их полномочия? А так, что всякий тяжущийся прежде всего писал обязательство исполнить все, к чему этот суд его приговорит, даже если его сочтут неправым.
Между судьями, которых я помню, были д-р Артур Рупин, и д-р Яаков Таѓон, и д-р Хаим Хисин, и г-н Менахем Шенкин, и г-н Абугов, и г-н Яаков Черток, и г-н Амзалег, заместитель английского консула, и г-н Бецалель Яффе, и г-н Хаим Медник.
19.
И еще об одной вещи расскажу. За три месяца до того, как нашего Учителя призвали в горнюю ешиву, они пригласил меня к себе и беседовал со мной об одном деле. За беседой наш Учитель помянул мировой суд в Яффе, где я служил секретарем. Я сказал ему: «Мне жаль, что я служил там секретарем, ведь то учреждение было создано с единственной целью – отнять у Вас возможность судить по Торе, оттого что нашлись истцы, что говорили: Раввин не разбирается в наших делах». Раввин же разбирался в них много лучше, чем некоторые судьи в мировом суде, да только выносил решения согласно Торе, как нам было заповедано Свыше.
В той беседе наш Учитель сказал: «Мы об этом уже говорили».
И вот что означают слова «мы об этом уже говорили»: мы говорили об этом несколькими года раньше. Наш Учитель помнил каждый разговор, что вел с человеком, и если не было в том особой нужды, не говорил дважды об одном и том же.
Не раз, когда подходил к вопросу, о котором уже было говорено, обрывал беседу словами: «Мы об этом уже говорили». До такой степени помнил, что напоминал мне о беседах, которые вел со мной в Яффе, а между ними и нашими беседами в Иерусалиме прошло лет двенадцать, а то и больше.
20.
А сейчас, учителя и наставники мои, я прочту вам три рассказика об Учителе нашем, чья душа пребывает в заоблачных высях. Два из них я поместил в книге «Сефер, софер ве-сипур» [Книга, писатель, рассказ], а один – в газете Ѓа-Арец.
Молитвенник
Однажды я зашел в ешиву нашего великого Учителя рабби Авраама Ицхака ѓа-коѓена Кука, светлая ему память, я и р. Хаим Нахман Бялик, и р. Элиэзер Меир Лифшиц, и раввин р. Симха Асаф, и Рабби Биньямин[9], и еще несколько человек. Мы обсуждали отступничество поколения и вопрос, как это исправить. Один из компании начал говорить во славу Торы и закончил в порицание бесчисленных ограничений, которые добавляли к ней раввины в течение столетий. От огорчения наш Учитель вскочил с стула и выглядел рассерженным. Однако тут же сдержал свой гнев, как всегда поступал по своей святости, и приветливо сказал: «Вот я тут послушал и кое-что вспомнил».
История об одном знатном раввине, который оказался в селе, когда зашло солнце, и был вынужден там заночевать. Попросил у сельчанина, где остановился, Талмуд, чтобы заняться учением, но у того Талмуда не было. Попросил Мишну, и тоже не было. Попросил Эйн-Яаков[10], и тоже не было. В конце концов спросил: «А молитвенник у вас есть?» Тот принес ему старый молитвенник. Всю ночь раввин провел, читая пояснения, что были в том молитвеннике, и обнаружил много примечательного. Захотел купить его за большие деньги, но сельчанин не согласился. Раввин сказал: «Я дам вам взамен новый молитвенник в красивом деревянном переплете». Но сельчанин не согласился. Раввин спросил: «В чем дело? Почему?» Тот ответил: «Рабби, я привык, вставая поутру, выпивать стакан чая и сам кипячу себе воду, а чтоб огонь скорее разгорелся, я беру бумагу, зажигаю ее и подкладываю под щепки. И поскольку дома нет бумаги, я вырываю лист из молитвенника и разжигаю им огонь. Так же я поступаю всякий раз, что закуриваю трубку, – вырываю лист из молитвенника и поджигаю им табак. Мне уже почти семьдесят лет, а молитвенник каким был, таким и остался, потому что я все еще не добрался до него самого, и все вырванные листы были дополнениями».
Шестидесятая доля не учитывается
Наш великий благословенной памяти Учитель рабби Авраам Ицхак ѓа-коѓен Кук попросил меня подарить ему мои сочинения. Я ответил: «Я уже распорядился, чтобы вам принесли». Он улыбнулся и сказал: «Вы хотите дать мне часть, я же хочу все». Я ответил: «Это ваше желание делает мне честь», поспешил и принес ему. По прошествии времени я его навестил. Он сказал мне: «Я прочел все ваши книги и нашел в них также кое-что, что мне было неприятно. Но у автора При мегадим[11] есть маленькая книжечка под названием Матан схаран шель мицвот[12], где написано: «Иди и посмотри, как велика мощь разрешения, что если некий запрет попадает в поле дозволенного, и есть шестьдесят случаев против этого запрета, запрет не учитывается и силы не имеет. Выходит, что разрешение еще и остается в выигрыше от этого запрета. Так и ваши сочинения – попало в них недозволенное, но оно, как шестидесятая доля, не учитывается.
А любящие Его пусть будут как солнце, восходящее в мощи своей[13]
Так уж водится в мире, что человек любит любящих его и не любит тех, кто его не любит. Причинит человек ближнему зло, и тот не может ему простить и отравляет ему жизнь. А бывает, что человек не любит тех, кто любит его, и пренебрегает ими, зато перед недругами своими заискивает. Эти качества в отношении к друзьям и недругам общие для большинства людей.
Но я встречал людей высшего порядка, – правда, они редки, – которые не испытывают ненависти к своим недругам и молчат, и даже если могут не допустить зла и защитить себя, оставляют все, как есть, и не вмешиваются.
Таким человеком высшего порядка был наш великий Учитель, гаон рабби Авраам Ицхак ѓа-коѓен Кук, благословенна память о праведнике. Много разных гадостей делали ему люди, но чем большим праведником он был, тем сильнее оказывалась их беспричинная неприязнь. Он же сносил все муки с любовью к Всевышнему и радовался всякой нанесенной ему обиде. Это о нем и о ему подобных сказали наши мудрецы (Талмуд, трактат Шабат, 88б): «обижаемые и страдающие – о таких Писание говорит: а любящие Его пусть будут как солнце, восходящее в мощи своей!» Одну из тысячи историй, которые я мог бы рассказать о нашем Учителе, я поведаю.
Жил в Иерусалиме раввин Зуся Брандвейн, владелец типографии. Случилось, что он несколько дней кряду не заходил в свою печатню. Когда ж пришел, увидел кипу листков, отпечатанных в его отсутствие. Взял один и увидел, что это ругань и проклятья в адрес святого Божьего человека, уважаемого Учителя нашего, гаона рабби Авраама Ицхака ѓа-коѓена Кука, да будет благословенна память о праведнике.
Содрогнулся рабби Зуся и воскликнул в гневе: «Кто сотворил такое и напечатал этот пасквиль? Поспешите бросить все эти листки в печь, ни одной буковки от них не пропустите!»
Сказал ему старый наборщик: «Не гневайтесь так, рабби Зуся. Пришел сюда имярек, ваш друг, и наказал нам отпечатать этот листок, и щедро заплатил, чтобы мы сделали работу еще сегодня, и мы приняли заказ и взялись за дело, и нельзя нам нарушить договор, да мы и не отступимся».
Стоял рабби Зуся в великом огорчении и не знал, как поступить. Тот имярек с молодости был его другом, да и печатники были пайщиками в его типографии, они, как и он, получали доход или терпели убытки. А рава Кука он почитал больше всех на свете. И вот его печатня выпускает против него такой гнусный пасквиль?
Решил он пойти посоветоваться с равом Куком.
Пришел и все ему рассказал.
Сказал ему наш Учитель: «Ваша печатня в Иерусалиме не единственная, и если вы сожжете эти листки, их сочинитель найдет себе другую типографию и напечатает их снова, получится, что и вы в убытке, и листовки готовы. Поэтому возвращайтесь-ка вы в типографию и отдайте заказчику пасквиля его пасквиль, а уж он пусть поступает с ним по своему усмотрению. Добрый Господь простит».
Найдется ли еще человек с Божьим духом в душе, который видит, как ему отравляют жизнь, и сносит все молча?
Перевела Зоя Копельман,
Иерусалим, 9 элула 2025
[1] См. Ш. Й. Агнон. Ми-ацми эль ацми (От себя к себе). Иерусалим – Тель-Авив: Шокен, 2000. С. 190-202.
[2] Хахам (букв. мудрец), так еврейские выходцы из стран Востока почтительно называют своих учителей и наставников.
[3] Книга Акедат Ицхак (Жертвоприношение Авраама) содержит проповеди на главы Торы и на пять свитков, составленные на основе Талмудов и мидрашей с добавлением размышлений о вере. Автор – рабби Ицхак бен Моше Арамá (1420–1494), испанский раввин, проповедник и философ; после изгнания евреев из Испании жил в Италии.
[4] Ср.: «И народ видел звуки» (Исход / Шмот, 20: 14).
[5] Ср.: «И Аврам был девяноста лет и девяти лет, и явился к нему Господь и сказал ему: Я – Эль Шадай, ходи передо Мною и будь непорочен» (Бытие / Берешит, 17: 1).
[6] Агнон называет тут Жемайтию (букв. Нижняя земля), область и этнографический регион на северо-западе современной Литвы (традиционно между низовьями Немана и Виндавой), где в молодости р. Кук служил раввином в общине г. Жеймялиса.
[7] Сефер меирот эйнаим, галахический труд р. Иеѓошуа Волка (Фолка) Каца (1555 – 1614) из Кракова.
[8] Ср.: «…не бойтесь человека, ибо суд у Бога…» (Второзаконие / Дварим, 1: 17); а насчет женщины и того, что на ней – от мудрецов Талмуда.
[9] Псевдоним писателя, публициста и общественного деятеля Иеѓошуа Радлера-Фельдмана (1880–1957).
[10] Эйн Яаков («Родник Иакова») – популярное собрание поучительных притч, легенд и преданий Вавилонского и отчасти Иерусалимского Талмудов. Автор – рабби Яаков Ибн-Хабиб бен Шломо (ок. 1445, Кастилия, – 1515, Салоники, Греция), ученый-талмудист. См. о нем статьи Д. Конторера в ж-ле ЛЕХАИМ:
https://lechaim.ru/ARHIV/221/kantorer.htm https://lechaim.ru/ARHIV/222/kantorer.htm
[11] При мегадим (Сладкий плод) – комментарий на разделы Йоре деа (Берлин, 1772) и Орах хаим (Франфурт-на-Одере, 1787) компендиума еврейских законов Шульхан арух. Автор, р. Йосеф Теомим (1727–1792), был раввином во Франкфурте-на-Одре.
[12] Матан схаран шель мицвот (Воздаяние за заповеди; Вильна, 1878), восемь исследований по вопросу о награде и наказании.
[13] Ср.: «Да погибнут все враги Твои, Господи, а любящие Его пусть будут как солнце, восходящее в мощи своей!» (Судьи / Шофтим, 5: 31).
Комментариев нет:
Отправить комментарий