"Боюсь, что мое письмо может показаться бредом сумасшедшего,
- читал капитан Льюис,
- но я не сумасшедший и не хочу, чтобы меня сочли
ненормальным.
Я пишу эти строки в главном читальном зале Нью-йоркской
публичной библиотеки на углу Пятой авеню и 42-й улицы в пять часов дня.
Передо мной на столе лежит экземпляр военного кодекса и том "Биографии
герцога Мальборо" Уинстона Черчилля, а сидящий рядом со мной мужчина
делает выписки из "Этики" Спинозы.
Я пишу вам об этом для того, чтобы показать, что я знаю, что делаю,
и что мой рассудок и наблюдательность
никоим образом не ослабли..."
"Прежде всего, -
говорилось дальше в письме, написанном неровным,
нервным почерком на тонкой бумаге,
- я хочу заявить, что никто не помогал
мне бежать из лагеря и никто не знал о моем намерении.
Мою жену тоже не нужно беспокоить, потому что с тех пор, как я приехал в Нью-Йорк,
я ни разу не видел ее и не пытался установить с ней какую-либо связь.
Я должен
был сам разобраться в этом деле и не хотел, чтобы на мое решение так или
иначе повлияли какие-либо претензии или чувства.
Никто в Нью-Йорке не
укрывал меня и не говорил со мной с тех пор, как я прибыл сюда две недели
тому назад, и даже случайно я не встречал никого из знакомых.
Большую
часть дня я бродил по городу, а ночевал в различных отелях. У меня еще
осталось семь долларов, на которые я смог бы прожить дня три-четыре, но
постепенно я пришел к определенному решению, которому должен следовать, и
больше откладывать не хочу".
"Я исследовал причины своего поведения,
- читал капитан Льюис в
отделении для офицеров тихо качавшегося на якорях парома,
- и считаю, что
могу честно и вразумительно изложить их. Непосредственной причиной моего
поступка является то, что я еврей. Большинство солдат в моей роте были
южане, почти без всякого образования. Их недружелюбное отношение ко мне
уже начинало, мне кажется, исчезать, как вдруг оно было опять раздуто
новым сержантом, назначенным к нам командиром взвода. И все же, вероятно,
я поступил бы точно так же, если бы и не был евреем, хотя последнее
обстоятельство привело к кризису и сделало невозможным мое дальнейшее
пребывание в роте".
"Я считаю, - говорилось дальше в письме, - что мой долг сражаться за
свою страну. Я не думал так, когда уходил из лагеря, но теперь сознаю, что
был неправ, что не представлял себе ясно обстановки, потому что был
целиком поглощен собственными неприятностями и ожесточился против
окружавших меня людей. Мое состояние стало невыносимым после того, что
произошло в последний вечер моего пребывания в лагере. Враждебность роты
вылилась в ряд кулачных боев со мной. Меня вызвали на бой десять самых
здоровых солдат роты. Я чувствовал, что должен принять этот вызов.
Я потерпел поражение в девяти боях, однако дрался честно и не просил
пощады. В десятом бою мне удалось побить своего противника. Он несколько
раз сбивал меня с ног, но в конце концов я нокаутировал его. Это было моим
высшим торжеством за долгие недели боев. Солдаты роты, наблюдавшие все
бои, обычно оставляли меня лежать на земле и осыпали поздравлениями
победителя. Однако на этот раз, когда я стал перед ними, надеясь, вероятно
по глупости, увидеть хоть искру восхищения или завистливого уважения после
всего, что я совершил, они, все как один, молча повернулись и ушли. Когда
я остался один, мне показалось просто невыносимым, что все, что я сделал,
все, что испытал ради того, чтобы завоевать себе место в роте, оказалось
совершенно напрасным.
Вот тогда, глядя на спины удаляющихся людей, бок о бок с которыми мне
предстояло сражаться и, может быть, умереть, я и решил уйти.
Теперь я понимаю, что был неправ. Я верю в нашу страну и в эту войну и
считаю такие одиночные действия недопустимыми. Я должен воевать, но думаю,
что имею право просить о переводе в другую дивизию, где меня будут
окружать люди, для которых важнее убивать солдат противника, чем убить
меня.
С уважением, рядовой армии США Ной Аккерман".
Комментариев нет:
Отправить комментарий