В  1995 году в  Киеве тиражом  250 экземпляров вышла весьма неожиданная
книжка:  поэтесса  Людмила  Титова  (1921-1993),  в  1988  году узнавшая  из
"Огонька"  и  других  журналов  о судьбе  своего  довоенного  возлюбленного,
написала  о  нем   воспоминания:  бесхитростные,  очень  женские,   спорные,
неточные, -- однако поэтесса  была уже смертельно больна,  а память,  вечный
наш благожелательный редактор, многое перекроила.  Но о  многом из довоенной
жизни Елагина, помимо  этих воспоминаний,  узнать  просто  неоткуда.  Титова
называет дату  их знакомства -- 1937 год. И  вспоминает свой первый визит на
Большую Житомирскую, 33, где жили Матвеевы -- и отец,  и сын, и вторая  жена
отца, -- тогда еще никто не был арестован:
     "Вошел отец Залика, пытливо посмотрел на  меня. Церемонно поклонился. Я
ответила тем  же. Он был в пестром восточном халате и тюбетейке, что-то взял
на  подзеркальнике и вышел. Кажется,  больше я его не видела. Много позже  я
узнала, что он тоже поэт <...>.
     С  отцом  у Залика,  по-видимому, были дружеские, сердечные  отношения.
Как-то я увидела шутливую  записку Залика отцу,  написанную по поводу  того,
что он не утерпел и "похитил" у него папиросу:
     Поэт у зеркала справлял свой туалет,
     А рядом нежная лежала папироса.
     Соблазн был так велик -- не выдержал поэт
     И утащил красавицу без спроса.
     Шутливостью  прикрывалась  глубокая  нежность  и  привязанность друг  к
другу"*.
     "Звезды"  Елагина были напечатаны в "Новом мире" --  1988  год, No  12,
тираж журнала -- 1 110 000 экземпляров, а до того они много раз печатались в
эмиграции  -- иначе говоря, сотни тысяч читателей  знают из этой  поэмы, как
происходил  арест Венедикта Марта: "Рукописи,  брошенные на пол..."  Кое-что
добавляют к этой картине слова из воспоминаний Титовой:
     "Отец работал в свое время в Японии и  Китае. Он хорошо знал японский и
китайский  языки.  Писал стихи в форме хокку и  тана (танки). Написал  роман
"Война  и война",  который никто не печатал. Когда его забирали, он пошутил:
"Вот наконец-то прочтут мой роман!" Взяли сундук,  полный рукописей.  Больше
Венедикта Марта никто никогда не видел..."*
     Этим строкам  в воспоминаниях Титовой неизбежно приходится верить. Если
собрать все опубликованное Венедиктом Мартом -- полтора десятка очень тонких
поэтических  сборников,  несколько  сборников  рассказов, даже все  то,  что
распылено по периодике, наконец, принять во внимание последний его, вышедший
уже  в  Киеве  в  1932 году  сборник  прозы "Дарэ, водяная свадьба" (кстати,
переведенный на один или два иностранных языка),  присовокупить  уцелевшие в
разных  архивах письма) --  много  все равно не наберется. След, оставленный
Венедиктом Мартом в творчестве его сына, оказался куда значительней.
     Самого пристального внимания  заслуживает  и другой  человек,  решающим
образом повлиявший на жизнь и творческое развитие молодого поэта.
     Ольга Николаевна  Штейнберг, по матери Орлова, родилась в Киеве в  1912
году. В начале тридцатых она вышла замуж и очень быстро с супругом разошлась
(ничего,  кроме  имени Петр, о  нем  не известно). Фамилия  отца звучала как
еврейская, но была немецкой, и в дальнейшем  это сыграло роль в судьбе Ивана
и Ольги. С  юных лет Ольга Штейнберг писала стихи (понятно,  что никто их не
печатал), ставила под ними псевдоним "О. Анстей" -- в разговоре это странное
слово произносилось всегда с ударением на первом слоге. Лишь недавно удалось
довольно правдоподобно объяснить происхождение псевдонима. В  интеллигентном
доме  Штейнбергов  и  Орловых  сохранялась  большая,  не  разоренная  годами
революции библиотека, где были и  Цветаева, и  Ходасевич  в первоизданиях, и
где,  видимо,  пользовалась  любовью  детей  чудесная  книга,  написанная  в
традициях "Алисы в стране чудес": V. Anstey. Vice Versa*, -- по-русски книга
тоже выходила: Ф. Анстей. Шиворот-навыворот,  или Урок отцам. Фантастический
роман.  СПб,  1907;  о том,  что  псевдоним "Анстей" --  английский, говорит
именно ударение на  первом слоге (ср. в поэме "Память": "В годы те была моей
женой /  Анстей...") Все  иные объяснения этого  псевдонима  -- что поэтесса
взяла  его "на  звук",  что  "держала значение  в  тайне",  что  он  "звучит
по-гриновски" -- пока неубедительны.  Впрочем, последнее --  хоть на  что-то
похоже: увлечение  Грином,  почти  запретным  в  тридцатые годы, у  Киевской
молодежи  было огромно,  доказательством  тому  служат многие  стихотворения
Елагина: гриновские герои сопровождали его всю жизнь.
     Еще в  1932 году, когда в жизни Ольги  Анстей  и не  маячил еще будущий
Иван Елагин,  несколько  ее  стихотворений  попали через  двоюродную  сестру
Андрея Белого Веру Жукову*  к такому суровому критику, как  Бенедикт Лившиц.
Пересказ отзыва сохранился в письме Ольги Анстей в Москву, к подруге юности,
Белле Яковлевне Казначей:
     "Бен (т.е.  Бенедикт  Лившиц. -- Е.В.) сказал, что я законченный зрелый
поэт, уже сейчас на уровне Софьи Парнок. Что мне нечему учиться и что ему не
к  чему придраться, как ни искал. Удивлялся, как из меня выработался готовый
поэт "в провинции, без поэтического  руководства". Что меня ждет поэтическая
известность,  благословил  не  печататься теперь,  а  писать для  себя,  для
искусства, для будущего. Дал номер своего ленинградского  телефона, чтобы  я
сейчас же по приезде  (увы! когда?)  позвонила ему: он поведет  к Кузмину, к Ахматовой: против  последней, однако, предостерегает:  "она  может заклевать
молодое  дарование".  Муленыш, я очень  счастлива: это  ведь  первая похвала
серьезного критика".