среда, 26 ноября 2025 г.
среда, 12 ноября 2025 г.
пятница, 24 октября 2025 г.
воскресенье, 7 сентября 2025 г.
Ш. Й. Агнон. О раве Аврааме Ицхаке ѓа-коѓене Куке Перевела Зоя Копельман, Иерусалим, 9 элула 2025
Ш. Й. Агнон.
О раве Аврааме Ицхаке ѓа-коѓене Куке, светлой памяти праведнике
(Лето 1967 года)[1]
1.
Я прибыл в Страну Израиля в Лаг-ба-Омер года тав-самех-зайн [поздней весной 1908] и вначале жил в Яффе, в Неве-Шалом, в гостинице рядом с морем. Большинство постояльцев были из старого ишува, хотя этого термина тогда еще не существовало, и в то время составляли основу Страны. Во все времена года они прибывали сюда по делам, а в летнее – чтобы искупаться в море. И еще там были новые переселенцы, которых хозяин гостиницы вылавливал из моря. Вылавливал из моря – как это понимать? Он сговорился с владельцем лодок, крепким арабом, который привозил в Страну любого еврея, не имевшего разрешения на въезд, и делал это так: он вталкивал еврея в лодку, прятал его у себя под ногами и высаживал чуть в сторонке, подальше от глаз портовых чиновников, где передавал сыновьям хозяина гостиницы, а те уж препровождали его к отцу, в гостиницу. Таким вот новым переселенцем был и я, уплатив золотую монету под названием наполеондор. Один из посланцев Страны Израиля, вернувшийся из поездки в диаспору, сказал мне глубокомысленно: «Вам услужили подвиги Наполеона».
2.
В Субботу после полудня я вышел на улицу поглядеть на город и его синагоги, особенно на синагогу сефардов. С тех пор, как я прочел в книгах о «золотом веке» евреев в Испании и познакомился с поэзией еврейских поэтов Испании, я мечтал увидеть их отражение. А где это можно увидеть? Ясно, в Субботу, в их молитвенном доме. У хозяина гостиницы собирался домашний миньян, но он боялся, что не достанет десятого, и не позволил мне уйти ни Субботним вечером, ни Субботним утром. Но в послеобеденный час, когда все постояльцы спали, я собрался и вышел.
3.
Я вышел из гостиницы, что стояла посреди песков и грелась на солнце, чей жар был безмерным, и направился на главную улицу квартала Неве-Шалом, от которой ветвились переулки из двух-трех домиков, застрявших среди песков, грозивших их поглотить. Из-за святости Субботы все магазины были на замке, а из-за зноя никого вокруг не было. Я шел в одиночестве, не имея, у кого спросить, где молятся сефарды.
Я шел в одиночестве, не видя лица человека и не слыша человеческого голоса. Кроме бездомных собак, жирных, словно свиньи, которые дремали, спрятав язык, ни одной живой души видно не было. Ни куры во дворах или у торговца птицей, ни птахи небесные голоса не подавали. Не то из-за жуткого зноя смолкли, не то по рассеянности. Зной и тишина навечно сделались единым, неделимым целым. Неожиданно раздался голос морских волн, которые сшибались одна с другой, и бились друг о друга, и падали, поверженные, и вновь воцарялись безмолвие и жара.
4.
Я уже позабыл, куда шел, и зачем блуждаю в этом знойном безмолвии в тяжелом и теплом субботнем платье, привезенном из отчего дома, и в башмаках, в которых прибыл из родного города, из родной страны, башмаках, никогда прежде не знавших ни такой жары, ни такого солнца.
5.
Вдруг в том нераздельном целом возник черный силуэт. Я поднял взгляд и увидел, что навстречу мне движется женщина. На одном ее глазу было бельмо.
Я приветствовал ее словами: Шабат шалом у-меворах – на святом языке и спросил, только вот не помню, на святом ли языке или на идише: «Где тут синагога сефардов?»
Она закрыла свой здоровый глаз, глянула на меня больным глазом и ответила вопросом с незнакомой странной интонацией: «Бист а франк вас зухст а франкиш маком кадош дорт хабкит а франк, тох иим а фрэг вэт эр дир зогн?». Это означает: «Вы разве сефард, что спрашиваете про синагогу сефардов? Вон ковыляет сефард, его и спросите, он вам скажет».
Несколько дней спустя я зашел в здание Палестинского Комитета. Меня увидела та женщина, она была арабка и там прислуживала. Посмотрела на меня и заявила во всеуслышание: «Хаб зих техеф гехабт аз дер мусье ис фон унзереге юден ун ништ эбис а франк», т.е. я сразу поняла, что этот господин еврей из наших, а не сфаради.
С тех пор всякий раз, как она меня встречала, смотрела на меня с особой приязнью, поскольку признала, что я из наших евреев, а не из тех сефардов, которые в ее представлении не были чем-то более значительным, чем арабы.
Сефард, услышавший, что я ищу дом молитвы, сказал мне на святом языке и с приятным напевом: «Идемте, господин, со мной; я иду в нашу синагогу послушать проповедь хахама[2]. Давайте пойдем вместе».
6.
Я пошел рядом со своим спутником, который по пути шептал псалмы. У меня не хватило духу его прервать, и я шел с ним бок о бок и размышлял: он, возможно, потомок Абарбанеля или автора книги Акеда[3] или наших великих законодателей, что были в Испании. Величие славы наших испанских поэтов не позволяло мне думать, что идущий рядом, возможно, из их потомков.
Мы свернули в один из многочисленных в Неве-Шалом переулков и подошли к синагоге. Двери были открыты, и с каждой стороны дверей стоял мальчик; оба поочередно подпрыгивали, чтобы поцеловать мезузу. Людей в синагоге было немного. Они были одеты в пестрые одежды и на головах у них были либо чалма, либо феска. При скромном освещении зала цвета пунцовых фесок и голубых тюрбанов, красочных одежд и прикрывающей Ковчег парохет, а также ковров на скамьях и на полу казались более густыми. Сквозь белые и синие стеклянные колбы масляных лампад лился мягкий свет, и между домом, его утварью и людьми царила полная гармония. Также и окружавшие все и вся объемы воздуха стали частью общего согласия.
Окна были открыты в сторону моря, и добрый морской запах с намеком на прохладу доносился сюда. Меж Песахом и Шавуотом морская вода не успевает прогреться, и море плескалось студеное. В этом я убеждался каждый день при утреннем купании. В Яффе говорили: пока не придут элульцы, морская вода не прогреется. Это они об иерусалимцах так говорили, потому что в месяце элуле жара и пыль там крепчают, и учащаются болезни, и истощаются запасы воды, и почтенные жители Иерусалима спускаются в Яффу ополоснуться в море, и из-за кипящего в них благочестия и из-за их особых тяжелых халатов, которые на них разогреваются, жители Яффы и говорят: прибыли иерусалимцы, чтоб подогреть морскую воду.
7.
Мой спутник уселся неподалеку от двери, достал из кармана маленькую книжицу и начал читать по ней нараспев, словно малышей баюкал. Позднее я видел эти мелодии[4], которыми восточные евреи услаждают свои молитвы, сложно желая усыпить дурное начало, гнездящееся у них внутри.
Я сел рядом со своим спутником. Люди приходили и садились каждый на свое место. Одни сидели и читали псалмы, другие сидели, закрыв глаза, словно слепцы, и их губы шевелились сами собой.
Я взял одну из книг, что лежали на столе. Это был молитвенник. Но из-за тетраграмматона я не знал, куда смотреть, ибо все Имена Пресвятого, да будет Он благословен, были заключены в нем, и в каждом четырехбуквенном Имени – какое-то то одно Имя из Его Имен, согласно благодати, которую Он Благословенный соизволил излить в то слово в каждой конкретной молитве, лишь бы произносили его с полным самоотречением, сосредоточив в нем все, что означают слова: Тот, Кто был, есть и пребудет, Единственный и Единый, Господин всего, Бог могучий, обладатель всех умений и всех сил.
Я тут же отложил молитвенник и снова взял его в руки, и снова отложил. Позднее, когда я молился в синагоге каббалистов Бейт-Эль в Старом городе Иерусалима, я, благодаря мелодии кантора, как бы немножко понимал смыслы каждого четырехбуквенного Имени.
8.
Люди продолжали приходить. Я устремил взор на одного из них и сказал себе: вот тот мудрец, которого имел в виду мой спутник, когда сказал, что идет послушать проповедь хахама.
Я обернулся и посмотрел на дверь, чтобы узнать, по-прежнему ли те два мальчика, которых я видел при входе, стоят там и сумели ли они добраться губами до мезузы. Я заметил на стене написанное каллиграфическим почерком объявление, встал со своего места, подошел к объявлению и прочел:
Важное объявление о Торе
Человек, великий средь великих и знатных, яркий светоч в небесах ясных, мудрец совершенный, краса святостью осененных, во славу Авраама и Ицхака нам скажет слово, не кто иной, как доброго имени хахам рабби Авраам Ицхак ѓа-коѓен Кук, да горит свеча его жизни и т.д., раввин общин ашкеназов, наших братьев в народе Израиля, да продлит Господь их жизни здесь, в святом граде Яффе, и в поселениях. Он выступит с поучением в эту святую Субботу «эмор эль ѓа-коѓеним» с началом минхи перед святой общиной здесь, в нашем молитвенном доме и т.д. Услышит мудрый и поймет, чем обогатило его оно. Речи приятные, как доброе вино.
Мне захотелось увидеть раввина. Я огляделся по сторонам, но его на увидел. Я было начал опасаться, что, может, миновала та Суббота. Припомнил несколько стихов из недельного раздела и понял, что сегодня раздел «эмор эль ѓа-коѓеним». Если так, день еще не закончился, если так, раввин просто еще не пришел, но скоро придет.
9.
Тут два старца в нарядных одеждах и чалмах глубокой голубизны подошли к месту, где находился святой ковчег. Постояли сколько постояли, и к ним вышел молодой человек, моложе их на поколение, высокий и видный собою, в собольей шапке на голове. Старцы повели его – один по одну сторону, другой по другую – к возвышению, называемому бима. Все, находившиеся в синагоге, встали. Некоторые его приветствовали, другие стояли молча и пожирали его глазами. Сокровенное дивное величие осеняло его. Это величие не отходило от него, пока Всевышний не забрал его наряду с теми, кто ходит с Ним[5].
10.
Из-за нижне-литовского выговора[6] и из-за обилия идей, высказанных высоким стилем, я ничего не понял, кроме стихов Писания и высказываний мудрецов Мишны и Талмуда, которые он приводил в своей проповеди. Не знаю, понял ли кто-нибудь из присутствующих чуть более меня, но все, как один, стояли не шевелясь и слушали стоя – не как те, кто слушает проповедника, а как внимают песнопениям и славословиям из святых уст, когда каждая душа воспринимает сообразно своим возможностям.
Много раз в последующие годы, когда я сидел перед ним, и он, да покоится его душа в горних высях, говорил, я вспоминал тот Субботний день, когда он выступал в синагоге сефардов в Яффе. Его идеи изливались бурным потоком и высоким стилем, однако к тому времени мои уши успели привыкнуть к разным выговорам и также к нижне-литовскому, который несколько изменился в устах нашего Учителя, так что всякий живший в Стране Израиля еврей его понимал, чего не скажешь о его идеях, которые мог постичь далеко не каждый.
11.
После того, как раввин кончил говорить, поднялся один мудрый старец, прибывший из Магриба, склонился перед раввином, взял его руку в свою и поцеловал. Наш Учитель по скромности своей не расценил тот поцелуй как уважение к нему, но как дань уважения Торе, которая порой проявляется в поцелуе, вырываясь из уст изучающих и соблюдающих Тору с любовью.
12.
По пути в Страну Израиля я около четырех недель провел в Вене и большую часть дней проводил в музеях, особенно у картин Рембрандта. Когда я увидел старого мудреца-хахама из Магриба, мне почудилось, что я вживую вижу то, что было нарисовано на холсте.
13.
Авторы мемуаров, когда рассказывают о чем-то значительном, чему были свидетелями, обычно добавляют: мне во век не забыть это великое событие. Я не знаю, что такое во век и в чем смысл обещания во век не забыть, а потому скажу: почти шестьдесят лет минуло с той поры, когда я это видел, а я все еще помню.
14.
Припомню нечто, что произошло примерно восемнадцатью годами позже.
Знаменитый художник, из великих живописцев Европы, приехал в Иерусалим. Как-то раз зашел ко мне и с тех пор навещал меня каждый день, что провел в Иерусалиме. Днем он работал в городе или в его пригородах, а вечером приходил ко мне на ужин. Из-за длительного сидения на стенах Старого города на палящем солнце кожа на нем облупилась, пальцы покрылись волдырями, и он не мог держать в руке кисть или карандаш. Видя его огорчение, я предложил: «Давайте погуляем по иерусалимским улицам».
Я зашел с ним внутрь городских стен и повел его от синагоги к синагоге, от бейт-мидраша к бейт-мидрашу. То, о чем я рассказываю, было до погромов 1929 года, тогда евреи еще не покидали святую землю, что внутри городских стен, и синагоги и дома учения еще полнились евреями. Священный трепет не позволял ему заходить в дома учения и в дома молитвы, он стоял на пороге и смотрел оттуда. Казалось, его глаза впитывают святость святых мест, которая порой открывается даже людям из других народов.
За ужином мы говорили о синагогах и молельнях. Он рассказал о португальской синагоге в Амстердаме и евреях Амстердама, которым Рембрандт подарил имя и долгую жизнь.
Я рассказал ему о мудром старце, которого видел в синагоге в Яффе, когда тот склонился перед нашим Учителем, что был многими годами его моложе, и поцеловал ему руку. По художнику я видел, что он мысленно рисует то, что слышит.
Превратил ли он то, о чем услышал, в картину или нет? Художники не успевают нанести на холст все, что видят глазами, и все, что их просят нарисовать. Кое-что из того, что нам дано видеть, пресуществляется в разных воплощениях и приходит, как того желает Творец. И пусть даже мы знатоки, понимающие тайны перевоплощений и новых рождений души, и тайны бытия, но начала вещей нам знать не дано.
Коль скоро я вспомнил художника-нееврея, вспомню также о еврейском живописце.
Как-то раз Марк Шагал, да продлит Бог его дни, попросил меня показать ему рава Кука. Я пошел вместе с ним к нашему Учителю. О том, что сказал Шагал, и что ответил ему наш Учитель, я расскажу в другом месте.
Когда мы вышли из дома раввина, Марк Шагал встряхнулся, как человек, стряхивающий с себя наваждение, и сказал: «Фон вонен нэмт зих аза хейлиг паним?», что значит: «Откуда берут такое святое лицо?»
15.
Вижу, что я перескочил через годы и не рассказал, как я сблизился с нашим Учителем и кто меня с ним свел.
Я жил в Яффе и зарабатывал тем, что был секретарем Палестинофильского Комитета, и секретарем Эрец-Исраэльского совета, и секретарем мирового суда, получая шестьдесят франков в месяц и работая денно и нощно, поскольку заседания, на которых мне приходилось присутствовать, затягивались до часу-двух после полуночи, особенно заседания суда, ибо в обычае тяжущихся говорить долго, чтобы убедить судей в своей правоте и переложить всю вину на противную сторону.
16.
Здесь уместно рассказать о мировом суде. От моих рассказов выгадает всякий, кто хочет знать о происходившем в Стране до Первой войны, а поскольку всякий клочок бумаги, где было написано о чем-то имевшем тут место, по воле Джамаль-паши сожгли огнем, вам стоит внять моим словам, поскольку я единственный, кто остался из того поколения и был очевидцем тех событий и отчасти их участником, не как главное действующее лицо, но как секретарь, получавший плату за свое участие.
Кое-что из того, что вы находите в книгах, попало туда от меня. Одни походя упомянули мое имя, другие даже не вспомнили, что слышали это из моих уст, и ты, любезный мой читатель, думаешь, что это ангел спустился с небес и поведал им сокровенное.
Итак, любезный читатель, расскажу, с чего начиналось. В Яффе были три суда. Суд справедливости, где судил городской раввин, правительственный суд и суд российского консула.
Большинство жителей Яффы приехали из России, но не всякий хотел доверить свою тяжбу консулу и рассказывать о своих делах в правительственном суде тоже не хотел, ведь еще вчера ты дал судье столько-то, чтобы он признал тебя правым, а наутро, когда ты являешься на суд, видишь, как он оправдывает твоего противника, и не потому, что справедливость на его стороне, а потому, что он дал судье вдвое больше, чем ты. Мало того, что ты проиграл дело, так еще и потерял деньги, которыми думал подкупить судью. Вот и выходит, что тяжущимся ничего не оставалось, как идти на суд к раввину.
17.
Вы, возможно, читали мой рассказ «В поисках раввина», где я привел слова автора книги Сма[7], который предостерегает раввинов, чтобы не судили домовладельцев, ибо их мышление отличается от мышления изучающих Тору. И вот, всякий, приходивший на суд к раввину настолько дивился его приговорам, что говорил: «Раввин не разбирается в делах, которые мы ведем». Было дело в иерусалимской гостинице, когда ее хозяина заподозрили в денежных махинациях и в причастности к гибели девушки, проживавшей в его гостинице. Взволновалась вся страна, особенно люди нового ишува, которые говорили: таков уж он, Иерусалим, и таковы его хасиды, потому что тот хозяин был хасидом. Истцы не доверяли судам в Иерусалиме, боясь, что те извратят правосудие, и явились со своей тяжбой к нашему Учителю, который в то время был раввином Яффы и поселений.
После того, как раввин принял разных свидетелей и основательно исследовал дело, понял, что хозяина гостиницы оклеветали, и все обвинения – не что иное, как напраслина. Тут взбурлила вся Яффа. Одни считали, что раввин рассудил ошибочно, другие – что он намеренно решил дело, как решил, чтобы обелить евреев старого ишува. А более сдержанные говорили: «Ну что такой раввин понимает в мирских делах? Если б он знал, как мир устроен, не оправдал бы виновного и не обвинил бы безвинного».
18.
Вспомню еще две вещи, и каждая из них уже сама по себе заслуживает внимания.
Сын одного раввина напечатал на идише книжицу о судебных разбирательствах, где написал о деле хозяина гостиницы и юной девушки, у которой он выманил деньги. Этой книжицы теперь нет у меня перед глазами, и я не помню ее названия, зато помню имя автора и имя его отца, раввина, составителя книги по каббале, который в свое время был весьма известен, так как объездил несколько стран, прежде чем взошел в Страну Израиля. И еще я помню, что одна дама, возглавлявшая женские союзы, явилась в дом к яффскому раввину с кнутом в руке. Наш Учитель, который жил согласно закону: не бойтесь человека [мужчины] и не поднимай глаза свои на женщину, ни на то, что на ней[8], – не увидел ни ее, ни кнута в ее руке.
Решение, вынесенное нашим Учителем в пользу хозяина гостиницы, которого все евреи нового ишува в Яффе считали виновным, побудили маскилов, поборников Просвещения в Яффе, обсуждать нашего Учителя и его решения, и они пришли к выводу, что на такого раввина и на его решения полагаться нельзя. Взяли и задумали создать мировой суд. Жители Яффы выбрали двенадцать человек из разных домов, что в Яффе, и объявили их мировым судом, чтобы рассматривал всякую тяжбу. И как подтвердили их полномочия? А так, что всякий тяжущийся прежде всего писал обязательство исполнить все, к чему этот суд его приговорит, даже если его сочтут неправым.
Между судьями, которых я помню, были д-р Артур Рупин, и д-р Яаков Таѓон, и д-р Хаим Хисин, и г-н Менахем Шенкин, и г-н Абугов, и г-н Яаков Черток, и г-н Амзалег, заместитель английского консула, и г-н Бецалель Яффе, и г-н Хаим Медник.
19.
И еще об одной вещи расскажу. За три месяца до того, как нашего Учителя призвали в горнюю ешиву, они пригласил меня к себе и беседовал со мной об одном деле. За беседой наш Учитель помянул мировой суд в Яффе, где я служил секретарем. Я сказал ему: «Мне жаль, что я служил там секретарем, ведь то учреждение было создано с единственной целью – отнять у Вас возможность судить по Торе, оттого что нашлись истцы, что говорили: Раввин не разбирается в наших делах». Раввин же разбирался в них много лучше, чем некоторые судьи в мировом суде, да только выносил решения согласно Торе, как нам было заповедано Свыше.
В той беседе наш Учитель сказал: «Мы об этом уже говорили».
И вот что означают слова «мы об этом уже говорили»: мы говорили об этом несколькими года раньше. Наш Учитель помнил каждый разговор, что вел с человеком, и если не было в том особой нужды, не говорил дважды об одном и том же.
Не раз, когда подходил к вопросу, о котором уже было говорено, обрывал беседу словами: «Мы об этом уже говорили». До такой степени помнил, что напоминал мне о беседах, которые вел со мной в Яффе, а между ними и нашими беседами в Иерусалиме прошло лет двенадцать, а то и больше.
20.
А сейчас, учителя и наставники мои, я прочту вам три рассказика об Учителе нашем, чья душа пребывает в заоблачных высях. Два из них я поместил в книге «Сефер, софер ве-сипур» [Книга, писатель, рассказ], а один – в газете Ѓа-Арец.
Молитвенник
Однажды я зашел в ешиву нашего великого Учителя рабби Авраама Ицхака ѓа-коѓена Кука, светлая ему память, я и р. Хаим Нахман Бялик, и р. Элиэзер Меир Лифшиц, и раввин р. Симха Асаф, и Рабби Биньямин[9], и еще несколько человек. Мы обсуждали отступничество поколения и вопрос, как это исправить. Один из компании начал говорить во славу Торы и закончил в порицание бесчисленных ограничений, которые добавляли к ней раввины в течение столетий. От огорчения наш Учитель вскочил с стула и выглядел рассерженным. Однако тут же сдержал свой гнев, как всегда поступал по своей святости, и приветливо сказал: «Вот я тут послушал и кое-что вспомнил».
История об одном знатном раввине, который оказался в селе, когда зашло солнце, и был вынужден там заночевать. Попросил у сельчанина, где остановился, Талмуд, чтобы заняться учением, но у того Талмуда не было. Попросил Мишну, и тоже не было. Попросил Эйн-Яаков[10], и тоже не было. В конце концов спросил: «А молитвенник у вас есть?» Тот принес ему старый молитвенник. Всю ночь раввин провел, читая пояснения, что были в том молитвеннике, и обнаружил много примечательного. Захотел купить его за большие деньги, но сельчанин не согласился. Раввин сказал: «Я дам вам взамен новый молитвенник в красивом деревянном переплете». Но сельчанин не согласился. Раввин спросил: «В чем дело? Почему?» Тот ответил: «Рабби, я привык, вставая поутру, выпивать стакан чая и сам кипячу себе воду, а чтоб огонь скорее разгорелся, я беру бумагу, зажигаю ее и подкладываю под щепки. И поскольку дома нет бумаги, я вырываю лист из молитвенника и разжигаю им огонь. Так же я поступаю всякий раз, что закуриваю трубку, – вырываю лист из молитвенника и поджигаю им табак. Мне уже почти семьдесят лет, а молитвенник каким был, таким и остался, потому что я все еще не добрался до него самого, и все вырванные листы были дополнениями».
Шестидесятая доля не учитывается
Наш великий благословенной памяти Учитель рабби Авраам Ицхак ѓа-коѓен Кук попросил меня подарить ему мои сочинения. Я ответил: «Я уже распорядился, чтобы вам принесли». Он улыбнулся и сказал: «Вы хотите дать мне часть, я же хочу все». Я ответил: «Это ваше желание делает мне честь», поспешил и принес ему. По прошествии времени я его навестил. Он сказал мне: «Я прочел все ваши книги и нашел в них также кое-что, что мне было неприятно. Но у автора При мегадим[11] есть маленькая книжечка под названием Матан схаран шель мицвот[12], где написано: «Иди и посмотри, как велика мощь разрешения, что если некий запрет попадает в поле дозволенного, и есть шестьдесят случаев против этого запрета, запрет не учитывается и силы не имеет. Выходит, что разрешение еще и остается в выигрыше от этого запрета. Так и ваши сочинения – попало в них недозволенное, но оно, как шестидесятая доля, не учитывается.
А любящие Его пусть будут как солнце, восходящее в мощи своей[13]
Так уж водится в мире, что человек любит любящих его и не любит тех, кто его не любит. Причинит человек ближнему зло, и тот не может ему простить и отравляет ему жизнь. А бывает, что человек не любит тех, кто любит его, и пренебрегает ими, зато перед недругами своими заискивает. Эти качества в отношении к друзьям и недругам общие для большинства людей.
Но я встречал людей высшего порядка, – правда, они редки, – которые не испытывают ненависти к своим недругам и молчат, и даже если могут не допустить зла и защитить себя, оставляют все, как есть, и не вмешиваются.
Таким человеком высшего порядка был наш великий Учитель, гаон рабби Авраам Ицхак ѓа-коѓен Кук, благословенна память о праведнике. Много разных гадостей делали ему люди, но чем большим праведником он был, тем сильнее оказывалась их беспричинная неприязнь. Он же сносил все муки с любовью к Всевышнему и радовался всякой нанесенной ему обиде. Это о нем и о ему подобных сказали наши мудрецы (Талмуд, трактат Шабат, 88б): «обижаемые и страдающие – о таких Писание говорит: а любящие Его пусть будут как солнце, восходящее в мощи своей!» Одну из тысячи историй, которые я мог бы рассказать о нашем Учителе, я поведаю.
Жил в Иерусалиме раввин Зуся Брандвейн, владелец типографии. Случилось, что он несколько дней кряду не заходил в свою печатню. Когда ж пришел, увидел кипу листков, отпечатанных в его отсутствие. Взял один и увидел, что это ругань и проклятья в адрес святого Божьего человека, уважаемого Учителя нашего, гаона рабби Авраама Ицхака ѓа-коѓена Кука, да будет благословенна память о праведнике.
Содрогнулся рабби Зуся и воскликнул в гневе: «Кто сотворил такое и напечатал этот пасквиль? Поспешите бросить все эти листки в печь, ни одной буковки от них не пропустите!»
Сказал ему старый наборщик: «Не гневайтесь так, рабби Зуся. Пришел сюда имярек, ваш друг, и наказал нам отпечатать этот листок, и щедро заплатил, чтобы мы сделали работу еще сегодня, и мы приняли заказ и взялись за дело, и нельзя нам нарушить договор, да мы и не отступимся».
Стоял рабби Зуся в великом огорчении и не знал, как поступить. Тот имярек с молодости был его другом, да и печатники были пайщиками в его типографии, они, как и он, получали доход или терпели убытки. А рава Кука он почитал больше всех на свете. И вот его печатня выпускает против него такой гнусный пасквиль?
Решил он пойти посоветоваться с равом Куком.
Пришел и все ему рассказал.
Сказал ему наш Учитель: «Ваша печатня в Иерусалиме не единственная, и если вы сожжете эти листки, их сочинитель найдет себе другую типографию и напечатает их снова, получится, что и вы в убытке, и листовки готовы. Поэтому возвращайтесь-ка вы в типографию и отдайте заказчику пасквиля его пасквиль, а уж он пусть поступает с ним по своему усмотрению. Добрый Господь простит».
Найдется ли еще человек с Божьим духом в душе, который видит, как ему отравляют жизнь, и сносит все молча?
Перевела Зоя Копельман,
Иерусалим, 9 элула 2025
[1] См. Ш. Й. Агнон. Ми-ацми эль ацми (От себя к себе). Иерусалим – Тель-Авив: Шокен, 2000. С. 190-202.
[2] Хахам (букв. мудрец), так еврейские выходцы из стран Востока почтительно называют своих учителей и наставников.
[3] Книга Акедат Ицхак (Жертвоприношение Авраама) содержит проповеди на главы Торы и на пять свитков, составленные на основе Талмудов и мидрашей с добавлением размышлений о вере. Автор – рабби Ицхак бен Моше Арамá (1420–1494), испанский раввин, проповедник и философ; после изгнания евреев из Испании жил в Италии.
[4] Ср.: «И народ видел звуки» (Исход / Шмот, 20: 14).
[5] Ср.: «И Аврам был девяноста лет и девяти лет, и явился к нему Господь и сказал ему: Я – Эль Шадай, ходи передо Мною и будь непорочен» (Бытие / Берешит, 17: 1).
[6] Агнон называет тут Жемайтию (букв. Нижняя земля), область и этнографический регион на северо-западе современной Литвы (традиционно между низовьями Немана и Виндавой), где в молодости р. Кук служил раввином в общине г. Жеймялиса.
[7] Сефер меирот эйнаим, галахический труд р. Иеѓошуа Волка (Фолка) Каца (1555 – 1614) из Кракова.
[8] Ср.: «…не бойтесь человека, ибо суд у Бога…» (Второзаконие / Дварим, 1: 17); а насчет женщины и того, что на ней – от мудрецов Талмуда.
[9] Псевдоним писателя, публициста и общественного деятеля Иеѓошуа Радлера-Фельдмана (1880–1957).
[10] Эйн Яаков («Родник Иакова») – популярное собрание поучительных притч, легенд и преданий Вавилонского и отчасти Иерусалимского Талмудов. Автор – рабби Яаков Ибн-Хабиб бен Шломо (ок. 1445, Кастилия, – 1515, Салоники, Греция), ученый-талмудист. См. о нем статьи Д. Конторера в ж-ле ЛЕХАИМ:
https://lechaim.ru/ARHIV/221/kantorer.htm https://lechaim.ru/ARHIV/222/kantorer.htm
[11] При мегадим (Сладкий плод) – комментарий на разделы Йоре деа (Берлин, 1772) и Орах хаим (Франфурт-на-Одере, 1787) компендиума еврейских законов Шульхан арух. Автор, р. Йосеф Теомим (1727–1792), был раввином во Франкфурте-на-Одре.
[12] Матан схаран шель мицвот (Воздаяние за заповеди; Вильна, 1878), восемь исследований по вопросу о награде и наказании.
[13] Ср.: «Да погибнут все враги Твои, Господи, а любящие Его пусть будут как солнце, восходящее в мощи своей!» (Судьи / Шофтим, 5: 31).
понедельник, 1 сентября 2025 г.
ДО ПОСЛЕДНЕГО ОЛИГАРХА «Новое время», №45, 9 ноября 404 В. И. Новодворская
ДО ПОСЛЕДНЕГО ОЛИГАРХА «Новое время», №45, 9 ноября
В холодные декабрьские дни 1917 года большевистская власть объявила войну своей стране:
Украине, которая была обречена остаться Германии в знак предательства и лицемерия Смольного, Лубянки и Кремля;
прессе, которой свернули шею;
офицерам — за золотые погоны и нежелание подписываться под бесчестным и жертвующим страной ради идеологии Брестским миром;
политическим оппонентам справа как агентам буржуазии
Но самая главная и грозная атака была направлена против богатых и не очень людей, которых отличал дух предприимчивости и независимости, которые умели и любили зарабатывать себе на пропитание (и не только), создавать материальные и духовные ценности, стоять на собственных ногах и не очень-то нуждаться в помощи и благодеяниях начальства всех мастей. Эти люди не пили, были грамотны или даже хорошо образованы, и втолковать им коммунистический бред и заставить маршировать под идиотскими лозунгами не представлялось возмо
2003г 396 В. И. Новодворская Изучение языков тоже сошло на нет.
Изучение языков тоже сошло на нет. При советском-то изоляционизме зачем было знать языки невыездным совкам? А латынь, как нечто бесполезное, из моды вышла. Не говоря уж о греческом. Свободное владение европейскими языками не культивировалось еще и потому, что безъязыкость была дополнительной Берлинской стеной. Не разговоришься с иностранцами, труднее «остаться» на Западе, не прочитаешь «крамолу» из фонда «Иностранки» и «Исторички».
https://imwerden.de/pdf/novodvorskaya_izbrannoe_tom2_2015__ocr.pdf
Интересно было устроено среднее образование в дооктябрьской России. Право на поступление в университет без экзаменов имели только выпускники классических гимназий. Конечно, они там и алгебру зубрили, и физику (Краевича) почитывали. Но словесность была важнее, и главное, недостижимое для советского и нероссийского школяра, — латынь, греческий, французский, немецкий, история по Иловайскому (сегодняшний уровень истфака МГУ)... Помните молодого поэта из раннего рассказа Катаева, который в 1923 году сидит голодный у себя в мансарде, но читает Апулея в подлиннике? Это он успел закончить классическую гимназию.
Как-то мне в руки попала книжица Мориса Шублие — учебник для французской начальной (!) школы. По истории. Издан в 1870-е годы. Уровень если не истфака, то филфака МГУ.
ХРУСТАЛЬНОЕ УТРО НА КИЕВСКОМ ШОССЕ «Новое время», №23, 9 июня
ХРУСТАЛЬНОЕ УТРО НА КИЕВСКОМ ШОССЕ «Новое время», №23, 9 июня В книге Сесиля Рота «История еврейского народа» систематизированы все акты агрессии, террора и геноцида со времен Средневековья против тех, кто был повинен только в том, что молился тому же Богу с некоторыми отклонениями от христианской «нормы»; читал те же священные книги, но только Ветхий Завет, без Нового; имел представление о гигиене и мылся каждый день, что было совсем не принято в ту эпоху; имел лучшее образование, чем окружающие его представители «титульной нации»; не умел и не хотел убивать и питал отвращение к воинской * Депутат предлагал вернуть смертную казнь за убийство и уголовное преследование за нетрадиционную сексуальную ориентацию. 350 В. И. Новодворская службе. Грехов набирается не на один костер и не на один погром. Этот народ, более древний, более книжный и более гуманный, чем его молодые и лишенные древних знаний и рефлексии «квартирные хозяева» (из Франции, Кастилии, Каталонии, Англии и аналогичных европейских государств), был гоним еще и за чертой оседлости, хотя хватило бы и гонений в черте. Евреи были заперты в гетто; их чурались; их неоценимыми советами и консультациями пользовались, за них не благодаря; их деньги брали, платя презрением. Но всего этого было мало, и наступал день, когда толпы озверевших и безнаказанных погромщиков врывались в еврейские кварталы и убивали всех, кто попадался им под руку, в том числе и министров и любовниц собственных христианнейших королей, как это описано по историческим хроникам в «Испанской балладе» Лиона Фейхтвангера. Короли бывали весьма раздосадованы; они заводили новых любовниц и новых министров из той же среды, но никогда никто из убийц не представал перед судом. «Невинные развлечения» черни не пресекались теми самыми властями, которые были заинтересованы и в еврейских умах, и в еврейских кошельках. И это было, пожалуй, самое подлое. Иудаизм имеет очень мало общего с мусульманством, однако евреев поставили в Испании вне закона почти одновременно с маврами и морисками. Хотя евреи не были военной силой, Пиренейским полуостровом никогда не владели, и у них ничего не надо было отвоевывать. У них, у врачей и финансистов, у историков и химиков, у интеллигентов XV века... В Сарагосе и Толедо опустели еврейские кварталы. Из синагог понаделали соборов, пергаменты пустили по ветру, для того чтобы через три-четыре века снова докапываться до крупиц испепеленной мудрости. Это были отдельные акты Холокоста, его генеральные репетиции. Неприязнь — остракизм — уничтожение. Это железная и неумолимая зависимость. Гитлеровская Германия прошла тем же путем. Следом за ней двинулась оккупированная Европа. Сначала евреи лишились престижной работы, их выгнали из театров, из офисов, из больниц, из банков, из школ; потом их заклеймили желтыми звездами; потом посадили за колючую проволоку, в срочно созданные резервации, оккупационному режиму было угодно их изолировать, 2002 год 351 и резервации эти опять, как некогда в средневековых городах, назвали «гетто»; а потом уже отправили в лагеря уничтожения. Россия мало чем отличалась от своих европейских соседей. Черта оседлости, процентная норма, дело Бейлиса, погромы. У горького юмориста Шолом-Алейхема в его «Мальчике Мотле» есть страшная деталь. Пока семья Могла блуждала по Европе, пробираясь в Америку, их Касриловка сгорела, став жертвой погромщиков. И Тевье-молочник, этот фольклорный персонаж, не избежал погрома. Но везде, под любыми гербами, флагами и небесами, была некая грань между остракизмом и ликвидацией, когда евреев переставали просто травить, грабить и дискриминировать и начинали просто убивать. В Германии такой гранью стала Хрустальная ночь 1938 года, когда от травли нацистская «общественность» перешла к актам насилия. Однако послы европейских держав, в том числе и американский, досидели в Берлине до 1939 года (а посол США даже до сороковых годов, до вступления Америки в войну). В России против дискриминированных правительством евреев у погромщиков пошли ломы и камни; и Василий Витальевич Шульгин, презиравший и ненавидевший евреев, но защищавший их со своими солдатами от истребления после 1905 года, не подозревал даже, что защищает их от самого себя, потому что его барское презрение и неприязнь непременно должны были повлечь за собой вульгарное холопское насилие со слоганом «Бей жидов, спасай Россию». Сталинский Советский Союз быстро добрался от антисемитизма до «дела врачей». Брежневский Советский Союз сначала ввел негласный «пятый пункт», а потом стал сажать отказников: кого за шпионаж, кого за коррупцию в виде преподавания иврита, а на самом деле за преступное желание уехать в Израиль. Постсоветская Россия перешла эту грань в роковое «хрустальное» утро 27 мая, когда в руках у Татьяны Сапуновой взорвался плакат «Смерть жидам!», который она (вместо всех спецслужб и «правоохранительных» органов) вырвала из земли. Конечно, фашисты, сделавшие это, не ожидали, что русский человек (по их мнению, природный антисемит) полезет защищать тех, кого они мысленно уже видят в газовой камере. Татьяна Сапунова в своей дешевенькой «Оке», с матерью и дочерью на руках, может быть, непоправимо 352 В. И. Новодворская изувеченная осколками, совершила настоящий подвиг. Но звание Героя России ей не дадут, приберегая его для тех, кто убивает в Чечне другое национальное меньшинство. Мы слышали и первый, и второй, и третий звонки. Рядом с Кремлем открыто торгуют «Майн кампф» и антисемитскими газетенками, люди в черном безнаказанно врывались в синагоги, еврейские школы, редакции газет и словесно глумились над беззащитными людьми. Никто не запретил ни одну партию и не закрыл ни одну газету, никто не посадил ни одного пропагандиста, агитирующего за повторение Холокоста. Теперь они начали убивать.
АНТИМИРЫ «1ностранец», №44, 13 ноября 2000(Москва - Петербург)
В Петербурге было всё, чего не хватало Руси. Воля, напор, европейский сдержанный и деловой стиль, красота, исполненная мысли и печали, вдохновение, талант, западные нормы жизни и поведения. Но потому, что он был один, первый и последний честно построенный (а не украденный, как Калининград) западный город России, потому, что его каналы и проспекты не вели Россию больше никуда, потому, что ледяной холод и снега сковывали его дивные, почти венецианские формы, Петербург оказался городом печальным, и в его невско-фонтанско-мойском сосуде больше горечи, чем это предусматривает даже не очень оптимистичная европейская готика. Стройный, прекрасный, молчаливый и печальный город, схожий с обреченной на девственность и одиночество весталкой, с инокиней, погруженной в свой внутренний мир. 266 В. И. Новодворская «Честь тебе, Петербург чародейный, порожденье гранита и вод, стройный, дивный, булыжный, питейный с мокрой тумбой у каждых ворот...» И с тех самых пор возник водораздел — на грани чистых, нездешних вод Невы и Финского залива. «Расея» поместилась в калашном ряду Москвы и повсюду на неухоженных, немилых, полудиких просторах Евразии, где гармоники, заборы, пыль, заплаты, лапти, куры и коровы у горожан (потому что вечный голод был зубастым и безжалостным конвоиром несчастной страны). А в Петербурге, своей единственной крепости, оплоте проевропейского диссидентства, в колыбели, увитой якорями и бессмертниками, под сенью ростральных колонн, под шелест волн и шелковых андреевских знамен, под крик чаек и барабанную дробь родилась Россия — вечно ищущая и никогда не находящая странница, последовательница Чайльд-Гарольда. Ее крестили брызги шампанского, пунш гвардейских полков, хрустальные осколки льда, плывущего по Неве. Над ней звучали пушкинские и манделыитамовские стихи. У двух городов, у двух антимиров отныне всё будет разное: и душа, и одежда, и мысли. Архитектура. Поэзия. Политика. История. Армия. Литература. Москва в XVI веке строилась по этатистско-бюрократическому принципу. Золотом украшали церкви, государев дворец, дворцы некоторых вельмож, Кремль. А прочие москвичи жили в избах, рубленых по принципу: не красна изба углами, а красна пирогами. Стекла не знали, пользовались бычьим пузырем (богачи — слюдой). Вот оно когда началось техническое отставание! Читали черт знает что, латинских книг почти не было. Не было и эллинской классики, не было европейских баллад. Ни Вергилия, ни Тацита, ни Плутарха, ни «Песни о Роланде». Золотая и серебряная посуда, свинцовая скука, жены, сидящие за пяльцами или на качелях в саду. В Петербурге всё было иначе. Никаких изб, никаких купеческих особняков. Стрельчатое великолепие Зимнего, дворцы в духе итальянских палаццо, дивные мраморные статуи в Летнем саду, исполненное вкуса и стиля версальско-виндзорское совершенство загородных резиденций: Петергоф, Царское село, Ораниенбаум. Щемящий простор 2000 год 267 Дворцовой площади, Адмиралтейство, похожее на Лувр, Казанский собор с античной колоннадой и портиками, Исаакий, совсем венецианский, с какой-то ноткой мавританской архитектуры (только что без Отелло в виде полководца, но зато был свой Ганнибал). Мрачные, но загадочные и величественные доходные дома с подворотнями, гулкими дворами и тенью крадущегося с топором Родиона Раскольникова на каждой улице... Черный квадрат (хотя и желтый по цвету, но магический) Синода и Сената. В Москве Петр насиловал Расею, чтобы состоялась Россия, ее тонкий, зеленый от водорослей маячок. Сталин в Москве всласть занялся градостроительством. Дикие высотки, помпезные, без американского небоскребного взлета, вполне вписались в этот город. Потому что сталинский Большой стиль ничем не отличался от стиля Ивана Грозного. Азиопа. Неуместное чванство, невежество, несвобода. Город-ярмарка, город-застенок, город-кошмар. И пятиэтажки в Москве органичны, потому что уродливы и утилитарны. Потому что они — муравейник. Москва — теснота, отдавленные ноги, толпа, от которой пахнет луком и дегтем. В Петербурге — золотое и голубое, бьющее ветром пространство. «Черемушки» — инородное тело. Периферия, не имеющая отношения к центру. В Москве была армия, привыкшая тянуть лямку, не рассуждающая, восторженная. «Солдатушки — бравы ребятушки». Капитаны Тушины. Скромный и способный Кутузов, наш патриархальный Фабий Кунктатор. Москва вырастила Суворова — полководца-славянофила, вечного хулителя «немецкой муштры» и немецкой формы с напудренными косами и узкими штанами. А в Петербурге была блестящая, лощеная гвардия, вольнодумцы, декабристы и Барклай-де-Толли, военный гений, заклеванный квасными патриотами. В Петербурге жили другие люди. Не московские «тузы», а европейски образованные офицеры, бизнесмены, литераторы, чиновники высшего разбора. Впрочем, там даже Акакий Акакиевич имел некоторое честолюбие, хотел ходить в новой шинели и даже дерзко задумывался, а не положить ли куницу на воротник. В Петербурге жило много немцев, прилежных, деловых аккуратистов. Они задали ритм и стиль петербургской «трудовой дисциплины» — без пьянок, прогулов, с пчелиным 268 В. И. Новодворская усердием, разумно, сберегая деньги. Это город Штольцев и старшего Адуева, Петра, дяди восторженного Александра. «Враги сердечных излияний», они, однако, ценили хороший досуг, оперу, хорошие книги.
Петербургские рабочие были сплошь адепты Учредительного собрания. За что их и расстреляли большевики 5 января 1918 года.
Москва часто бунтовала, бессмысленно и с обязательным финалом падения в ноги очередному властителю, чтобы отдохнуть душой на привычном холопстве, как на любимой завалинке. Петербург не торчал на простонародных баррикадах вроде Пресни, не ходил с вилами. Он протестовал осмысленно. Политический митинг — это была его стихия. И самый первый состоялся на Сенатской площади 14 декабря 1825 года. Вооруженный пикет интеллектуальной элиты. Сначала — бал в Аничковом дворце, потом заговор на балу. После бала — казнь. Прав был Эдвард Радзинский. Эти Жаки не имели Хозяина. Они хотели одного: мысль разрешить. Европа, изящная, рассудочная, блестящая Европа, культ Прекрасной Дамы, Незнакомки в экипажах, Музы в бальных платьях на сверкающем паркете. От Натали Гончаровой до Софьи Перовской, этой Жанны д’Арк народничества. Митинг у Казанского собора. Студенты, взыскующие гражданских прав. Александр Ульянов, наш Брут, вдохновенный тираноборец. Даже большевики и те косили под якобинцев. «Аврора» и «братишки» с пулеметными лентами явно принимали себя за марсельский батальон. А другие матросы, кронштадтские, за Вандею. Головная идея — петербургский заговор «равных». Не эбертистами ли были Каменев и Зиновьев? Не роль ли Дантона играл Бухарин? Не повторил ли Николай Гумилев путь Андре Шенье? А юный Канегиссер явно сыграл роль Шарлотты Корде. Чем Урицкий не Марат? Большевики враз превратили Учредилку в Конвент, а их Смольный явно виделся им Якобинским клубом. Европа, Европа во всем: в поражениях и победах, преступлениях и подвигах, в глупостях и плодах просвещенного ума.
А петербургская литература!
«Это наши проносятся тени над Невой, над Невой, над Невой, это плещет река о ступени, это пропуск в бессмертие твой. Это ключики от квартиры, о которой теперь ни гу-гу, это голос таинственной 2000 год 269 лиры, на загробном гостящей лугу».
Над Невой, над Невой, над Невой,
Это плещет Нева о ступени,
Это пропуск в безсмертие твой.
О которой теперь ни гугу…
Это голос таинственной лиры,
На загробном гостящей лугу.
Вот она, наша Лигейя, наша Морелла — Анна Ахматова. В петербургской литературе мало московского пастернаковского солнца, его пряничных осенних лесов, но зато много света. Холодного лунного света, посланника вечности. И клубится серебряный туман. Пушкинские африканские страсти, помноженные на галльскую иронию и острый галльский смысл, ледяная блоковская купель, драгоценные камни вьюги, миражи Гумилева, брошенные на тающий снег. Снежное вино Мандельштама, этого эльфа белых ночей, маленького царевича, зарезанного злобной властью. Хлыст негодования в руках Зинаиды Гиппиус, минор богемы, избранницы Ночи, фаворитки Луны... И, наконец, болезненный, пророчески безумный, рефлексирующий на флейте из собственного позвоночника мир Достоевского. Его безжалостная самоидентификация, вечная пытка духа, его ощущение России как беды и интеллигенции как носителя погибели. «Так падай, перевязь цветная, хлынь, кровь, и обагри снега!» Топор Раскольникова, Евангелие Сонечки Мармеладовой, удаль Мити Карамазова, надлом Катерины Ивановны, Настасьи Филипповны, князя Мышкина и Нелли, Ивана Карамазова и Лизы из «Бесов». Весь этот ад духа, девятый круг за пазухой, который должен был сгореть в топке иного ада, ада энтропии, запущенного в производство большевиками. Петербург не знал вкусного и звонкого цветаевского ощущения жизни, булгаковских красочных фантасмагорий, в которых материализовалось Невыразимое, давало балы, раздавало награды... Петербург всегда таял, как льдинка, и исчезал, как Летучий Голландец. Он терял плоть и воспарял. Смертельные ароматы Бродского, казалось, были последним причастием Европы, данной нам скорее в воображении, чем в ощущениях, скорее в расставаниях, чем во встречах. Холодная, чистая чаша Несбывшегося — Святой Грааль России. Визжит и рявкает Москва, молчит Петербург, наши звездные врата. «Честь тебе, возвеличенный лестью, обездоленный и золотой, наливайся, кормись моей честью, умывайся моей чистотой».
1999 год стр 225
Не следует верить ни одному слову российских властей и уж тем более не надо давать им место в европейских структурах и деньги взаймы, все равно не отдадут, а потратят всё на оружие.
На востоке Европы, в России, зреет фашизм, увенчанный ядерными боеголовками. Президентские выборы 2000 года могут стать днем гибели остатка гражданских прав и свобод народов России. Только жесткость, бойкот, исключение из европейских структур и отказ в кредитах могут заставить опомниться и российские власти, и российское население.
https://imwerden.de/pdf/novodvorskaya_izbrannoe_tom2_2015__ocr.pdf
«1ностранец», №13, 7 апреля 1999. В. И. Новодворская есть одно исключение из всех правил — Израиль
есть одно исключение из всех правил — Израиль. Через 20 веков восстановленный, хасидами украшенный, где даже приезжим приходится считаться с законами Шаббата. Да нет! Израиль создан не хасидами, а интеллектуалами, и зиждется он на веселой ярости исторической мести. Радость реванша, преодоления имиджа забитого, замученного обитателя гетто, отравленного в газовой камере. Победа над всеми Титами, Веспасианами, фараонами, инквизиторами, чертой оседлости, погромами и процентной нормой. Лучшая в мире армия, лучшая в мире разведка, современный парламентаризм, мировой музей и мировой курорт, блеск науки и богатства — и всё это на вулкане, на пороховой бочке... А хасиды и Шаббат — это просто такая игра. Назло нацистам и антисемитам, назло Фердинанду и Изабелле, назло Пуришкевичу и мучителям Дрейфуса, назло Розенбергу и Эйхману... Древняя, мудрая раса, превосходящая нас знаниями и опытом, нас, юных и незрелых славян.
https://imwerden.de/pdf/novodvorskaya_izbrannoe_tom2_2015__ocr.pdf
В. И. Новодворская «Новое время», №8, 28 февраля 1999г
Из Москвы то и дело исходит рык: отберем Крым... отберем Севастополь... отберем Абхазию... отберем Осетию... отберем Приднестровье. Неуклюжее, но злодейское стравливание Армении и Азербайджана.
АНТИСЕМИТИЗМ - КОМПЛЕКС ДВОЕЧНИКОВ «Новое время», №12, 29 марта 1996 В. И. Новодворская
На роль государственной идеологии России посягает самая опасная ипостась этатизма — нацизм. Государственная побитая и облезлая псина возвращается на свою блевотину — в нацизм. Самодержавие, православие, народность — это, кстати, была разновидность нацизма.
стихотворение Наума Коржавина о полете Гагарина.
стихотворение Наума Коржавина о полете Гагарина.
Мне жаль вас, майор Гагарин,
Исполнивший долг майора.
Мне жаль... Вы хороший парень,
Но вы испортитесь скоро.
От этого лишнего шума,
От этой сыгранной встречи,
Вы сами начнете думать,
Что вы совершили нечто...
Гремите ж вовсю, орудья!
Радость сия велика есть:
В Космос выносят люди
Их победивший хаос.
пятница, 22 августа 2025 г.
Дубинский, Михаил Игнатьевич. Поэты и женщины : матери, жены, сестры, дочери и подруги великих поэтов 1906. 376 страниц
Глава I
Поэты
I. Греция
Анакреон. — Архилох. — Алкей. — Пиндар. — Эврипид.
II. Рим
III. Италия и Испания
Данте. — Петрарка. — Торквато Тассо. — Альфиери. — Леопарди. — Лопе де-Вега.
